Читать книгу Москва, Адонай! - Артемий Леонтьев - Страница 6

Сизиф уставился в жидкокристаллический экран, висевший на стене вагона. На экране мельтешила подборка счастливых кадров из несостоявшегося будущего женщины, которая не дала случиться всем этим прекрасным моментам – она невнимательно переходила пути, болтала по телефону и не смотрела по сторонам, так что попала под поезд. Потом был ролик про мальчика, который цеплялся за последний вагон и снимал себя на телефон, но затем превратился в упругий манекен, похожий на безносого Пиноккио, и оказался обездвиженным на железнодорожном полотне, после чего на экране появилась посмертная надпись: «Не испытывай себя на прочность». Точно такие же манекены пристегивают к передним сиденьям автомобиля, прежде чем столкнуть их лоб в лоб с опасной преградой и снять на камеру то, как они будут убиваться об лобовое стекло. После ролика про Пиноккио-самоубийцу, началась пропаганда физических упражнений: какой-то придурок в шортах дубасил кувалдой по пустой покрышке от трактора, которая лежала перед ним на полу. Он опускал кувалду плашмя, она пружинисто отскакивала, затем неутомимый человек снова бросался избивать покрышку. Бегущая строка внизу экрана рекомендовала данное упражнение тем, кто ведет слишком сидячий образ жизни. Если верить рекламе, подобное упражнение что-то там стимулирует, укрепляет, развивает и прочее. Сизиф смотрел сюжет и кивал головой, думая о том, насколько это ценная для него информация.

Осталось купить кувалду и тракторную покрышку.

Сизиф все ехал по кольцу, все смотрел в окно. Он был очень озабочен. Лицо выражало напряжение. В прямоугольном окне все знай себе мельтешили дома, столбы, магазины, какие-то понурые кирпичные будки и внушительные высотки с подсветкой.

Сизиф понимал: нужно торопиться, в сутках только двадцать четыре часа, а столько еще нужно успеть за сегодня-столько успеть. И смену отработать в дурацком офисе: пялиться в монитор до головной боли, до рези в глазах, штудировать списки и названивать-названивать по телефону, предлагать до тошноты, до помешательства – дистанционную программу образования для сотрудников строительных фирм: прорабы, инженеры, электрики, монтажники-высотники, пьяные каменщики и совершенно ужратые плотники-беспилотники. Квалификация-переквалификация, аттестация, обучение, стандартизация и сертификация ISO, вступление в СРО…

Лена сидела рядом и покачивала детскую коляску, поправляла распахнувшееся покрывало, заглядывала в маленькое личико сына, баюкала, ласкалась, умилялась.

Ветряная оспа, пупочная грыжа, корь, желтуха, пузырчатка, краснуха, опрелости, пеленочный дерматит, рахит, гормональный криз, конъюнктивит, кривошея, запор, понос, рвота, чесотка, герпес, скарлатина, инфекционная эритема, срыгивание.

Лена вдруг резко нахмурилась и повернулась к Сизифу:

– Мне кажется, что у Ванюши сыпь начинается. Ты его случайно не кормил фруктовой кашей сегодня? Знаешь же, что ему либо брокколи, либо мясную надо.

– Я помню, нет, с утра овощную только давал, и все. Может быть, это обычное раздражение из-за пыли или потница?

– Странно… не похоже. Присыпка, кстати, заканчивается… не забудь. Купи сегодня еще крема под подгузник, череду и ромашку.

– Ты его слишком кутаешь, по-моему. Все из-за этого.

– А по-моему, нет. На улице не май месяц, да и сквозняки везде… Еще масло персиковое и вазелиновое нужно. И свечи для иммунитета. «Бепантен» только не забудь, Христа ради.

– Не забуду.

– Ты всегда так говоришь, а потом что-нибудь да забудешь вечно.

– Не забуду.

– И закажи по интернету нормальную коляску, а это китайское говно я сегодня же выброшу…

– А с этой что не так?

– Да она вся какая-то не такая…

Тут по вагону прошла молодая симпатичная девушка в обтягивающих брюках. Сизиф не мог не среагировать и проводил ее стройные ноги усталым, невыспавшимся взглядом. Когда девушка скрылась в другом вагоне, Сизиф тяжко вздохнул.

Лена с ненавистью ударила по колену мужа кулаком.

– Эй, але! Я с кем разговариваю, кукарача? Ты со мной вообще нет? Или ты познакомиться хочешь, так иди… мы с Ваней подождем, что ты сидишь?! Ну?

– Перестань, я просто посмотрел…

– Я ему про коляску тут говорю, что мы с Ваней мучаемся на этом китайском говне, а он там телку какую-то разглядывает…

– Да я слышу тебя. Не надо эту коляску выбрасывать, я продам…

– Ба-а-а, какие мы предприимчивые-то, оказывается, ну просто еб твою мать! Во время покупок так включаться надо, тогда и продавать ничего не надо будет… У ребенка, сука, сыпь, а он сидит, сука, думает, как коляску повыгоднее толкнуть, да на шлюх каких-то косметических поглядывает… Нормально устроился… но я тебя расстрою, ты как подойдешь к этой телке, так и отвалишь – стоит ей узнать о твоей интересной работе, просто космических перспективах карьерного роста и тех горах бабла, которыми ты завален…

– Слушай, уже достала твоя критика – третий год наших отношений все покупки на мне, и вместо благодарности я постоянно должен…

– Дак ты же даже продукты не можешь нормально купить! Отправила вчера за приправами для супа, а ты пакетированные семена принес…

– Да там пакетики одинаковые вообще – тоже овощи какие-то нарисованы и травки, откуда я знал, что это семена…

– Ты бы еще рассаду притащил. Садовод, блядь… юный, сука, натуралист. Товарищ Лысенко!

– Послушай, лошадь, если тебе что-то не нравится, тогда ходи в магазин сама!!! Хватит на желчь исходить, ты че взбесилась опять, грива трахнутая?

– Да, потому что зло берет… я тебе наш медовый месяц, сука, простить не могу… Машка Селезнева, одногруппница моя бывшая – в обычный отпуск круче ездит отдыхать, с большим размахом, чем ты нам медовый месяц устроил… тоже мне глава семейства, сука… «третий год на мне» батюшки, вы посмотрите на него… ты бы видел свое хайло – ты сейчас чем-то на архиерея похож: с таким чувством собственного достоинства брякнул про эти три года, что прям хоть благословения просить… Машка каждое утро такие роскошные фоточки выкладывает в инстаграмм – то у бассейна, то в Венеции, а я тут с тобой по этому траханому МЦК болтаюсь с этой дерьмовой китайской коляской… еще и у Ванюши сыпь началась до кучи… и ты еще сук каких-то косметических разглядываешь… Прекрасно просто! Холуйство какое-то сплошное, а не жизнь…

– Опять вечная пластинка твоя… не усложняй, Лена, Ваня чуть подрастет, поедем куда захочешь… или давай на маму его твою оставим, хоть в следующем месяце сорвемся…

– И это мне говорит человек, с которым мы живем на съемной хате… Господи, за что мне это?! Интересно, то есть ты предлагаешь за пустую нашу квартиру тридцатку отдавать в месяц, пока мы отдыхаем?… да ты не зарабатываешь столько, сука, чтобы так шиковать…

– Ой, слушай, не хочешь – не надо… мое дело предложить… И почему ты так часто повторяешь слово «сука»?

– Да потому что, сука, ты бесишь! Ипотеку брать надо, а какая с твоей работой может быть ипотека? Ты на вшивом окладе, сука, и сомнительном проценте, как лох сидишь…

– Послушай, залупа… ты такая умная, я смотрю, а вот если бы ты хотя бы на вшивом окладе сидела, а не резиновыми членами торговала и не коуч-процедурами своими, то мы бы за Ванюшу декретные получили… так что помалкивай давай, курица, вошь ты моя практичная! Сто хуев тебе в жопу и якорь для равновесия!

Задетая за живое Лена отвернулась к окну и немного всплакнула. Смотрела в серое обездушенное окно, на костлявые дома-полутени, на красивые высотки, стеклянные пирамиды, сверкающие торговые центры и линялые церквушки. Плотными потоками машины катили по блестящим дорогам, перемигивались фарами, куда-то спешили, фыркали, прели, пускали выхлоп, насыщая воздух своей ядовитой горчинкой; большой, сложно нагроможденный город вклинивался в окно вагона, как многоярусный пароход, вываливался на женщину из горизонта, как долгожданный контур земли в морской беспощадной пустоши – вываливался всеми эти пестрыми вывесками и заманчивыми огнями: абрикосово-алые, синие и золотистые брызги-жемчужины, похожие на сладкие пузыри; на минуту Лена почувствовала себя какой-то рыбешкой, которая смотрит из своего аквариума на такой большой и сложный мир людей, но не может принять участия в его жизни.

Тут на станции около «Москва-Сити» вошел статный мужчина лет сорока, достаточно эффектной наружности, широкоплечий и, что называется, с бесенятами в глазах. Мужчина смотрелся сильно подвыпившим, но это его нисколько не портило, даже под хмельком он казался очень ухоженным и пригожим, поэтому был для Лены гораздо более желанным, чем до тошнотворности трезвый и рассудительный Сизиф. Мужчина сразу покорил Лену, но присутствие супруга все портило. Она с ненавистью глянула на Сизифа, потом обласкала взглядом незнакомца, бросила взгляд на сына в коляске, которую не забывала все время легонько покачивать, после чего томно вздохнула и снова посмотрела в свое аквариумное стекло.

Сизиф вперился в розовое, опостылевшие до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, чтобы не рвануться и не укусить женщину за ухо – вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча. Он перевел взгляд на малыша, откинул от его лица плед – никакой сыпи не увидел, просто небольшое раздражение, но решил про себя, что нужно в любом случае купить все необходимое и посоветоваться с врачом. Советам жены никогда не верил, так как слишком хорошо знал, что большую часть информации она черпает на каких-то сомнительных «телячьих», материнских форумах, где все такие умные, что аж страшно. Удивляюсь, как ей там еще никто не посоветовал вскипятить Ванюшу в кастрюле.

Вдруг Лена резко встрепенулась и посмотрела на Сизифа, как будто вспомнила что-то очень важное:

– Какая сейчас будет остановка?

Сизиф снова поднял глаза на жидкокристаллический экран в конце вагона.

– Кутузовская.

– О, сейчас мамуся зайдет, мы с ней договорились… Она тут где-то с подругой встречалась… решила к нам присоединиться, по Ванюше соскучилась уже… сейчас сыпь увидит, распереживается тоже…

Лена достала из сумки телефон и написала маме, в каком они вагоне. Когда поезд остановился, действительно в числе прочих пассажиров в поезд вошла теща Сизифа: похожая на розового поросенка, она ввалилась в двери и начала вертеть головой, рыскать по вагону глазками. Сизиф сжал ягодицы, напряг скулы и кулаки – сам того не ведая, он почему-то всегда группировался подобным образом, если к нему подходила мать его супруги: причем это происходило как-то рефлекторно, а главное, с каким-то зацикленным постоянством. Из года в год присутствие тещи вызывало в Сизифе одни и те же позывы. Замечать за собой данную странность Сизиф начал только недавно, и теперь после каждой встречи с ней давал себе зарок отучиться от этой дурацкой, какой-то слишком уж не мужественной привычки, мысленно делал это, сжигал, как говорится, все мосты, махал шашкой, поэтому считал уже дело решенным, но вот мясистая физиономия тещи снова приближалась, настигала, заглядывала в глаза и обнюхивала, а Сизиф даже не успевал овладевать собой, он снова сжимал ягодицы, напрягал скулы и кулаки.

Матушка его супруги была женщиной настолько же энергичной, насколько и полнотелой. Похожая на большую вскипевшую кастрюлю, она бодро побрякивала головой, словно крышкой, так же вспенивалась и без конца бренчала, пузырилась, плевалась и дребезжала, раскачивая своими крутыми, почти эмалированными (так сильно они блестели) боками. В детстве какие-то жестокие люди – судя по всему, родители – назвали ее слишком уж непривычным для русского слуха ветхозаветным именем «Эбигейль». Особенно странно это имя воспринималось, если учесть приложенное по наследству отчество «Федоровна». Эбигейль Федоровна сильно смахивала на чистокровную кустодиевскую купчиху, такую же пышную и мясистую, такую же румяную и сдобную, вечно упоенную, сытую: она настолько была похожа на кустодиевских дам, что даже чай пила из блюдечка – но мало ей было и этого сходства, у Эбигейль Федоровны, как назло, имелся в хозяйстве даже настоящий самовар (электрочайников она не признавала по религиозным убеждениям); эта вечно взмыленная и распаренная, не то с самовара, не то с водочки туша сильно нервировала Сизифа. В сердцах Сизиф иногда называл свою тещу «толстая сука», «Ебигелевна» или «Эбигайло» с эмоциональным, усиленным ударением на «О». Впрочем, сам Сизиф не понаслышке знал, что значит: непривычное имя – поэтому особенно на «Ебигелевну» не напирал, стараясь из деликатности несколько смягчать произношение и слишком уж не окать.

– Здравствуйте, Эбигейль Федоровна. Мы по вам очень скучали.

– Привет, мамасик.

Теща-поросенок помельтешила перед глазами, что-то потрогала, что-то понюхала и облобызала, что-то бегло оценила на глаз – смертоносным вихрем пронеслась перед Сизифом, Леной и малышом, какими-то молниеносными, но очень влажными, пахучими вращениями, потом как-то резко остепенилась, поправила резинку от трусов, подтянув свои «апокалипсические рейтузы», как их называл Сизиф, и шагнула к соседнему ряду сидений, подняла подлокотник кресла, а затем благополучно приземлила свою пышную фигуру. Тяжело выдохнула, как будто только что опорожнила кишечник, отерла лоб белым платочком и поправила чуть съехавшую набок шляпку, после чего уставилась на супругов, часто хлопая своими поросячьими глазками. Сизиф сидел ближе к проходу, поэтому Лена наклонилась через него и что-то начала рассказывать матери – перед самым носом мужа, а тот в свою очередь смотрел то на волосистую макушку жены, то переводил глаза на Ебигелевну, делая вид, что тоже слушает, хотя на самом деле он отдалялся все дальше, терял опору-связь с реальностью. Теща то охала, то прыскала визгливым хохотом; Эбигайло то сентиментально покачивалось в разные стороны, как деревенская плакальщица, то с вдохновением рвалось вперед, спешило рассказать, воодушевлялось, возмущалось, негодовало – женщина все склонялась-склонялась к своей дочери, все больше перегораживая проход вагона – Сизиф осязал двух этих дам, которые все больше наваливались на него, сдавливали, терзали его личное пространство – минутами ему казалось, что они лягут на него и раздавят – резкий запах Ебигелевных духов ошпаривал глаза и ноздри, как яблочный уксус, а черная шляпка-крышка мелькала перед носом. Эбигейль Федоровна что-то с презрением оценивала, поводила плечами, потом громко «харила» на все тридцать два зуба, шлепала себя по колену (Сизиф знал, что в минуты этих эмоциональных шлепков по колену, она кричала «Ти его мать!», однако сейчас он настолько отстранился, что ничего не слышал – и все бы хорошо, вот только запах – этот чудовищный тещин запах, эта волосатая макушка жены, эти дурацкие искусственные ресницы с обеих сторон (страшные помазочки «толстой суки» и аккуратные за три мои кровные тысячи-кровинушки рублей – у жены); Лена уже совсем перекинулась через Сизифа так, как будто хотела облизать лицо матери, используя мужа, как подмостки для своего эмоционального таинства, да и эта шляпка настолько сильно раздражала Сизифа, что он хотел выйти из поезда, срочно и немедля, может быть, даже выпрыгнуть на ходу, только бы убежать, отдалиться и забыть-забыть все эти инородные запахи и предметы, эти куски мяса, которые оккупировали его жизнь, безнадежно поработили и теперь мучают его, мучают, мучают – где здесь стопкран, Господи? Это не МЦК, а какой-то заколдованный круг, гребанный лимб – волосатая бородавка Ебигелевны становилась все ближе и отчетливее, Сизиф мог разглядеть ее кремнистую, шероховатую поверхность, он мог различить седой волосок, торчащий из этой бородавки, Сизиф видел волосатые ноздри тещи-поросенка, а полы ее шляпки уже угрожали его зрению – Лена не уступала матери, она так сильно навалилась на мужа, что Сизифу казалось: он не человек, а паркет, на котором бьют чечетку две осатанелые курицы в сапогах – Сизиф не понимал, как это курицы могут быть в сапогах, но все же отчетливо чувствовал, что эти две осатанелые курицы были именно в сапогах – высоких и хромовых, с подковой, как у НКВД-шников, и вот они прыгают по его голове – по паркету – они кудахчут что-то нечленораздельное, потеют и обрушивают на Сизифа пернатый запах своих взмокших бройлерных сучьих тел, и все знай себе молотят-молотят его тяжелыми хромовыми сапожищами).

– Лена, а сколько времени?

Теща вдруг оборвала свою оживленную беседу-совокупление, и вместе с дочкой, как по команде, посмотрела на Сизифа, задавшего этот странный, такой неуместный, а главное, неделикатно перебивший их излияния вопрос.

– Посмотри сам, Сизя, откуда я знаю? Видишь, мы с мамуткой говорим.

Сизиф был стоек и выдержан, когда его благоверная называла Эбигайло «мамасиком» или «мамусей», но, когда Лена обращалась к Ебигелевне «мамутка» – Сизифу особенно сильно хотелось выйти на станции, спрыгнуть с платформы и положить голову на рельсы – в общем, повторить судьбу Пиноккио-самоубийцы из рекламного ролика.

Инцест – дело семейное…

– Тогда ты не могла бы так не наваливаться на меня, я даже телефон из кармана достать не могу… И посмотри, как там Ванюша, а то он что-то затих.

– Да он спит просто…

Лена отодвинулась, вездесущая Ебигелевна тоже сразу вдруг откатилась к своему креслу, как пупырчатый баскетбольный мячик-прыгунок, похожий на вертлявое поросячье брюшко. Сизиф сделал глубокий вдох, затем выдохнул, прислушался к себе: артериальное давление повышенное, пульс, наверное, где-то 115 ударов в минуту. Температура в вагоне 26 °C (зеленые цифры на экране для особо пытливых). Температура тела нормальная. Легкое состояние шока и метафизическая обезвоженность (обезбоженность?).

Траханая вошь… только что целый час насиловала мою душу и кричала, что у ребенка сыпь, и его здоровье в опасности, но стоило прийти толстой суке, и ты даже в сторону Вани не смотришь, как будто нет его… лишь бы попиздеть.

Сизифу вспомнилось детство: тетрадка с мягким голубым переплетом, куда он в начальных еще классах вливал свое щемящее тепло – сначала тетрадка полнилась размашистыми и наивными мыслями, затем страницы все больше испещрялись стройными столбцами-рифмами и красивыми рисунками на полях, а потом все это затерялось в стопках школьной макулатуры… Через много лет, уже после выпускного, он делал уборку, собрал содержимое всех ящиков в полиэтиленовые пакеты из-под мусора и вынес на помойку. У него был «приступ чистоты» тогда, как он это называл, Сизиф отчетливо помнил, с каким удовольствием вытирал влажной тряпкой пустые ящики, перемыл все полки и распахнул окно. Ему тогда казалось, что это обновление. Теперь он понимал, что это было обмывание и похороны.

Тетрадка, ты моя тетрадочка, где ты сейчас? Где?