Читать книгу Между небом и гаражами - Арсен Даллан - Страница 7

Эта история произошла совсем недавно с моим близким товарищем. Он попал в аварию и пережил клиническую смерть.

Провел в коме две недели, но выкарабкался. Три дня он был в сознании, а потом умер. Ушел навсегда. Врачи так и не смогли установить причину смерти.

В то время, пока он был в сознании после аварии, я находился рядом. Ильдар чувствовал себя хорошо и рассказывал удивительные вещи. Он помнил все: аварию, как приехала скорая, помнил даже имена медбратьев, которые несли его на носилках. Помнил все детали, вплоть до номера кареты скорой помощи. Такое не запоминаешь даже в обычном состоянии, а ведь он был без сознания! Со слов докторов, Ильдар не мог ничего видеть, так как глаза его всё время были закрыты.

На вопрос «как же тогда он все помнит?» ученые умы разводили руками и говорили – чудо.

Я пришел к Ильдару в палату на следующий день после того, как он очнулся. Счастливчика перевели в травматологию и подселили к другому пострадавшему, какому-то пропойце со сломанной ногой.

Тот лежал у окна и не прекращал материться себе под нос, ругая местный персонал. Время от времени он разбавлял свою ругань звуками, издаваемыми другой частью тела, не стесняясь при этом ни капельки и не прерывая ворчание.

– Как это произошло, Ильдар? – спросил я, пытаясь не обращать внимания на этот кипящий чан. Странно: я спрашиваю о деталях, как будто такое знание может как-то облегчить боль от случившегося. Будто если в голове разложить все по полочкам, то сердце перестанет ныть. Узнав о чрезвычайном происшествии, мы обычно интересуемся подробностями случившегося, но не задаемся вопросом о последствиях.

«Поезд сошел с рельсов» – да как же так? Где именно это произошло, было полотно размыто или ошибся диспетчер?

«У Тани муж повесился» – да как такое возможно? На чем повесился, когда? Где в это время была сама Таня?

И так далее. Будто мы сыщики и должны распутать дело. А нет, на самом деле мы просто идем на поводу у нашего любопытства. Так устроен мозг человека, любит он детали. Нас приучили, что в деталях всегда кроется все самое важное.

Чепуха. Может быть, в юридическом договоре все самое важное и спрятано в мелком шрифте, но в жизни важное – всегда большое. А большого-то мы и не видим. Узнав о том, что поезд сошел с рельсов, мы не спросим, сколько жертв, что он перевозил или как теперь будут жить раненые и их родные.

И не поинтересуемся, каково бедной Тане ночевать в квартире, где повесился ее родной муж, и винит ли она себя в содеянном.

Нет, гораздо важнее, с табуретки ли он спрыгнул или это был стул, и самое главное: куда он привязал веревку – к люстре или к трубе?

Даже в таких роковых событиях наше любопытство не отстанет от нас, пока мы не нарисуем картину досконально. А уж если нарисовали, то грустно, но удовлетворенно вздыхаем и говорим что-то типа: «Да уж, судьба». Вроде как с этим все нам теперь ясно. Можно жить дальше.

Вот и я вместо того, чтобы спросить, сильно ли ему больно сейчас, говорю: «Как это произошло, Ильдар?»

– О, я все прекрасно помню! – Ильдар закрывает глаза и начинает воссоздавать картину. – Я еду на машине чуть быстрее обычного. Но не гоню. Идет снег, холодно. «Незамерзайка» замерзла. – Ильдар усмехается собственному каламбуру. – Стекло испачкалось в дорожной грязи, и было очень плохо видно дорогу. И вот я вхожу в поворот и не замечаю, как выезжаю на встречную полосу. Ночь, машин мало, поэтому не сразу понимаю, что еду по встречке. Вглядываюсь сквозь грязное лобовое стекло в асфальт и вижу разметку, припорошенную снегом. Начинаю сворачивать вправо на свою полосу, но не успеваю. Бах! В лоб въезжает красная «семерка» «Жигулей».

Ильдар морщится, сглатывает и продолжает.

– Грохот, больно. В глазах потемнело, слышу крики, дальше стоны – и тишина. Потом я вдруг оказываюсь метрах в десяти от аварии. Смотрю на все сверху, чуть выше человеческого роста. Самих машин не вижу. Но слышу шипение, потрескивание и какие-то еще остаточные звуки аварии. Медленно, но осознаю, что умер.

– Стоп, стоп, – в нетерпении перебиваю я. – как ты это понимаешь? Как это вообще возможно понять?

Ильдар, поправив подушку на своей койке, приподнимается и устраивается чуть повыше. Видно, что движения причиняют ему боль.

– Это длинный процесс. – Ильдар улыбается и продолжает. – Забавно, конечно, об этом рассказывать. Я ведь не знаю, у всех так или только у меня. Но первая мысль, которая пришла в голову: «Блин, в следующий раз надо бы быть поаккуратнее и заранее купить запасной баллон жидкости».

Мужик на соседней койке, притихший на время рассказа Ильдара, издал странный звук. Слава богу, ртом. После чего ехидно усмехнулся. Мы сделали вид, что не заметили.

Я вспомнил о своем диктофоне, всегда его ношу с собой на случай, если надо ухватить мысль или записать интересную беседу. Как раз такую, что у нас завязалась с Ильдаром. Я достал машинку:

– Ой, погоди, погоди! Я запишу.

– Зачем тебе диктофон, это что – интервью?

– Ну, знаешь, не каждый раз слышишь истории с того света! – тогда я, как мне казалось, мог позволить посмеяться над смертью: я был уверен, что Ильдар обманул рок.

Он продолжает, но еще некоторое время косится на мигающую лампочку:

– Потом понимаю, что точно опоздаю домой: я ж торопился! Зачем – не помню. Но торопился жутко. Расстраиваюсь, вспоминаю, что не продлил страховку. Куча денег коту под хвост. Ругаю «незамерзайку», столько теперь проблем: ремонт, ушибы, опоздания, гаишников три часа ждать. И тут постепенно, как будто сквозь туман, до меня начинает доходить, что следующего раза не будет и что я не просто опоздаю домой, а больше никогда туда не попаду! Что это конец, и что-либо изменить, договориться или исправить у меня нет шансов!

Вдруг при этих словах с соседней кровати донеслось:

– Тоже мне новости! Классика.

Ильдару было тяжело двигаться, поэтому он не пошевелился, но я обернулся:

– Что, простите?

Забулдыга посмотрел на меня как ни в чем не бывало. Лицо его было непробиваемым:

– Ничего, давай дальше.

Он даже не моргнул. Смотрел на меня широко раскрытыми глазами, как будто его комментарии – само собой разумеющееся явление, а мы у него на докладе.

Я хотел было сделать замечание, что подслушивать чужие разговоры неприлично, но в это время зашла медсестра. Хотя, судя по ней, это была скорее медбабушка или медзавхоз: большая, неопрятная, грубая.

– Ну, все нормально? – спросила она с таким вызовом, что даже припадочный вряд ли посмел бы пожаловаться. – Через 10 минут приемный час будет окончен, – она уставилась на меня и ждала реакции.

– Ну 10 минут-то есть? – я не нашел ничего лучше, чем попытаться защищаться.

– Только десять и есть. Я же говорю, что за народ… – она вышла и так хлопнула дверью, что та снова открылась от удара.

– Господи, как тебе тут будет тяжело, Ильдар, сочувствую.

– И не говори.

– Где мы остановились? А, да, ты говорил, о том, как осознал, что уже ничего не исправить.

– Да-да, это был тот самый момент, когда понимаешь, что умер… Это было не похоже на молнию или что-то там еще. Это как окно замерзает, медленно-медленно – и вот уже не видно ничего. Во мне неторопливо крепла мысль, что нельзя откатить время назад, даже на 10 секунд, и повернуть на этом злосчастном шоссе как надо! А вначале так хотелось взять и переиграть, как в шахматах: отыграть ход, чтобы не срубили! Знаешь, на что это еще похоже?

– На что?

– Ты в детстве ронял, например, яблоко на пол? Уронил и тут же поднял. Смотришь на маму. А она говорит строго: «Выкинь». А ты с ней торгуешься: «Мама, ну пожалуйста, оно всего лишь на секундочку же упало!» Канючишь-канючишь, и в итоге мама сдается и говорит: Ладно, ешь, только помой сначала». Так же и здесь. Хотелось сказать: «Я ж только на секундочку заехал на встречку, ну пожалуйста, пустая же дорога была, ну темно же было, я ж трезвый…» И еще миллион доводов, лишь бы позволили дальше жить!

Я киваю: такое чувство мне знакомо. Бывало не раз.

– И вот потихоньку я понимаю, что ничего исправить нельзя, что на этом конец. И в голову начинают лезть мысли о недоделанных делах, о несказанных словах. Валом – прямо как в фильмах. Вспышка за вспышкой, неконтролируемо, – Ильдар руками изображает вспышки, как будто стряхивает воду с пальцев.

– Да херня все это, – сосед таки не выдержал. Все время, пока Ильдар говорил, он кряхтел, сопел, шмыгал носом – всячески показывал свою готовность вступить в разговор. И вот наконец он решился:

– Фигня всё. Каждый раз одно и то же. Уже слушать тошно. Недоделанные дела, планы, большая жизнь – тьфу! Кто вас этому вообще научил, где нахватались? Потом, когда оживаете, ничего не меняется, как жили, так и живёте дальше. Прямо не знаю, сколько раз человек должен помереть, чтобы научился жить.

Теперь уже и Ильдар, превозмогая боль, повернулся к соседу:

– Простите?

– Я говорю, что сколько ни слушаю людей, вернувшихся из комы, все лепечут одно и то же. Такое ощущение, что вы все на один сеанс кино в кинотеатр ходили. Ничего нового.

Я недоумевал:

– Простите, а вы много видели людей, побывавших в коме?

– Достаточно, человек двадцать.

– Откуда?! – у нас с Ильдаром от удивления округлились глаза.

– Я кардиохирург, – объявил пропойца, затем чуть тише добавил:

– Бывший.

– Во как, – вымолвил Ильдар.

С минуту мы сидели в тишине, как будто выдерживали траур. В голове рисовались печальные картины оборванной карьеры: скандалы, запои, сломленный характер, потерянная вера – все пронеслось перед глазами.

Но тут по коридору прошла медсестра, железным басом объявив, что приемный час закончился. «Навещающие – на выход!» – гремел ее приказ.

Я и не думал уходить.

– Давай я спрячусь в туалете в вашей палате, если она зайдет, ты скажи, что я уже ушел.

Ильдар кивнул.

Бывший хирург безразлично почесал щетину на подбородке.

Через хлипкую дверь больничного туалета я слышал, как медсестра, словно надсмотрщик, тяжело дыша, прошлась по палате, погремела медицинскими принадлежностями и вышла в коридор, не догадавшись проверить мое убежище.

Через минуту мы вернулись к разговору.

– Простите, пожалуйста, – обратился я к соседу, – что же еще говорят люди, побывавшие в коме?

Сосед приподнялся на спинку кровати. Он был хмур, как и полагается пьющим, но трезвым людям. Однако вместе с тем его сморщенное лицо не скрывало радости, что он теперь тоже участвует в разговоре. Лежать в больнице без дела – уж шибко тяжко.

– Да много что говорят. Говорят, что жалко им себя становится. Мол, не понимают, за что им такое наказание.

– Жалость? Интересно! Такого я раньше нигде не встречал. Хотя читал несколько описаний клинических смертей.

– Читал… хех, я тебе жизнь рассказываю, не из книжек.

– Да, действительно, – вспоминал Ильдар, – становилось жалко себя и даже обидно, что из-за какой-то мелочи, из-за того, что не поменял жидкость в машине, – все, обнулили!

– Во-во, – поддакивал сосед.

– Мне было обидно, что из-за такого пустяка оборвали такую важную жизнь! Я столько бы еще мог сделать хорошего, полезного! Осчастливить кого-нибудь, мир изменить к лучшему!.. А тут… Из-за такой мелочи… Это как тетрадь выбросить из-за одной помарки… Как яблоню срубить ради одного яблока… Блин, да мне такие дела с рук сходили! А тут паршивая жидкость замерзла, и за это – смерть! Как же обидно было…

– Во-во, а я о чем говорю. Ты не думай, ты не один такой. Все себя жалеют. Все считают, что с ними поступили несправедливо. Как будто кому-то там, – хирург указал пальцем вверх, – вообще есть дело до справедливости.

Ильдар продолжал о своем:

– Ну а разве это справедливо? Я же хорошего, по сути, хотел…

Я же плохого особо и не делал. Столько запланировал: и на благо жить хотел, и людям помогать… Я же, в принципе, хороший человек! За что меня убили??? За «незамерзайку»! У меня в планах, может, было даже народ за собой повести, от войн спасти! Примирение с собой подарить – ты, конечно об этом не знаешь, – Ильдар обратился ко мне, – но это все было в планах. Понимаешь, Арсен, я же не на войну ехал, я просто торопился домой. Я не маньяк, не насильник, я даже не вор! Почему такое строгое наказание? Несоизмеримое…

Я не понимаю! Так обидно. До слез.

Ильдар замолк. Видно было, что он действительно переживает: лицо его замерло, глаза потухли. Вопрос, который он задавал себе, будучи в коме, все еще оставался без ответа. За что его наказали?

– Я подумал тогда, – продолжил он, – вот бы искупить свою вину! Если где-то был неправ, заплатить в сто крат. За один свой удар получить тысячу в ответ, но продолжить жить! Но со мной не торговались. Все сделали без моего ведома и без обсуждений со мной. Я умер…

– Да уж, мы о себе гораздо более высокого мнения, чем они о нас, – хирург сказал это сочувствующим тоном, но вышло как-то не очень. Он это понял и попытался перевести тему:

– Мне один пациент тоже рассказывал, что такое смерть. Знаете, что он говорил?

Ильдар вопросительно поднял брови, но хирургу этого было недостаточно, он посмотрел на меня в ожидании согласия на рассказ.

– Так что же?

Ну и тип – мы с Ильдаром переглянулись. Но хирург не заметил, он уже был увлечен собственным повествованием:

– «Знаете, Евгений Геннадиевич…» – это я, – пояснил доктор, – «…я понял, что смерть – это лишение смысла. Когда что-то в жизни лишается смысла – это сразу умирает. А тогда, в коме, когда я понял, что умер, у меня обессмыслилось все. Потому что я был смыслом и оправданием всех своих дел. Без меня дела мои и жизнь не имеют смысла! Умер я – ушел смысл, умерла жизнь», – хирург тонким голоском изображал речь больного, при этом театрально закатывая глаза и прижав руки к груди. – У тебя так же?

Ильдар кивнул:

– У меня вот, например, было столько идей, столько наработок! Ведь никто об этом и не узнает, пока не реализуешь планы. Но я умер. Не реализовал, и, значит, большая часть айсберга так и осталась под водой. Я – мертвец, и никто не узнает, что было в моей голове, в сердце…

Как будто и не было этого никогда… Хотя для меня все это было более реальным и натуральным, чем все то, что я сделал на самом деле. Блин, как же жалко! И не себя, а планов своих, идей!.. Вот бы кому-то другому поручить доделать! Вот если б было кому передать, чтоб доделал, додумал, дожил… Тогда не так обидно умирать. Совсем не обидно. Тогда вроде как и не умираешь вовсе…

Тут мне снова пришлось спешно прятаться в туалете, потому что в коридоре послышались знакомые шаги нашего командира. Дверь отворилась, и раздался приказ: «Процедуры!» Потом чуть помягче: «Будем уколы делать».

Я отсиживался в туалете, но слышал, как хирург говорил Ильдару:

– Ну, конечно, если бы кто-то продолжал делать то, что ты делал при жизни, то тогда вроде и не умираешь окончательно. Сам, конечно, умираешь, но все равно не так обидно, наверное. Потому что ты должен быть спокоен, так как знаешь, что не зря все это, не просто все исчезло и обнулилось. Нет, что-то твое продолжается, развивается и будет без тебя жить и расти дальше. А умер так умер: что ж, со всеми бывает рано или поздно… Но когда ты умираешь и некому дело твое продолжить, мысли твои додумать, слова твои досказать, то тогда, наверное, очень обидно.

– Да, – задумчиво продолжил Ильдар, – все это остается в твоей мертвой голове, и никто оттуда уже не вытащит. Знаете, – Ильдар говорил сквозь зубы, видимо, в этот момент именно ему делали укол, —

я представлял себя айсбергом, большим, потому что я сам вижу ту часть, что под водой. Но когда умираешь, то понимаешь, что все, спрятанное под водой, там же и осталось. И на самом деле ты – всего лишь жалкий комочек льда…

– Эй, полегче! – раздалось из палаты, это был хирург. – Ты, мать, хоть для приличия в вену меться, а то тычешь с размаху куда ни попадя. Я ж не подушка для иголок. И откуда вас только берут таких…

– А ты не бухти, ишь чего… не нравится – сам себе уколы делай.

– Ой, и пожалуйста – напугала!

Еще некоторое время я слушал перепалки бывшего хирурга и медсестры, но потом она ушла, и я смог выбраться из заточения.

Я молча посмотрел на Ильдара. Теперь он казался мне святым. Человек, который прошел через такое, пережил смерть, не мог остаться прежним.

Он действительно стал на жизнь старше, везунчик.

– Ты представляешь, как тебе повезло?

– Повезло… Ты серьёзно? У меня сломаны обе ноги, сильнейшее сотрясение, раздроблены четыре ребра. И ты считаешь это везением?

– Ну, мне, конечно, жаль, что ты пострадал, но ведь ты заглянул за границу дозволенного! Ты прочувствовал то, что людям не дано знать! Ты встал на следующую ступень развития!

– Мне кажется, ты очень преувеличиваешь, – улыбнулся Ильдар.

– В хлам преувеличиваешь, – басил бывший хирург. – Ничему твой дружок не научился. Пройдет месяц-два, все встанет на места свои. Будет жить, как жил раньше.

В этот момент откуда ни возьмись в дверях появилась та самая медсестра с выражением лица «какого дьявола тут происходит?»:

– Та-а-а-ак, – до неприличия долго растягивала мадам, – понятно. Нарушаем. Я сейчас охрану позову. Они вмиг уму-разуму научат.

– Да вы что, не надо охрану, я уже ухожу, только минуточку, пару слов скажу другу и пойду…

– Никаких пару слов, живо вон из палаты! – женщина упивалась своим положением, а я решил подыграть:

– Ну, пожа-луй-ста… – растягивал слоги, как школьник, – еще три минуточки…

Я начал собираться, но нарочито медленно. И, дождавшись, пока медсестра выйдет ожидать меня в коридоре, спросил друга напоследок:

– Ну, Ильдар, скажи: реально что в тебе изменилось после комы? Понял, как жить-то теперь?

– Да, понял, Арсен. То, что пишут в каждой вшивой книжке для домохозяек! – он недобро ухмыльнулся.

На соседней койке хирург заржал в голос. Из коридора донеслось: «Тише там!»

– Ну и что же? – в нетерпении полушепотом спорил я.

– Во-первых, надо помнить каждый день, что на замахе может парализовать, и не жить впрок. Во-вторых, не тратить время на то, что с твоим уходом потеряет смысл. И самое главное, – при этих словах голос Ильдара стих, он зашелся в сильном кашле, глаза его закатились, и тело начало трястись. Хирург приподнялся на локтях, чтобы получше рассмотреть, что происходит, и перевел глаза на меня, будто спрашивал: «Позвать медсестру?»

Но Ильдар жестом попросил меня подойти поближе и, вцепившись в лацкан моего пиджака, еле слышно прошептал:

– …И самое главное, Арсен, запомни… – кашлянул мне в лицо, но я терпел, не смея отойти. – Запомни… не забудь… поменять… «незамерзайку»! – после этих слов пострадавший залил палату громким хохотом.

В эту же секунду в палату ворвалась медсестра и схватила меня за локоть:

– Все! Быстро на выход!

Я с облегчением вытер лицо рукавом свободной руки:

– Ну ты, черт, давай поправляйся: скоро лето, съездим вместе на море. Давно же хотели! Теперь не будем откладывать…

– Хорошо! – улыбнулся Ильдар. Таким я его и запомнил: улыбающимся, ироничным, просветленным…

Через день в больничном коридоре я столкнусь с его мамой. И все пойму без слов.