Читать книгу Мой Эдем. Стихи и проза последних лет - Артур Аршакуни - Страница 26

I

Ворожила цыганка на дочь и на первенца-сына,

Пока спал муж ее, натрудившийся за день кузнец.

Три металла – за сына, из самых простых: алюминий

Веселый, да строгую сталь, да веселый свинец.

II

И за дочку цыганка деревья окрест попросила,

Чтоб в беде до конца не оставили дочку одну:

Молодую березку в кудрях, да плаксу-осину

Да красавицу статную с телом медовым – сосну.

III

Черной жабой скакала она, черной птицей кружила

Влезла в сумрачный подпол змеиным клубком,

Дотянулась до жилы земли, и покорная жила

Отцедилась невиданным в мире людей молоком.

IV

Вот конец ворожбе. Обе чаши полны. Она свечку задула.

И пурпурным в полнеба огнем загорелся восток.

Только острым ножом второпях по руке полоснула,

Не заметив, как кровь замутила таинственный сок.

V

Ей осталось, к порогу дойдя, обернуться спиною

И пролить обе чарки, не глядя, движеньем простыми.

Присмотрелась она: одна чарка с прозрачной слезою,

А вторую окутал густой и удушливый дым.

VI

«Бал-зе-Буб! Ворожба же была без единой помарки!

Так приму на себя то, что наколдовала рука!» —

И цыганка, вздохнув, осушила подряд обе чарки.

Показалось ей, в первой нектар. А вторая, как деготь, горька.

VII

Годы мчатся быстрей, чем язык у базарной торговки.

Не успеешь моргнуть, а уже не догонишь, шалишь.

Сын гитарной струной, да чернявый, да ладный, да ловкий,

Ну, а дочка тонка и стройна, как озерный камыш.

VIII

Так и выросли дети. А дети – родителям веха.

Позабыла цыганка давно неудачную ту ворожбу.

Только лишь иногда, средь чужого веселья и смеха,

Словно крестик, две жилки вспухают на матовом лбу.

IX

Кем им быть – не велись пустозвонные разговоры.

У цыган ведь известна судьба на всю жизнь наперед:

Парню – то прямиком в конокрады, ушкуйники, воры,

Ну, а девке – в гадалки, смущать деревенский народ.

…………………………………………………………………………

X

А в колодцах вода стала красной, как будто от крови,

Третий год как случился великий земли недород,

Принесли двухголовых телят одновременно коровы,

И звезда троерогая застила весь небосвод.

XI

А когда конокрады табун лошадей деревенских украли,

И, как сговорясь, бабы стали мертвых младенцев рожать,

Встрепенулся народ. Бабы взвыли. Мужики осерчали,

Стали думу гадать, стали думушку соображать.

XII

Три охотничьих схрона, засады по хоженым тропам,

Как на зверя, но зверь – он же все-таки свой.

Тати в волость соседнюю вплавь по болотам да топям,

Там вожак и утоп. А цыган – он живуч. Тут я взяли его.

XIII

Вот пошли через лес по дороге в деревню родную,

Повстречали цыганку, что пела чавелы свои.

Вот ужо повезло нам! Хватайте, робяты, колдунью!

Ну, мешок да веревка, а дальше – зови не зови.

XIV

Долго били. В деревне серьезней не сыщешь работы.

Как устали, то сели в тенечке охолонуть.

И доставить вражину в деревню, четному народу.

Как решит, так и будет. Нам нечего жилы тянуть.

XV

Привели их домой и оставили на ночь в овине.

А колдунья всю ночь провела головою в мешке.

Утром вышла народа обозленная половина,

Только малые детки остались да ветхие старики.

XVI

Вышел дед с бородой, как морозом прихваченный ясень.

«Все мы дети христовы», – сказал и подернул штаны, —

«Божий мир вокруг нас так чудесно прекрасен,

Что негоже нам душу чернить кровью слуг сатаны!

XVII

Бойтесь божьего гнева – как пылинку снесет, только дунет!

Нам же жить по законам его, в смиреньи одном да в чести.

Вот колдунья. Гляди – хватит силы прикончить колдунью?

Значит, грех на тебе. И тот грех тебе дальше нести.»

XVIII

Тут цыган посерел, как песок, смерти краше.

Очень жить уж хотел.

(А колдунья все в том же мешке)

Он задал ей сначала хорошей березовой каши

И к осине потом привязал, той, что невдалеке.

XIX

Гомонила толпа, бушевала, но только отчасти

Пожевал дед губами и молвил с хитринкой в глазах:

«Отпустите его, он теперь никому не опасен.

Вижу, смерть скалит зубы, как пес у него на плечах».

XX

Подивились кругом, как спокоен он стал и стал истов.

Знать, души его вышел положенный срок.

Старый дед тут как тут – в руки дал ему факел смолистый.

Подошел он к колдунье и снял напоследок мешок.

XXI

Кинул факел в дрова, почерневший от черного дела,

Онемев в один миг, и все силился что-то сказать.

А она все молчала и только глядела, глядела.

Так в молчаньи о чем-то кричали друг другу глаза.

XXII

Выл всю ночь шалый ветер на страшном на том пепелище.

Он затих, лишь найдя прядь смолистых волос.

А цыган – вот змея! —

оборвал на ремни голенища,

Задушил часового и в плавни гадюкой уполз.

…

XXIII

Постарела цыганка.

Да кто ж молодеет с годами?

Пусть твой шаг невесом и пусть сердце в груди не шалит.

Средь людей повелось так, началом назначив Адама.

Но иначе дела обстоят у потомков Лилит.

XXIV

На базаре цыганка услышала страшную новость,

Как колдунью сожгли – злоязычна людская молва!

Лишь повис поперек лба заправленный за ухо волос,

Когда шла и споткнулась, услышав дурные слова.

XXV

И оставив горшки, заспешила цыганка с базара.

День воскресный, торговый. И вон где Ярилы ладья!

Только дома она старику ничего не сказала,

Все сидела, на те злополучные чаши глядя.

XXVI

И она дождалась, как охотник, заветного стука,

Лишь сдержала от сердца идущий рыдающий стон.

Ворожба ворожее не радость, а смертная мука,

Знать: тобой исполняется древний и страшный Закон.

XXVII

«Это он». – «Открывай же скорей, моя матерь!! —

«Это он». – «Я скитался, не ел и не пил много дней.

Постели же на стол свою белоснежную скатерть

И тащи все, что есть.

Да горючей воды не жалей».

XXVIII

Она сделала все, как просил.

Принесла угощенья

И бутыль мутноватую огненного первача.

Только вышла из горницы, якобы из уваженья,

А на деле чтоб скрыть торжествующий пламень в очах.

XXIX

Приподняв занавеску, украдкой она посмотрела:

На столе только кости.

И тихо мерцает свеча.

На диване лежит утомленное грузное тело

И отброшена в угол пустая бутыль первача.

XXX

И ее ворожба претворилась в неслыханном чуде,

Будто тут же глотнула живой чудотворной воды:

Вновь девичий румянец и рвут платье острые груди,

Словно дочь ее смотрит сквозь черный удушливый дым.

XXXI

Входит в горницу, отягощенная грузом неженским.

Руки действуют слаженно, словно не две, а одна.

Силою снова полны, без движений поспешных и резких,

Будто нет никого во всем мире —

лишь он и она.

XXXII

Сталью тонкой стянула колени ему и запястья,

Алюминия крест, где все писано наоборот,

Протолкнула ему в заскорузлые жирные пальцы

И свинцом залепила губастый трясущийся рот.

XXXIII

Как ужаленный, старый цыган со своей половины

Прибежал, слыша выстрел ружейный, а следом – второй.

Что он видит?

Жена или дочь рядом сыном,

Неживые.

Тогда он поник своей белоснежной главой.

XXXIV

До сих пор эта тайна жива и никем не раскрыта.

И судачат цыгане, собравшись на сход каждый год:

Милосерден Господь —

Он вернул старику его сына.

А жена или дочь – обе бабы.

Пусть плачется черт!