Читать книгу Двенадцатая ночь, или Всё, что угодно. Последствие комедии «Twelfth Night, or What You Will» by William Shakespeare - Аркадий Валерьевич Застырец - Страница 7

Замок Оливии. Входят Мария и Фесто.

Мария.

Если не скажешь, где болтался все это время, я сожму мои губы так крепко, что в них и волосок не пролезет, а не то что слово в твою защиту, когда госпожа велит тебя повесить!

Фесто.

Пусть вешают. Лишь бы не за яйца.

Мария.

Чего это ты так расхрабрился?

Фесто.

А того, что с утра побрился.

Мария.

Нет ума, зато отваги – хоть отбавляй!

Фесто.

Умно ль бояться боли,

Когда душа на воле?

Мария.

Значит, зря говорят,

Что сквозь петлю – дорога в ад?

Фесто.

Согласно внешним голосам,

Повешенный ближе к Небесам,

Чем те, кто клевещет на милость Господню,

Сочиняя басни про преисподнюю.

Мария.

Басни или не басни, а чем еще таких мерзавцев, как ты, отвадишь от порока, если не вечными муками!

Фесто.

Вечная мука – не штука.

А тот воистину мается,

Кто согрешит и не кается.

Мария.

Одним словом, повесят. И правильно сделают.

Фесто.

А я повишу, повишу,

Да и сам себя воскрешу —

Тем, что самую смерть насмешу.

Мария.

Уверен?

Фесто.

Еще как! Моя уверенность держится на двух основаниях.

Мария.

Даже не спрашиваю, на каких. Но два хлипких, конечно же, лучше одного прочного. Ведь если одно надорвется, другое на попа перевернется!

Фесто.

А я все же скажу. Во-первых, лучше удавиться, чем по расчету жениться. А во-вторых, в петле закрутившись, из любой беды выкрутишься.

Мария.

А вот как раз сюда идет госпожа, и самое время тебе подумать о том, как выкрутиться, чтобы в петле не крутиться.

Уходит.

Фесто.

Да уж, как ни крути, а болтаясь на виселице, не споешь: «Вот новый поворот»…

(Входят Оливия и Мальволио.)

Отче ум, да будет твоя воля, ввергни меня в пучину уморительного дурачества! Ведь это умники, уверенные в своем блеске, обычно остаются в дураках. А лично я убежден в своей непроходимой глупости. Что говорит по этому поводу великий Квинапалус? Меда гидулис, нида гефалис! То есть, лучше мудрый дурак, чем тупой остряк! Благослови тебя Бог, миледи!

Оливия.

Уберите глупую тварь.

Фесто.

Оглохли вы что ли, ребята? Уберите миледи.

Оливия.

Катись отсюда, дурак. От твоего зубоскальства зарыдать впору.

Фесто.

Не смею ослушаться, добрая госпожа, но имеются две загвоздки. Во-первых, я покатился бы, будь круглым дураком, но я дурак гораздо более сложной конфигурации – острые словечки торчат из меня, точно иглы из дикобраза. А во-вторых, даже будь я круглым и гладким, как колобок, без чужой помощи смог бы покатится только по наклонной плоскости. Плоскость же, на которой мы все стоим – слава уровню и отвесу строителя! – никуда не наклоняется. И этого может не замечать только совершенный глупец. Миледи распорядилась убрать глупую тварь. Я повторяю: уберите миледи!

Оливия.

Я развею твое заблуждение относительно моих умственных способностей, приказав дать тебе такого хорошего пинка, чтобы все твои остроты из тебя повылетели и ты катился бы даже по самой ровной поверхности до замковых ворот и дальше с глаз моих долой.

Фесто.

Обидеть художника может каждый. Миледи! Кукуллюс нон фацит монакум, что значит: дурацкий колпак дураком не делает. Позволь мне неопровержимо доказать твою глупость.

Оливия.

А ты и впрямь способен на это?

Фесто.

В два счета!

Оливия.

Ну что ж, выкладывай свои доказательства.

Фесто.

Для этого мне придется исповедать тебя, моя добродетельная белочка. Будешь ли ты со мной откровенна?

Оливия.

Спрашивай, несвятой отец. Мне от тебя скрывать нечего.

Фесто.

Добрая госпожа, о чем ты скорбишь?

Оливия.

Будто не знаешь! О смерти моего брата.

Фесто.

А! Так значит, душа его в аду, миледи?

Оливия.

Я уверена, что душа его в Раю, шут.

Фесто.

Ну не величайшая ли глупость, миледи, скорбеть о том, что душа твоего брата в Раю? Уберите глупую тварь, джентльмены.

Оливия.

Что ты думаешь об этом дураке, Мальволио? Он неисправим?

Мальволио.

Конечно! Его, как горбатого, разве что могила исправит. С годами ведь только ум слабеет, а глупость растет и крепнет, как на дрожжах.

Фесто.

Дай же Бог, сэр, твоей глупости стремительно крепнуть с годами!

Оливия.

Что скажешь на это, Мальволио?

Мальволио.

Я восхищаюсь вашим милосердием по отношению к этому бездарю. Не так давно я стал свидетелем тому, как он прикусил язык в ответ на шутку ярмарочного паяца. Ни бе, ни ме, ни кукареку. Милостиво посмеиваясь над его фиглярством, вы усугубляете порочность этого мерзавца. А по-моему, даже умнейшие люди, смеясь пошлятине такого рода, сами рискуют со временем превратиться в каких-нибудь снежков, каштанов и бульдогов.

Оливия.

О, вы больны самолюбием, Мальволио. Щедрый, простодушный и свободомыслящий человек не придает особого значения горошинам из рогатки, которые вы принимаете за пушечные ядра. Шут никогда не злословит, как бы кого ни обличал. Так осмотрительный человек никого не обличает, как бы ни злословил.

Фесто.

Да поможет тебе Меркурий врать без запинки за доброе слово о шутах!

Возвращается Мария.

Мария.

Мадам, у ворот стоит молодой человек, страстно желающий поговорить с вами.

Оливия.

Опять посол Орсино?

Мария.

Не знаю, мадам, но юноша хорош собой и недурно воспитан.

Оливия.

И кто там не дает ему войти?

Мария.

Сэр Тоби, мадам, ваш дядя.

Оливия.

О, нет! Страшно представить, что он там наговорит! Мария, приведи сюда моего родственничка. (Мария уходит) А ты, Мальволио пойди скорей к воротам, узнай, кто этот незнакомец. И если он из свиты герцога, скажи, что я больна, что дома никого, и денег нету, и кошка родила вчера котят… Короче, придумай что-нибудь риторическое…

Мальволио.

Риторическое – это мое. (Уходит.)

Оливия.

Теперь вам ясно, сэр, что ваше шутовство вконец одряхлело? Никто над ним уже не смеется. Ведь грех смеяться над старостью…

Фесто.

Твоя давешняя апология дурачества, мадонна, была настолько убедительной, точно ты прочишь в дурачки своего старшего сына, да наполнит великий Гудвин его черепушку первосортными мозгами! А то еще пойдет умом в двоюродного дедушку, у коего пиа матер слабее корпии в колбе. Вот он, кстати, легок на помине!

Входит Сэр Тоби.

Оливия.

Ой, горе мое! Опять нарезался! Кто там стоит у ворот?

Сэр Тоби.

Жентильмен.

Оливия.

Джентльмен? Какой джентльмен?

Сэр Тоби.

Жентильмен как жентильмен… Ик! Будь проклята селедка в маринаде! Здорово, шут!

Фесто (раскланиваясь).

Ваше нализательство!

Оливия.

Дядя, дядя, и как вас угораздило в такую рань довести себя до этакой летаргии?

Сэр Тоби.

Литургия? Где она? Я опоздал на литургию из-за этого у ворот!

Оливия.

Да кто там такой в самом деле?

Сэр Тоби.

В самом деле всё не так, как в самом деле! Кто он такой? Я не знаю. Но думаю, сам дьявол! Не даром же он не пускал меня на литургию! Где у вас тут литургия? (Покачнувшись) А впрочем, лучше пойду вздремну, ибо все дороги ведут… в храп. (Пошатываясь, уходит.)

Оливия.

На кого похож пьяный человек, шут?

Фесто.

На дурака, полоумного и утопленника. Первый глоток сверх меры усугубляет его глупость, второй – окончательно сводит с ума, третий – пускает на дно, как шторм дырявую шлюпку.

Оливия.

Дырявая шлюпка – на этот случай самое подходящее сравнение. Присмотрел бы ты за ним, а то боюсь, наш утопленник всплывет где-нибудь в сточной канаве или того хуже – в полицейском участке.

Фесто.

Поверь моему опыту, мадонна, он еще на плаву, хотя ума уже лишился. Так что дурачок присмотрит за безумцем.

Фесто сталкивается в дверях с Мальволио.

Мальволио.

Каналья!

Фесто.

Рад знакомству. А я – Фесто, придворный шут.

Фесто уходит.

Мальволио.

Мадам, этот юноша желает говорить с вами. Я сказал ему, что вы больны – он заявил, что прихватил с собой испытанное средство от вашей болезни. Я сказал, что вы спите – он сообщил, что умеет разговаривать со спящими, и показал соответствующий диплом. Наконец, простите, мадам, я соврал, что вы умерли. Он завопил «Аллилуйя!» и утверждает, что способен воскресить вас, аки Христос Лазаря. На этом я спасовал, ретировался и жду дальнейших распоряжений. Этот юноша желает с вами говорить и ничего не желает слышать.

Оливия.

Скажите ему, что он не будет говорить со мною!

Мальволио.

Сказал. Наглец же отвечает, что будет стоять у ворот так же непокобели… непоко-лебимо, как чугунная коновязь, до тех пор, пока…

Оливия.

Да что же он за человек такой? Какого рода?

Мальволио.

Мужескаго, мадам.

Оливия.

Да нет, какого он типа?

Мальволио.

По-моему, сангвиник.

Оливия.

Да нет же! Что он за персонаж? Каков типаж? Какого амплуа?

Мальволио.

Похож на травести. Для мужчины слишком юн, для младенца староват. Стручок без очевидно выпуклого содержания, этакий цуккини с весенней грядки. Говорит грозно, а у самого материнское молоко на губах не обсохло.

Оливия.

Ладно. Пусть войдет. И позовите мою горничную.

Мальволио.

Мария! Срочно к госпоже!

Мальволио уходит. Входит Мария.

Оливия.

Подай мою вуаль, Мария.

Набрось мне на лицо.

Сама прикройся тоже.

Послушаем мальчишку от Орсино.

Входит Виола.

Виола.

Кто из вас досточтимая хозяйка этого замка?

Оливия.

Я за нее. Со мною говорите.

Виола.

Изысканная, ослепительная и несравненная красота!.. Умоляю, скажите: поскольку я никогда ее не видел, вы ли благородная хозяйка этого замка? Прошу, не смейтесь надо мной, вам же лучше будет. Когда я стесняюсь, просто зверею!

Оливия.

Откуда вы свалились на наши головы?

Виола.

Я могу сказать немного больше, чем заучил, но в моей домашней заготовке на этот вопрос ответа нет. Очаровательная, кивните мне, если вы и впрямь в этом доме хозяйка, чтобы я мог начать свою речь.

Оливия.

Вы – комедиант?

Виола.

Нет, мое нежное сердце. Но – клянусь клыками самой ядовитой злобы – я не тот, кого изображаю. Вы – в замке хозяйка?

Оливия.

Если не узурпирую моих собственных прав, то – да, хозяйка здесь я.

Виола.

Если вы и есть она, вы узурпируете право на самое себя. Ведь то, что даровано свыше, принадлежит нам не вполне. Но затем я и здесь, чтобы восстановить справедливость в этом вопросе. Если вам угодно, я начну свою речь и выложу пред вами сердце и печень моего послания.

Оливия.

Угодно, не угодно – давайте без угодничества. Переходите к сути, наконец, а сердце с печенью пусть остаются на бумаге.

Виола.

Но я с таким трудом заучил послание наизусть, и оно так поэтично…

Оливия.

Поэтичность слишком часто сродни притворству. Давайте обойдемся без поэтичности. В чем соль вашей несостоявшейся речи?

Виола.

Но соль без мяса горька и не полезна для здоровья.

Оливия.

Мне доложили о ваших дерзостях у ворот, и я позволила вам войти, чтобы взглянуть на вас из любопытства, а не слушать ваши вирши. Если вы не в своем уме, ступайте прочь. Если в своем – будьте по-военному кратки. У меня нет времени на диалоги о вкусной и здоровой пище.

Мария.

Не поднять ли вам паруса, капитан? Путь в открытое море свободен.

Виола.

Нет, боцман, я еще маленько покачаюсь тут у пристани. Уймите своего великана, миледи!

Оливия.

Говорите, что у вас там…

Виола.

Я – посол.

Оливия.

Посол? То есть, все вас посылают?

Виола.

Не все – лишь тот, кому я служу верой и правдой.

Оливия.

Наверное, вам поручено сообщить мне какую-нибудь неудобопроизносимую гадость, раз вы так долго не можете выбраться из предисловия и перейти к существу.

Виола.

Существо касается вас одной. Я не из тех послов, что объявляют войну или требуют дань.

В моей руке – оливковая ветвь,

Оливию склонить я должен к миру.

Оливия.

Но начали вы с грубости. Кто вы такой? Чего вы от меня хотите?

Виола.

Был груб лишь оттого, что принят был неласково. Кто я и чего хочу от вас – такая же святая тайна, как непорочность. Открыть могу лишь вам и только с глазу на глаз.

Оливия.

Оставьте нас вдвоем. (Мария и прислуга уходят.) Послушаем святую вашу тайну.

Виола.

Изысканная, ослепительная и несравненная красота!

Оливия.

Ну, в этом тайны нет. И можно без конца трактовать об очевидном.

Виола.

Об очевидном чём?

Оливия.

О прелестях моих. Но вы же не за этим… В чём корень ваших тайн?

Виола.

В груди Орсино.

Оливия.

В груди Орсино, м-да… Как глубоко в его груди?

Виола.

Да в самом сердце, глубже не бывает!

Оливия.

Давайте и зароем корень там,

Пока он не пустил побегов сорных.

Сказать вам больше нечего?

Виола.

Увы.

Вот разве что… Лицо мне покажите!

Оливия.

Так вам поручено вести переговоры с моим лицом? Или вы решились преступить границы своих полномочий? Ну что ж, мы приподнимем занавес и покажем вам картину. (Поднимает вуаль.) Хороша ли работа?

Виола.

Превосходна. Но кисти ли Творца?

Оливия.

А есть сомнения?

Виола.

Так слишком уж красива!

Оливия.

И временем испытана, увы.

Но ни дождя, ни ветра не боится.

Виола.

Те самые часы, чей нежный труд

Сооружает образ ненаглядный,

В конце концов его же и убьют,

Сведя во прах, бестрепетный и смрадный,

Поскольку время летние деньки

Ведёт к зиме, на поприще расправы:

Листва падёт, утихнет шум реки,

Под снегом лягут высохшие травы.

И если лета суть не соберёт

Текучий узник в хрупком заточеньи —

С красой, увы, бесследно пропадёт

Могучее красы животворенье.

Эссенции же гибель не страшна:

Цветы мертвы, душа их – спасена.

Оливия.

Уверяю вас, сударь, я не дам своим прелестям исчезнуть бесследно. Задолго до первых морщин и старческой худобы я составлю подробную опись моей красоты. И на каждую ее часть приклею ярлычок с инвентарным номером. Номер один – белоснежное чело. Номер два – две брови, черные как вороновы крылья. Номер три – два голубых глаза с длинными густыми ресницами. Номер четыре – изящный носик. Номер пять – две губы, одинаково алые. Номер шесть – точеный подбородок. Номер семь – лебединая шея. Номер восемь…

Виола.

А давайте ниже семерки не пойдем.

Оливия.

Отчего же? Вам наскучила моя инвентаризация?

Виола.

Нет, в принципе забавно, но… Для герцога ничего у вас не будет?

Оливия.

Ни волоса. Ни капельки. Ни звука.

Виола.

Я понял вас. Собой довольны вы,

Горды, как сыч! Но будь вы даже дьявол,

Вы ангелу подобны красотой!

И герцог, мой хозяин, так вас любит,

Что в мире смертных глубже чувства нет

И высшим идеалом невозможно

Любовь его достойно наградить.

Оливия.

Как любит он меня?

Виола.

Как ветер – травы,

Когда летит он, буйствуя, в луга!

Как дождь – цветы весеннего раздолья!

В слезах и стонах, с жаждой умереть

От страсти плодородного порыва.

Как вешний гром рыдает в небесах,

Предчувствуя с лазурью расставанье,

Так точно он с возлюбленной в разлуке.