Читать книгу Москва, Адонай! - Артемий Леонтьев - Страница 7

Сизиф все смотрел-смотрел, вколачивался взглядом в эти горестные полуприкрытые заводики, фабрики, тюрьмы, министерства, церкви, суды, сортиры, рынки, аптеки, парковки, рестораны, салоны – пылающая топкой расщелина финансового парохода, обслуга цивилизации, ее обнаженное чрево: смазанные шестерни, как утробная мякоть огромной белуги обволакивала и кутала. Достал из кармана спутанные наушники-затычки, затолкал в уши, включил Neil Young – музыка к «Мертвецу» Джармуша…

Сидишь на толчке, никого не трогаешь, уткнулся спокойно носом в стиральную машинку, локти поставил на коленки и думаешь себе о высоком, значит… покой, тишина, трансцендентальность… а если точнее: переходное состояние из имманентного в трансцендентное… идиллия, словом. Так нет же, даже здесь ведь рекламы и все эти ISO и прочие номера тебя найдут… сверху, со стиралки, упаковка туалетной бумаги в глаза, читаешь «Срок годности не ограничен» – нет, ну не хуя себе (далее вместо «хуй» читай «хунвейбины», потому что, во-первых, так приличнее, а во-вторых, Министерство культуры РФ должно спать спокойнее), вот бы мне так… А дальше, значит, мелкий шрифт «Состав 100 % целлюлоза. Назначение: для личной гигиены ГОСТ Р 52354-2005»… Когда я буду умирать, после меня останется только похожий набор букв и цифр на шоколадках, презервативах, туалетной бумаге, ведерках с обойным клеем, на тысячах и тысячах сайтах строительных компаний… Квалификация-переквалификация, аттестация, обучение, стандартизация и сертификация ISO, вступление в СРО… Вот для кого пишут это все? Кому они вообще на «хунвейбины» нужны? Этикетка продукции должна быть прежде всего информативной для народонаселения… Ну ежу ведь понятно, что для «личной гигиены», а не для «внеличностной», «обезличенной» или «общественной». Зачем эта банальщина и штампы?

Вязкая, болотистая столица – тряслась, как желе, вздрагивала, не отпускала. Сизиф покачивался в вагоне. Все ехал по кольцу, все смотрел в заляпанное окно. Он был очень озабочен. Лицо выражало напряжение. Сизиф понимал: нужно торопиться, в сутках только двадцать четыре часа.

Удовлетворенная и сытая Лена сидела на соседнем сиденье смотрела «Дом 2» с айфона, который Сизиф ей в конечном счете подарил (потрачено восемьдесят тысяч на какое-то разрекламированное электронное барахло – сердце обливалось кровью, – но пришлось идти на уступки: супруга столько выпила крови из-за этого куска бряцающей застекленной стали последней модели, что все-таки выцыганила его). Но мало ей было айфона, нет же, сегодня ночью опять эта возня… И, блин, у нее месячные же, ну что за жесть? Вот могла еще пару дней потерпеть. За такие нечистые дела меня бы в древней Иудее побили камнями. Еще и в ночь на субботу ведь, ужас-ужас. Сизиф чувствовал себя опустошенным и уставшим, сегодня ему приснилось, что у него в квартире живет орангутанг с размалеванными розовой помадой губами. Орангутанга приходится постоянно кормить: бешеная обезьяна жрет букеты, коробки конфет и лакает мещанский полусладкий мартини. Под утро зубастая громила откусила Сизифу руку. Хорошо, что это был всего лишь сон… Сизиф уже давно не испытывал влечения к своей жене, но нет, все-таки сегодняшней ночью Лена после долгих упреков и истерик опять добилась своего: высосала до донышка, а сейчас сидит довольной кошкой и мусолит свой айфон, уставилась в дегенератский «Дом 2». Мартин Лютер говорил: три раза в неделю, а Розанов писал о том, что совокуплению место, когда внутреннее вино и гений вот-вот поднимется через край бокала… они оба просто мою потолстевшую Лену не видели – счастливые люди. И на пятидневке не работали… Да Лена моя так их за эти три раза оттрахала бы обоих, одновременно бы умяла, что там и бокал вдребезги, какое уж там вино, и, Господи Иисусе, какой там гений через край… Розанову хорошо рассуждать про бокалы, понятное дело, Суслова – женщина экстраординарная, казаков матом крыла, с красным знаменем бегала, да и после Достоевского она – интересно же – что-то, наверное, рассказывала про Федора Михайловича после секса… а моя что расскажет? Только про «Дом 2», стыдоба… хоть бы книжку какую прочитала, что ли? Господи, и как же мне осточертел этот МЦК – жру себя на нем уроборосом, болтаюсь по кругу, как проститутка… Эхма, скучно живем: то ли дело раньше, при царе-батюшке, вышел на Пасху, поздравляй хоть первого встречного и христуйся-целуйся, а сейчас скажешь «Воскресе» незнакомому, а тебе с ноги промеж глаз, на, мол, сука, я буддист, а потом с другого бока – бац по ребрам с развороту, на, мол, сука, я индуист, а потом Перуном по яйцам как шарахнут, держи, мол, сучара, я родновер, а атеист какой-нибудь вежливый просто сделает молчаливые выводы, что ты конченый эфиоп, и брезгливо сощурится… нет, тухло мы живем, братцы… нет в нас прежнего размаха и чистосердечия…

Лена вытащила из кармана Сизифа его телефон, начала листать фотографии, читать сообщения, проверять почту. Сизиф давно свыкся с тем, что его личное пространство было вконец погублено с тех самых пор, как он решился на женитьбу, поэтому сейчас даже не пытался сопротивляться, он только безмолвно, как скот на бойне, поводил своей бессловесной головой, сосредоточенно зажмуривался и пытался вспомнить, есть ли там какой-нибудь компромат или он все успел удалить. В эту секунду Лена резко подняла голову и впилась хищным взглядом в своего супруга:

– Так, я не пони-и-ила… а это что за блядь в кокошнике? Ты нормальный?! Опять у него телки какие-то на телефоне!

Лена сунула телефон Сизифа ему в нос – именно таким жестом, именно с таким выражением лица хозяева обычно макают котят в их мочу. На фотографии была по пояс изображена красивая белокожая женщина в черном элегантном платье с черными же тесьмами меха на запястьях и шее, с аккуратно уложенными волосами, накрытыми необычным головным убором с вуалью. Карие глаза задумчиво приопущены, нижняя губа чуть выпячена. Руки накрывали одна другую сжатыми пальцами: на безымянном правой руки и на левом мизинце золотые кольца. Широкий красный пояс очерчивал узкую талию. Мраморная кожа отливала бронзовым оттенком.

– Это не блядь, это божественный «Портрет дамы» Рогира ван дер Вейдена. Станковая живопись эпохи Ренессанс…

– Вот вечно ты всякую хуйню любишь, а ко мне у тебя слова ласкового не найдется… Весь телефон каким-то говном забит – и ни одной моей фотки…

Лена зевнула, хоть и обиженно, но все же с равнодушным видом, затем впихнула телефон Сизифа обратно в его карман, осознав, что, по существу, тревога была ложной. Поезд остановился. На «Бульваре Рокоссовского» вошло стадо баранов, две коровы, одинокая коза, лошадь и гусь. Сизиф посмотрел на животных и удивился тому, что лошадь была не подкована.

Безобразие, все копыта себе стопчет же… Бедное животное. Ну что за город? На всю столицу ни одного кузнеца.

Домашний скот расположился рядом с держателем для велосипедов. Бараны терлись друг об друга, потели, громко чавкали и мычали, разбрызгивая вокруг себя густую и вязкую слюну. Лошадь фыркала и лягалась, а корова начала срать под себя: тучный навоз падал на пол с влажными шлепками, разбрасывая душистые капельки на обувь близ стоящих пассажиров. Корова с тоской смотрела в окно и грустила. Коза со скукой дожевывала какое-то объявление, которое, видимо, сорвала где-то на остановке, и время от времени выдавливала из себя теплые горошины: по-домашнему теплый и нежный аромат щипал ноздри и мысленно переносил в деревню. Сизиф ностальгически вздохнул и вспомнил детство.

На следующей остановке вошел высокий худой мужчина – очень благопристойно одетый, может быть, даже слишком благопристойно. Особенно благопристойными были рубашка, застегнутая на все пуговицы, и высоко задранные короткие брюки, обнажавшие волосатые ноги в белых благопристойных носках. Высокий мужчина с аккуратно зализанными волосами и лицом попрошайки двинулся по вагону. Он шагал медленно, вглядываясь в некоторые лица. Иногда он останавливался и задавал пассажиру какой-то вопрос, потом двигался дальше.

Наверное, чем-то банчит. Чем-то благопристойным.

Приблизившись, попрошайка поймал Сизифа взглядом и склонился к нему с чрезвычайно интимным и задушевным видом. Правда, разговор получился немногословным:

– Вы верите в Бога?

– Пошел нахуй.

– Всего вам доброго.

Сизиф посмотрел в окно и тяжко вздохнул. Он задумался о смысле жизни и духовности.

Да, да, две вещи: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас… Это определенно так.

На станции «Белокаменная» вошла теща-поросенок: Сизиф сгруппировался, сжал кулаки и ягодицы, а теща помельтешила перед глазами, что-то потрогала, что-то понюхала и облобызала, что-то бегло оценила на глаз – смертоносным вихрем пронеслась перед Сизифом, Леной и Ванюшей, который устроился у отца на коленях и все смотрел в окно – а теща молниеносными, но очень влажными, пахучими вращениями пронеслась мимо, потом как-то резко остепенилась, поправила резинку от трусов, подтянув свои «апокалипсические рейтузы», и шагнула к соседнему ряду сидений, подняла подлокотники кресла, а затем благополучно приземлила свою пышную фигуру, спросила какую-то формальную чепуху о здоровье Ванюши, успокоилась, хрюкнула, достала из сумочки книжицу Гузель Яхиной и стала читать. Запах дерьма почему-то совсем ей не мешал. Теща вытянула толстые коротенькие ножки перед собой – поближе к печке – и шмыгнула носом.

В этом году Ванюша пошел в шестой класс. Совсем уже большой мальчик. Сизиф поглаживал сына по головке и трепал по спине, а мальчик разглядывал виды из окна и болтал ногами, которые пока не доставали до пола. В прямоугольном окне все знай себе мельтешили дома, столбы, магазины, какие-то понурые кирпичные будки и внушительные высотки с подсветкой. На очередной станции в вагон завалилось особенно много народу. Запахло свежеиспеченными булочками, которые очень органично дополнили запах животноводческого дерьма.

«Ростокино», наверное, проезжаем, тут вечно что-то выпекают.

Сынишка дернул Сизифа за рукав, так что пришлось доставать наушники из ушей. Neil Young исчез.

– Папка, а папк, а почему мы постоянно по кругу ездием?

Сизиф ласково взлохматил макушку мальчика.

– Потому что земля круглая, сынок…

– Папка, а папк, а когда мы уже приедем?

– Не знаю, сынок, думаю, скоро уже…

– Папка, а папк, а ты много в жизни видел?

– Бе-е-е-е-е-е-е-е-е-е-э-е-э-е-э-е-э…

Стадо баранов недовольно заблеяло. Было видно, что их раздражали частые остановки и бесконечная толкотня. Когда коза дожевала объявление, она начала вторить соседям.

– Ме-э-е-э-е-э-е-эхе-хе-хе-хэ-э-э…

– Конечно, сынок, в свои сорок семь я и Измайловский кремль повидал, и «Москва-сити» – вечером особенно красиво, и башню Останкинскую, и стадион «Лужники», да много всего сынок, очень много… всего и не упомнишь. В Москве станций не счесть же.

Теща-поросенок зашуршала каким-то нечистоплотными пакетиками и начала чавкать – хрустела и шамкала, как будто рыла пяточком желуди и грызла куриные кости. Запахло салом и сухомяткой. Лена всплакнула от очередной душераздирающей драмы на ток-шоу, долго и пристально вглядывалась в окно, как будто о чем-то вдруг размечталась, а через пару минут обратилась к мужу:

– Надо Ванюшу в спортивную секцию отдать…

– Да, я тоже об этом сижу думаю…

Сизиф посмотрел на мальчика.

– Ну что, Ванюш, чем хочешь заниматься? Хоккей, футбол, плавание, каратэ?

– Не знаю, папк, я не думал…

– Так ты подумай…

– Дорогой, так, может, его в лошадиный спорт отдадим?

– В КОННЫЙ!

– Ну да, а я как сказала?

– !!!

– Папа, не отдавай меня в лошадиный спорт – это страшно звучит.

– Не бойся, сынок, не отдам.

– Я не хочу быть лошадью.

– Ме-хе-е-хе-е-хе-хе-е…

– Да говорю же, не отдам, Ванюша… Сиди ты спокойно, не ерзай.

– Мы-ы-у-у-у-у-у-у-у-у-у… Бе-е-е-е-е-э-е-э-е-э-е-э-е-э…

– Пора бы уже мальчика на море отвезти, да и дочке моей тоже полезно будет на солнышке полежать, морская вода для кожи хорошо и волос…

– Эбигайло Федоровна, кушайте сало свое спокойно, Господь с вами. У вас Зулейха, вон лежит рядом, скучает по вам. Вы вот лучше почитайте – говорят, это для мозгов очень благотворно…

После кратковременного молчания пакетик вновь зашуршал, а чавканье стало еще более интенсивным – по экспрессивности издаваемых тещей звуков Сизиф чувствовал, что Ебигелевна сильно обиделась на его резкость.

– Сизиф, мне на эту зиму шуба нужна…

– Царица Небесная, шуба-то тебе зачем?! Мы с МЦК не вылезаем, в тепле все время сидишь… До работы рукой подать…

– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у… хра-хра-гар-гар…

– Мое постоянное пребывание на МЦК – упрек тебе, между прочим. Уважающий себя мужчина давно бы купил супруге приличное авто. И вообще, будь ты нормальным мужиком, не задавал бы таких глупых вопросов… я прежде всего женщина – а мы носим мех не для того, чтобы согреться, а для имиджа… самоидентификация женского начала, проецирование его во вне…

– Хера себе ты заговорила… слов-то где нахваталась таких? Знаешь, я для самоидентификации и проецирования мужского начала во вне хочу «мустанг» себе купить – ядовито-фрейдистского фаллически-красного цвета, давай возьмем в ипотеку?

– Ой, какие мы остроумные, ну просто мать моя тарантелла… я умираю прям… ни черта не понимаешь… и никогда не понимал, дубина… какой же ты все-таки ушлепок, Сизиф… подумать только, и зачем я за тебя замуж пошла…

– А я говорила тебе, дочка: он жмот и неудачник – у него на роже всегда было написано, что он беспросветный лох… я в первую же встречу это поняла и отговаривала тебя долго…

– Эбигайло Федоровна, Господь с вами, вот вас не спросили, кушайте сало свое спокойно, говорю же…

Пакетик оскорбленно зашебуршал. Сопение и хрюканье стало более приглушенным, затаившимся, так что можно было ждать любой гнусности. Так и вышло: через пять минут у тещи после сала сильно вспучило живот, и Ебигелевна стала наполнять вагон своими густыми, жизнеутверждающими потоками – тещины газы обжигали ноздри, глаза заслезились. Они были гораздо более резкими, чем безобидно-ностальгический запах животноводческого дерьма.

– Лена, ты зубы Ванюши почистила?

– Нет еще, там у сортира очередь в отхожем вагоне… Да и вон стадо баранов, видишь? Весь вагон перегородили, суки. Не пройти – не проехать… Да что ты будешь делать, весь поезд ведь обосрали, свиньи. По уши в говне едем, как табор цыган просто…

– Вот сначала ребенком займись, а потом о шубах мечтай… шла бы лучше в отхожем вагоне очередь пока заняла… Ваня грязный, нечесанный, а ты в «Дом-2» с утра пораньше уставилась, как овца на прилавок с ромашками.

– Послушай, обсос-образина, я тебе когда-нибудь ногтем глаз всковырну точно и хуй на пятаки порежу! В гробу твои претензии видела, слышишь?!

– Закрой опахало, мандавошка бешеная, тут Ванюша вообще-то сидит, если ты забыла… следи за языком, курица трахнутая…

Господи Иисусе, если бы ты только знала, короста, как действуешь мне на нервы своей влагалищной тупизной…

– Папа, а кто такая мандавошка?

– Ме-э-е-э-е-э-е-э-хе-хе-хе-хэ-э-э…

– Это ругательное слово, не надо его использовать, мальчик.

– Мама, а кто такой обсос-образина?

– Это твой папа…

– Ты обалдела, что ли, шмара? Чему ребенка учишь, шлюха взбалмошная?… Ванюша, не обращай внимания, это мама так глупо пошутила.

– Папа, а что такое влагалище?

– Это твоя бабушка, сынок.

– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у…

– Не трогай, мамутку, паскуда… не смей против нее внука настраивать, нехристь!!!

– Папа, а почему в вагоне так сильно пахнет какашками?

Последний вопрос остался без ответа. Запах тещиной утробы и вконец обленившаяся жена, потолстевшая после родов и так и не скинувшая лишнее, да и мысли о ненавистной работе, не говоря уже обо всех этих скандалах, окончательно доконали Сизифа. Ванюша был единственной отдушиной. Отец возлагал на него большие надежды.

Сизиф вперился в розовое, опостылевшее до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, дабы не рвануться и не укусить женщину за ухо, чтобы вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча.

В вагоне пахло сухомяткой, сладкими духами, говном и мещанством. Сизиф смотрел в окно и не понимал, «как», а главное «зачем» он оказался в этом страшном, Богом забытом и в ус-мерть, что называется, «в три жопы» засранном месте – какая-то обезбоженная круговерть – сплошное недоразумение… Но вот Ванюша покачнулся на коленке и своей драгоценной тяжестью внушил отцу, что по существу, все не так уж и плохо.

Сизиф поцеловал мальчугана в лоб и улыбнулся.

На станции вошла невинная девочка в розовой курточке, все с теми же белыми бантиками в косичках, все с тем же томиком Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы», вся та же загадочная улыбка и рукоять ножа из кармана.