Читать книгу Хозяева прогоняют гостей - Артём Геннадьевич Медичи - Страница 3
Часть 1.
Глава 2.
ОглавлениеДом зверобоя находился в Роглаке, деревушке, что лежит в пяти милях от перевала Скохкорра. Вокруг Роглака нет особенно густых лесов, что лишило Харста конкурентов в хитром охотничьем ремесле: кому охота селиться в такой дали от зверя? А Харст просто помнил простой закон природы: волк не таскает куриц из деревни, у которой поселился. Смешно? Да, смешно… если забыть о том, что именно в харстовом доме не переводилась вкусная и сытная еда и его Лансея никогда еще не жаловалась на плохую одежду. Удача шла бок о бок со старым охотником, шла вместе с песней, у которой не было ни конца ни края, и вместе с ней ложилась на тетиву дедового арбалета: лети, быстрокрылая!
Роглак встретил Харста и Риаленн покосившимися избушками, снежной пылью проселочной дороги – какая дорога! горки-пригорки, выбоины-ямы, только горным козам бегать! – и терпким дымом печных труб. Запах дыма внушал Хранительнице звериный страх перед человеческим жильем, и только одна вера в то, что охотник не даст ее в обиду, не давала ей рвануться назад и исчезнуть в снегах – навсегда, навсегда… А охотник шел и поминал самыми нехорошими словами старосту Глейна, которого угораздило появиться на перекрестке в самый неподходящий момент.
Рот открыл староста – хоть ворона залетай.
– Здравствуй, пролен Глейн. Удачи тебе в твоих нелегких трудах. Вот, заказ твой несу. В смысле, шкуру зверя диковинного. Девушка в заказ не входит.
– А… ну да. Спасибо, Харст, удружил. Уплачу, как положено. На чай заходи.
В чем нельзя было упрекнуть Глейна – так это в скупости. Платил он всегда ровно столько, сколько обещал, а обещая – не занижал цену. И чаем угощал – тоже не скупясь. Понимал, видно, что лучшего зверобоя, чем Харст, не отыскать миль на триста вокруг. Другое дело, что сам охотник никогда так не думал о себе: еще дед его, передавший свое оружие внуку, потому что Ретмаса, отца Харста, дух леса призвал к себе раньше, чем следовало, – еще дед его говорил ему, впервые смотревшему на мир сквозь арбалетный прицел: зазнайство – путь к поражению. А Харст любил деда и слушался его. И когда глаза дряхлого старца остались открытыми навсегда, он сам выкопал для деда могилу у рощицы. И крест поставил – по обычаю, чтобы духи Стихий не отводили дедовских стрел от добычи на последней охоте.
Долго смеялись сельчане, когда одиннадцатилетний мальчуган, шмыгая носом, поправил вихры черных волос и взвалил на себя полупудовый арбалет. Все были уверены, что "охотничек" проголодается и вернется на следующий день.
Он не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю.
Харст возвратился в Роглак только через восемнадцать дней. Возвратился в новых сапогах, штанах, рубашке и куртке, потому что шкуру его первого снежного кота, добытую в Гареннских предгорьях, в городе оценили в полторы тысячи цехинов. Лес принял охотника и, как надеялся Харст, полюбил его.
А дальше – дальше протекли шесть по-юношески длинных лет, и смоли его волос и доброму сердцу покорилась самая красивая девушка Роглака, рыжеволосая Лансея. Отец ее не препятствовал браку: за бесшабашной улыбкой семнадцатилетнего охотника он видел не только то, что видели все – заново отстроенный дом и не переводящееся в нем мясо – но силу, которая дается только через суровые испытания судьбой.
Радовались и завидовали новой паре ровно пять лет, пока Лансею-младшую не забрал рак. Доктора, разумеется, не смогли помочь. Харст тогда ушел с женой в лес на четыре дня: оба не могли видеть соболезнующих лиц односельчан.
Вернулись ночью, неслышно вошли в дом. Огня не разжигали. Так и уснули, прижавшись друг к другу, в нетопленой избе. Об одном Харст молил богов в ту ночь – чтобы Лансея подарила ему второго ребенка.
Только, видно, плохо просил.
И главное, что усмотрели в этом люди наказание свыше за излишнюю удачу выскочки-охотника: мол, бессребреникам воздастся, а у богачей отнимется. А молве стрелой глотку не заткнешь. Ну что тут поделаешь – провинился перед небом Харст-охотник, вот и получил по заслугам.
Вот почему творился сейчас сумбур в голове зверобоя. Такое нашептал ему лес за эту ночь – и не слушать бы, да нельзя: хуже будет. Он не сомневался в том, что Риаленн сказала ему правду: никто не станет именовать себя ведьмой, не имея к этому веских причин. Ну и что? Разве плохо спасти человека, который никогда не причинял вреда ни людям, ни зверям? Великие боги, да вообще – разве плохо спасти человека? Тем более, что, насколько Харст понял из сбивчивого рассказа девушки, самоубийство она совершила из каких-то благих побуждений, которые показались стрелку столь неясными и запутанными, что он предпочел отмолчаться. Насчет Хранителей, Ухода и лесной болезни Харст тоже не понял ни слова, но на то они и ведьмы. Она вон тоже не с первого раза поймет искусство охоты, буде когда-нибудь захочет.
Лансея всего лишь чуть шире распахнула зеленые глаза, бывшие когда-то мечтой всех роглакских сорванцов, когда ее муж вошел в дом совсем не с такой добычей, какую обычно приносил с охоты. Только чуть быстрее забилось ее сердце – и тут же улеглось: руки Харста с прежним, если не с большим теплом обняли стан жены, а уж губы примкнули к губам явно с большей нежностью, чем обычно. Так люди не изменяют. Никогда. Харст, перестань. Стыдно перед гостьей.
Гостья – сама растерянность – стояла у двери и – Лансея поняла это обостренным до сверхъестественности женским чутьем – готовилась тихо и незаметно покинуть уютную берлогу, в которую ее затащил странный охотник Харст. Этому нужно было помешать, и ясные зеленые глаза Ланс встретились с синими озерами вопросительного взгляда Риаленн.
– Это Риаленн, – представил девушку голос Харста из-за плеча. – Она ведьма.
В отличие от Лансеи, Харст иногда не думал перед тем, как говорить.
Румянец залил щеки колдуньи: до сих пор в устах людей это слово звучало как самое мерзкое оскорбление. Она взялась за ручку двери.
– Не слушай его, – улыбнулась Ланс, и эта улыбка подействовала сильнее, чем слова: девушка отпустила резную рукоять, изображавшую горного быка на снежном холмике. – Хочешь есть?
Риаленн еле заметно мотнула головой, но Лансея знала, что отказываются от еды не так. Явно голодна, но стесняется. И, кажется, боится. Правильно, между прочим, делает: сегодня далеко не в каждом доме ведьму и на порог-то впустят, а уж накормить… Да, серьезные и странные дела творятся в доме Харста-охотника.
– Ри, – Лансея шагнула вперед, дотронулась до плеча ведьмачки, вздрогнула от непонятного холода. – Ри, послушай… Ты все равно гость в нашем доме. Вреда тебе здесь никто не причинит. Харст яд для стрел закупает у вашей братии, так что мы тебе не враги. Садись за стол, поешь: ты же только с мороза, ну, давай, скидывай шкуру… Надеюсь, под ней у тебя что-нибудь есть?
Последние слова Лансея произнесла с легкой улыбкой, но когда блестящий мех улегся на пол у ног Риаленн, она только широко раскрыла глаза: тонкое черное платье, перевязь из разорванной харстовой рубашки – наискось через грудь – и кровь, засохшая кровь на белом и черном…
– Такую и нашел, – с досадой произнес Харст, возившийся с котелками. – Вот ведь – ведьмаки… как ни уговаривал хоть куртку мою накинуть поверх шкуры – ни в какую… Я уж ей объяснял, мол, в глаза жене посмотреть не смогу – ага, как бы не так! Ланси, да ты на ноги ее посмотри! Она ж и от ботинок отказалась, говорит, не впервой. И рана, говорит, сама у нее заживет. Вот ведь – ведьмаки…
– Прошу к столу, – только и смогла произнести Лансея.
Риаленн не спала: кровать для нее была слишком мягкой, простыни – слишком чистыми. Как на иголках… Бледный свет ущербной луны рисовал на дощатом полу мокро-желтые квадраты застекленного окна. Тревога, страх… снова тревога. Отчаяние. Непонятно… Январская безоблачная ночь колючей варежкой прикрывает Роглак от пытливого взгляда скорой зари.
Хранительница неслышно встала с постели, прокралась к окну, стерла капельки влаги с холодного стекла – ночь засияла темнотой, рвущейся к земле из межсозвездий – Волопас, Два Медведя, Корчмарь… Небо, небо, что ж ты?.. Я ведь как лучше хотела…
Ветер налетел на Роглак, бросился грудью на острия крыш, завыл от боли – затрещали уголья в печи на кухне; Риаленн вдруг поняла, что ничего страшного не происходит. Ну, не принял лес ее жертву, так что с того? Значит, не время еще… И пока она успокаивала себя мудрыми, казалось бы, словами, внутри разгорался новый страх: если Страж велел ей жить, это еще не значит, что она должна была идти в человеческую деревню и, тем более, ночевать в человеческом доме. Правда, ни единая струнка не натянулась внутри колдуньи, когда Харст вывел ее из Карфальского леса, и все же…
Страшно.
Что если все это – лишь испытание на пути Уходящего?
Риаленн прислонилась головой к мокрому окну; стало легче. Испытание? Нет, не похоже. Страж, конечно, не человек, но из прихоти не стал бы убивать людей. Как еще Харста не тронул? Видно, и вправду хороший он охотник, раз даже с Лесом умеет договориться. А тот, молодой, не умел?! Мысль вспыхнула спичкой – мысль, от которой даже слегка неловко стало. Нет, тут дело в другом. Кто-то разъярил Лесного Стража, и разъярил умело, как могут только люди. Вырубки? Может, и так. Может быть, и довели крестьяне своими выходками Стража до белого каления, да только опять же обугленные деревья никуда не денешь: кому было нужно поджигать лес? До таких зверств на памяти ведьмы еще никогда не доходило. А главное – она помнила то страшное ощущение, которое испытывала, когда волосы ей запорашивал пепел с верхушек пораженных деревьев: Лес просил ее помощи, и просил так, как просят умирающие последнюю в своей жизни кружку воды.
Не огонь это был. Или – не совсем огонь.
Риаленн стиснула зубы: Страж, не Страж… Какая разница, если она сама не выполнила Долга Хранителя? По сути, одно то, что она покинула Карфальский лес, уже было предательством, не говоря уже о холодном равнодушии, которое охватило ее после первого убитого деревьями охотника. Как она могла осуждать действия Хозяина? Если он мстит – значит, есть за что! Так ведь?
Так?
Убитый охотник грустно покачал головой: не за что! не за что! – и Риаленн захотелось завыть, разбить стекло в окне такого уютного дома и волчьей прытью улететь в Карфальский лес – спрашивать, спрашивать, пока не ответит Страж, в чем провинился перед ним человек, из которого проросли зеленые березовые побеги, и в чем провинилась она, Риаленн, и где в этом дурацком мире правда, и почему лес выбрал себе такого глупого Хранителя.
Не за что?!
Но тогда – куда деваться от лжи и несправедливости? Если даже Лес заразился от людей пороками, если самому Стражу, убийце невинных, нельзя доверять – куда деваться? Проситься к Харсту и Лансее, стать приживалкой? Она почувствовала жар на щеках, впалых от постоянного нервного напряжения. Они, конечно, хорошие люди… но они – люди. И этим все сказано. Не примут. А если и примут – каждый кусок считать будут. Аррр! Проклятье! Никогда Риаленн не хотела никого убивать, даже когда ее привязали к столбу на площади и подожгли сухой хворост. Стыдно было за людей, братьев и сестер по крови и плоти, а убивать – не хотелось, и точка. И сейчас Хранительнице снова было стыдно. На этот раз – за лес. Кто кого предал? Кто предал первым? Почему все так получилось?
Январь светился с небесной полусферы улыбчивым ломтиком луны, нашептывал девушке: думай, думай, иначе – конец, иначе – не простишь себя, никогда, никогда, будешь умирать – долго, с этого дня и до конца, гниющий кусок мяса, думай… Лес помнит тебя, Ри, помнит и – все еще – любит, иначе лежать бы тебе сейчас хладным трупом на розовом от крови свежем снегу, лежать самым прекрасным украшением Карфальского леса, и не пришел бы охотник, не взял тебя к себе. Тссс… тени по углам… мыши в подполье… помоги, Ри, помоги, я отплачу, только с-с-стань ч-человеком…
Девушка отпрянула от окна, расширенные зрачки разрезали заоконную тьму, где под рогом месяца серебрился саван января: кто? кто это? Все возможности Хранительницы работали сейчас на пределе, но тьма по-прежнему не желала или не могла дать прямой ответ. И все же шестое чувство Риаленн уловило знакомое до сладкой дрожи колебание души: Лес пришел за ней. Он помнил свою хозяйку!
Она потянулась к стеклу, пальцы нащупали задвижку, и январь влетел в комнату клубами пара, обжигая лицо и руки, и засвистел ночной Эол свою злую разбойничью песню, в которой нет ни слов, ни ритма, а есть один лишь волчий вой, разлетевшийся в кронах осин и берез… Дрожа от холода (уже? уже – свыклась с теплом?!), девушка села на подоконник, опираясь рукой на створку окна; губы тихонько прошептали несколько слов, и прямо из сгустившейся, вязкой тьмы на колени к ней прыгнул лохматый серый зверь.
– Ты пришел? – вопрос адресовался не волку, который всем телом прижался к девушке; нет, сейчас Риаленн смотрела сквозь взгляд зверя – туда, где нашла она полгода назад замученного Лесом человека. И не волк, разумеется, ответил ей:
– Да, Ри, я пришел.
– Что-то случилось с Лесом? Я знаю, я должна вернуться, но…
Волк только сильнее прижался к ведьме, и из глаз его покатились по шерсти две крупные слезы.
– Я не могу справиться, Хранительница.
– Ты…
– Мне больно. Очень больно. Посмотри мне в глаза, посмотри еще раз, на самое дно… не хочешь? Правильно. Боль, она заразна: увидишь – и сам… Он ушел, но скоро вернется, и тогда… тогда мне придет конец. Лесу придет конец. Всему – конец. Я не знаю, кто он; не спрашивай – не знаю, да это и не нужно: у смерти нет имени…
– Кто ты? – прошептала Риаленн. – И кто – он? Ты не Страж. Правда?
– Я? – на морде волка нарисовалась горькая улыбка. – Ха-а-ай… ты еще не поняла? Эх ты… Хранительница… Само собой, я не Страж. Потому что Страж сошел с ума, и Харста твоего он не тронул только по счастливой случайности. В рубашке родился… Наверное… Отговори охотника, пусть не ходит больше в Карфальский лес… никогда. А я – я твой предшественник, Ри. Я тот, с кем ты мечтала встретиться. Я ушедший Хранитель. Рада, небось?
– Рада, – прошептала девушка. Ее губы искривились. – Ой, как рада…
– Не отдавай Лесу жизнь, – тихо проговорил волк. – Жертва будет напрасной. Страж не оценит твоей гордости и твоего подарка. Все плохо, Ри, все очень плохо. Я знаю: зло вернется с первым весенним теплом, и Страж снова будет рычать от боли и мстить тем, кого сможет найти, а потом…
– Бродячий Лес, – это не она, не она говорит…
– Умница, – кивнул волк. – И так будет, потому что он обязательно вернется. Такие… звери… они не останавливаются. Им хочется больше и больше… пока не лопнет брюхо.
– Кто – он? – повторила Риаленн.
– Смерть, – вздохнул Хранитель. – Его зовут Смерть. Он человек, и поэтому Страж мстит людям, но у обычных людей нет власти над жизнью. А у него – есть. Я не знаю, зачем ему мучить Лес, но то, что он делает с живыми… Карфальский лес остался без своего Стража, Ри; теперь он совершенно беззащитен, и наша роль, – волк усмехнулся, – сводится только к наблюдению. Так, в крайнем случае, кое-кому кажется. Конец близок, Хранительница. Королевство без монарха умирает на корню… очень меткие слова! Найди его, Ри, найди и убей, иначе…
– Мы все умрем?
– Шутишь, Хранительница? Это хорошо. Меня пробирает дрожь, а от твоих шуток все же легче. Нет, мы не умрем. Станем тенями и будем скитаться по Лесам, пока мир не перестанет питать нас жизнью. Хочешь такого исхода? И я не хочу. Мы должны защищать Карфальский лес… проклятье, мы обязаны его защищать… и защитим!.. не знаю, как ты, Риаленн, а я наизнанку вывернусь, а найду его. И тогда… тогда пусть читает хоть заклинания, хоть молитвы: даже если он убьет меня, я успею обрушить на него всю ярость Стража, и его безумие найдет, наконец, справедливое применение. Надеюсь только, что перед этим я смогу попробовать на вкус черную кровь этого мерзавца, а там – будь что будет…
Звезды. Холод. Тьма.
Зверь и девушка – молчат.
– Что делать мне?
– Копить силы. Копить до весны, пока не зацветут прострелы. Не покидай этот дом, а об избушке своей забудь: теперь ты будешь жить среди людей.
– Среди врагов?
– Пусть так… Но на все есть свое средство. Чтобы тебя не преследовали за ведьмачество, ты перестанешь быть ведьмой.
– Что?!!
– Пройдешь очищение у жрецов Стихий, у Чистозера. Все будет хорошо, Хранительница. Все будет… а-а-ах, какая ночь!.. Словно меч вонзается в грудь, так светит луна, так прекрасен осеянный тьмой небосвод, даже имя забудь, за дверью – стена, и застывшим мгновением кажется год… Прощай, Ри!..
– Подожди! – крикнула девушка вслед метнувшейся в окно тени. – Как мне найти тебя?! Скажи, хотя бы, как тебя звали?!
– Тахриз! – ответила ночь, и ветер закружился за окном, заметая следы запоздалого гостя, и качнулись деревья, и сорванный их покров зазолотился в сиянии не то луны, не то волчьих глаз, превращая в чудесную сказку то, что и так никогда не было реальностью.
Январский рассвет опалил ровным розовым огнем заснеженный холм, на котором четыре пирамидальных камня сошлись основаниями, вырастая из-под земли, словно перевернутый коренной зуб огромного чудовища. Риаленн никогда не верила в богов, зато чутье колдуньи чуть ли не кричало ей об опасности, таящейся в этом странном сооружении. Мороз крепчал, сковывая Чистозеро полуметровым алмазно-ледяным доспехом, однако только на Риаленн в этот момент присутствовал полушубок, подарок Лансеи; остальные четверо, похоже, в одежде нуждались лишь настолько, чтобы не стеснять Очищающуюся. Жрец Воздуха, Варгул-Молчаливый, был крепким, нестарым еще мужчиной с глазами горного орла – на солнце он, во всяком случае, смотрел, не мигая – и резким, приспособленным для чтения заклинаний своего клана, голосом. Жрица Воды, Схайли, была едва ли старше самой Риаленн; они даже были немного похожи, особенно тем странным выражением во взгляде, которое присуще каждому, кто лицом к лицу столкнулся с Силой – и не просто столкнулся, но вынес на своих плечах весь положенный ему груз… Жрец Земли Цархон оказался добрым – по крайней мере, с виду – старичком, чей посох, в знак уважения к старости, был увенчан серебряной четырехконечной звездой. И, наконец, жрец огня Астерель был высоким светловолосым юношей в измятом тонком плаще. Его витой посох не был ничем украшен, но Риаленн почему-то казалось, что здесь нет сильных и слабых: эти четыре человека и впрямь обладали какой-то сверхъестественной силой, и сейчас, стоя на холме, Хранительница размышляла о том, насколько характер этой силы близок учению одного мертвого чародея…
Уже второй раз в жизни она сталкивалась с чуждой магией. Харст сказал, что бояться, в общем-то, нечего, и все же воск мужества Риаленн начинал потихоньку таять под излишне внимательным взглядом жрецов. Она вышла на середину круга, прямо в центр перевернутого каменного зуба, и сняла полушубок, оставшись в одном своем черном платье. Холодно? Кажется, нет. Странно… Одобрительно кивнул Цархон, ободряюще – Схайли, невозмутимо – Астерель, и лишь Варгул нашел кроме кивка нужные слова:
– Розовый рассвет – хороший знак. Боги примут жертву, что будет приготовлена для них в убогой келье на берегу Чистозера. Ну что, братья, готовы?
– Готовы! – ответили братья, вынимая из-за поясов длинные ножи.
У Риаленн в голове мгновенно все смешалось. Нечего бояться?! Ничего себе, жрецы – да это же самые обыкновенные разбойники! А жертва – это, конечно же, она сама и есть! Как там они сказали, в убогой келье на берегу Чистозера?! Тахриз, гость ночной, что ж ты насоветовал?!
– Чрез плоть и кровь очистится душа, – загнусавил Цархон, размахивая ножом, – чрез плоть и кровь священного оленя!
К удивлению Риаленн, песню подхватил Варгул:
Так сделай, человек, последний шаг,
Так сделай, человек, последний шаг…
– К границе света, сумрака и тени! – проревел Варгул. – Эй, молодежь, вы чего молчите?! А ну, подпевать!!
Схайли спрятала улыбку на дно взгляда, Астерель пожал плечами, и два голоса слились в один, заставив вздрогнуть старые камни на холме Прощения:
Решать тебе, где риск, где суета,
Но помни: в жизни нет ценней богатства,
Чем от пороков чистая мечта,
Чем от пороков чистая мечта -
Знак света, красоты, любви и братства!
Звуки сгущали морозный воздух, затрещали горящей шерстью четыре камня-клыка, снег стал серым, ноздреватым, показались островки черной земли и зеленая трава-силевик, что скрывается от мороза под пушистой шубкой зимы. От камней взвился пар; Хранительница едва ли не физически ощутила, как они начали нагреваться. Варгул, не переставая петь, скользнул змеем в сторону и двинулся в странном танце по кругу, то замедляя движения, то мелькая среди камней, словно тень. Остальные жрецы тоже встали в круг. Все это было бы похоже на невинный детский хоровод, если бы не ножи и стремительно испаряющаяся с камней влага, да еще песня, которую уж точно не поют в детском хороводе.
– Ри, не стой! – крикнул Цархон, и Риаленн вдруг поняла, что он совсем не такой старый, каким кажется. – Ты очищаться пришла, или как? Присоединяйся! Ну же, разве ты не слышишь в себе слова?! Я был рожден не летом, не зимой…
Я был рожден не летом, не зимой,
Но, душу очищая терпкой влагой,
Я понял: мир прекрасный этот – мой,
Я понял: мир прекрасный этот – мой,
И в жизни нет ценнее жизни блага,
И нет дорог извилистей прямой!
Ножи маленькими молниями сверкали в руках жрецов, танцующих на заснеженном холме, и Риаленн вдруг ощутила непреодолимое желание схватить такой же нож и пуститься в пляс вместе со всеми; чуждая магия более не пугала ее. Варгул поймал зачарованный взгляд девушки и, проходя мимо нее в танце, протянул ей пятый клинок.
– Я не умею… – только и успела сказать Хранительница, входя в круг.
Сначала движения Риаленн были угловатыми, но ритм песни жрецов заставлял непослушные ноги входить в самые замысловатые фигуры; нож скользил в воздухе продолжением руки, выписывая одним богам известные знаки, и блеск стали рассекал темнеющий снег, и раннее солнце резало розовый наст и черную, весеннюю землю длинными тенями: шаманский танец приближался к кульминации. Звенела песня над Чистозером, звенел воздух над холмом, и, наконец, голубизну чуть подернутого дымкой неба разорвал последний куплет:
Чрез плоть и кровь очистится мой дух,
Но тело пусть живет, покуда может,
А после – на последнюю звезду,
А после – на последнюю звезду,
На желтое искрящееся ложе,
Куда за мной друзья мои уйдут.
… Риаленн не сразу поняла, что поет вместе со всеми.
Танец прекратился так же внезапно, как и начался. Охваченные параличом, ножи застыли в воздухе, и тишина упала на холм Прощения горстью утреннего снега, окропив лица посвященных январской изморозью. Потом послышался легкий треск, который быстро перешел в ужасающий скрип, и Риаленн приоткрыла рот от изумления: на озере расходился лед. Гигантская трещина расколола ледяное поле пополам; от воды поднялся пар. Стало трудно дышать. Магия?! Это сделала обыкновенная песня?!
– Уааа! – заверещал от восторга Цархон, скидывая плащ. – Кто за мной?! В последний раз, ну же!!!
И прямо с холма, в одних трусах…
Только булькнуло.
– Мы все идиоты, – проворчал Варгул. – Эй, старикан, жди меня!!
Риаленн в оцепенении смотрела на то, как грозные жрецы Стихий, побросав свои ножи и посохи, купаются в проруби в январе месяце, и только когда рука Схайли легла на ее плечо, она очнулась и вздрогнула от странного, незнакомого ощущения…
– Тоже хочешь? – хитро улыбнулась жрица Воды. – Погоди, сейчас они вылезут, потом мы искупаемся. А они пусть в это время по хозяйству помогают. Священного оленя будем есть. Варгул для сегодняшнего дня самого жирного подстрелил, какого только найти смог. Астри! Вылезай и остальных зови, мы тоже хотим поплескаться!
– Очень надо! – ответствовал Астерель, которому, очевидно, не улыбалось возиться с оленьей тушей. – Тут теплее, чем на воздухе.
– Жрец Огня! – презрительно фыркнула Схайли.
– И даже без оскорблений, милые дамы… Ладно, ладно, уже вылезаем.
Мужчины ушли в хижину, оставляя за собой в рыхлом снегу тропку из капель воды, и из печной трубы тут же взвился легкий дымок: приготовления к священной трапезе начались. Схайли скинула голубую накидку и без всплеска нырнула в озеро, словно и не было вокруг снежных сугробов и плавающих льдин, и на дворе стоял… ну, может, июнь, но уж точно не конец января. Риаленн видела сквозь кристально чистую воду, как жрица серебряной рыбкой скользнула под лед, покружилась, собирая водоросли со дна, и, наконец, вынырнула у кромки ледяного поля с зеленым венком на голове. В целом она была под водой минуты четыре; впрочем, она ведь жрица Воды…
– Не бойся, здесь тепло, не замерзнешь.
Хранительница попробовала воду ногой – холодно, страшно. Им-то можно, они жрецы, а она всего-навсего колдунья. И вообще, разве это входит в обряд? Ну, будь что будет…
– Ты не раздумывай, просто разденься и прыгай в воду, – посоветовала Схайли.
Риаленн решительно стащила платье через голову, вздохнула – и это называется Очищением? – и окунулась с головой, услышав в последний момент: – Да, а ты вообще плавать умеешь?
То, что плавать она не умеет, Хранительница поняла только тогда, когда увидела над собой косматый шар солнца, колыхающийся вместе с водой, но уже через несколько мгновений сильная рука жрицы ухватилась за предплечье Риаленн, и девушка вцепилась в эту руку… и шум и визг прокатились над Чистозером, когда Хранительница смогла вдохнуть.
– Ай, что так орешь, – давясь от смеха, произнесла Схайли. – Давай вторую руку. Знаю, что холодно. На первый раз хватит, вылезай.
– Я л-лучше т-тут ост-танус-сь, – застучала зубами Риаленн.
– Вылезай, – весело приказала жрица Воды. – Пойдем в избушку, а то эти молодцы и втроем целого оленя уплетут, одни кости нам оставят… священные, правда, но я предпочитаю мясо… гррр… Грудинку там или окорок. Ела когда-нибудь оленину? Ну, конечно же, ела, ты ведь лесной житель, знаешь толк в хорошем мясце, не то что эти деревенские огуречники. Но ее, оленинку, нужно уметь не только кушать. Оленинку надо еще и приготовить уметь. Это целая симфония – перец, лук, вино, травки… Ну, вот мы и дома, а ты боялась!
В избушке дым стоял до потолка – разухабилась печь, выгоняя из деревянных стен жалкие крохи мороза, на огромном столе возлежала оленья туша, а вокруг нее трудились трое жрецов – кромсали на части свежее, красное мясо, натирали его чесноком, так, что глаза щипало до слез, посыпали, поливали, смазывали – всем, что только ни нашлось под рукой. Астерель со смеющимися глазами, весь с головы до ног в оленьей крови, с ножом в руке, походил на дикого варвара; остальные ему не уступали. Впрочем, Схайли и глазом не моргнула – живо утянула Риаленн поближе к печи – сушиться. По всему было видно, что такие празднества ей не впервой. В избушке стоял такой кулинарный угар – хоть кувалду вешай. Это вам не огуречники.
Это – жрецы.
Стихийные которые.
– О, замечательно, – оживился Цархон, увидев пополнение. – Милые дамы, ваша работа – в тазу. Обваливайте эти восхитительные кусочки в муке – и на противень! Тут же! Незамедлительно! Сегодня будем пить вино, сегодня будет праздник!
– Седина в бороду, бес в ребро, – подсказал Варгул.
– Это уж точно! – легко согласился жрец Земли. – Со всеми вытекающими последствиями! Дамы! Принимайте заготовку!
Заготовка, являвшая собой печень, истекала соком чужеземных лимонов-желторотиков и неповторимым букетом ароматов, и Риаленн, которая как будто и не была голодна, вдруг ощутила поистине зверский аппетит. Должно быть, это сказалось ледяное купание, а может, и танец… или песня… Что же касается Схайли, она ловко обваляла оленину в муке и лоно железного противня, шкварчащее маслом на разные голоса, приняло в себя первую порцию сырого мяса.
Риаленн готова была каждую минуту сойти с ума или умереть, но все шло, как полагается: шипело масло, вгрызаясь в плоть сквозь поджаристую корочку, приплясывали вокруг растерзанного зверя три мясника, и собственные руки колдуньи против ее воли уже обваливали в муке очередной кровоточащий кусок. Дым стоял коромыслом, трещала печь, январь заглядывал в окно поднявшимся солнцем, сверкало в его лучах Чистозеро – и вдруг Хранительница почувствовала, что все не должно было произойти так, не… не должно было…
А как – должно было?
… костяной клинок под сердцем, губы пестрой кошки – кровь и мех, и следы когтей в снегу, и обрывки черного платья…
… Харст и Лансея над холодеющим телом, ночью, с ножами…
… огонь – помнишь? все помнишь? помни…
… четыре стальных лезвия – на одно-единственное сердце…
– Эй, Астри! – это, конечно, Цархон. – Присмотри за печкой, пока я унесу остатки в погреб.
Риаленн обернулась – как раз вовремя, чтобы увидеть, как хилый старичок, насвистывая, поднимает на плечи половину оленьей туши. Сам открыл дверь, сам закрыл ее за собой. Тем не менее, никому из оставшихся и в голову не пришло удивиться, что свидетельствовало о том, что подобные штуки Цархон выкидывает не в первый раз.
И снова – неприятный холодок: как будто не в доме она, где проходит ритуал Очищения, а в ловушке. В хитрой и опасной ловушке.
Улыбается Схайли, но за этой улыбкой, и за весельем Цархона, и за молчанием Варгула, и за смеющимися глазами молодого варвара Астереля стоит что-то пугающее. Чужое. Мертвое. Неужели ошибся Тахриз, неужели старый Харст не знал, о чем говорил, уверяя ее, что Очищение – совершенно безопасный обряд? Что происходит? Что плохого – произошло, произойдет или… или прямо сейчас и происходит?
Ее размышления прерывает крик жреца Земли.
– Вина! – кричит Цархон, врываясь в дверь. – Да, вина, самого крепкого, что заменит оленью кровь в наших жилах! Вина, чтоб его!!! Астри, старая макака, лезь в погреб!
Это самые откровенные слова, которые слышит сегодня Риаленн.
Потому что скрывающаяся за шутками и прибаутками тревога серой помоечной крысой высовывается из норы, водит усиками, ищет добычу – мягкое, боязливое сердце. У Хранительницы оно почти такое и есть. Почти – потому что привыкла бояться, привыкла видеть за обыденностью повседневной жизни то, что не каждому следует видеть, и уж тем паче – чувствовать, и поэтому злой крысюк только смотрит маленькими жадными глазенками, но не может укусить: зубы коротковаты.
Они уже сидят впятером за ужином – ночь поспешила укрыть свою тайну – и вот в каменных кубках бьется старое вино, и шум в голове Риаленн оборачивается словами, которые напрочь выбивают хмель: говорит Астерель, и крыса тревоги вылезает из норы и потягивается: правда краснополосым аспидом лезет за пазуху с октябрьского ветродуя – погреться. Выбросишь? Убьешь? Не поверишь? Как бы не так…
– Мы не шуты, Риаленн, – говорит Астерель. – Мы и вправду жрецы. Жрецы Стихий. Просто это наш последний праздник.
– Боги есть, – говорит ни с того ни с сего Варгул, – и они действительно очень могущественны. Они не совсем такие, какими их представляют люди. Точнее, они совсем не такие. Мы долгие годы существовали под их эгидой, но всему на свете когда-нибудь приходит конец. Я не смог выяснить, что произошло, но те, кому мы служим, отдали нам приказ, не подлежащий обсуждению. Радуйся, Хранительница… или скорби. Отныне твой дом – среди людей.
– Ри, – нежно говорит Схайли, – не бойся. Тахриз сказал тебе правду: твоему существованию как Хранительницы пришел конец. Отныне ты станешь признанной всеми чародейкой. Карфальская ведьма исчезнет, и ее место займет Роглакская волшебница. Так надо, Ри. Тахриз объяснит тебе все. А теперь…
– Вина!!! – громогласно подытоживает Цархон, и на этот раз Астерель первым поднимает свой кубок.
Встает во весь рост Варгул, и слова Молчаливого раздирают плоть заиндевевшего воздуха когтями снежного кота:
Я жизнь отдам тому, кто станет мной,
Не взяв взамен ни серебра, ни злата.
Я встану нерушимою стеной,
Когда падет последняя преграда.
За новый мир,
За новый мир -
Не мой!
– Выпей это, Ри, – Схайли протягивает девушке кубок, а пальцы дрожат… мелко плещется вино… а в глазах жрицы Воды – боль, непонятно откуда взявшаяся боль, и спросить хочется, и страшно… Дрожат руки у Схайли, дрожат руки у Риаленн, и выедает глаза мужчин глухая тоска.
– Что будет потом? – почти прошептала Хранительница, принимая каменную чашу, которая на ощупь оказалась ледяной. – Почему… Почему так страшно?.. Я умру… умру потом, да?
– Нет, – ответил, глядя куда-то в сторону, Варгул. – Но не торопись с выводами. Тебе будет тяжело. Очень тяжело. Возможно, ты пожалеешь о том, что Харст нашел тебя на снегу немного раньше, чем следовало. Нет, Ри, ты не умрешь. В этой чаше – жизнь, а не смерть. Да… целая жизнь, проклятая небом и землей. Нет, ты не умрешь. Умрем мы. Ну же, братья… и сестры! Последний глоток!
– Стойте! – закричала Риаленн, но губы жрецов уже согласно коснулись каменных чаш. Цархон оторвался от кубка и в перерыве между двумя глотками прорычал совершенно не своим голосом:
– Пей! Пей, или все будет напрасно!!
Хранительница дала бы голову на отсечение, что в тот момент она глотала вовсе не вино.
Пузырьки легкого газа обожгли гортань Риаленн, вызывая на бой остатки сознания, и в тот же миг – внутрь, до дна, до пульсирующего средоточия жизни – рванулся огненный вихрь, плавя мысли в один громадный бесформенный комок, а потом комок этот раззвенелся по полу мириадами льдинок, погребая под собой ошалелую серую крысу, и все встало на свои места, и пришло Знание. Какое-то мгновение она ощущала себя богом. Она могла сокрушить тысячи и создать миллионы, ей были подвластны все земные, морские и небесные твари, и обитатели Живого Огня, и призраки, и духи, и еще сотни и сотни когорт и колонн… но мгновение оборвалось, прежде чем иссякла жидкость в кубке. Она запрокинула голову, не в силах понять, почему блаженство вдруг кончилось, но лишь несколько капелек упали с края тяжелой чаши: вина больше не было. Поплыл куда-то стол с бутылками и олениной, поплыли, искривляясь, фигуры жрецов… Хранительница вцепилась в дощатую столешницу, царапая ногтями сухое дерево. Так не должно было случиться!
А как – должно?!
– Вот мы и мертвы, – говорит живой, как ни в чем не бывало, Варгул. – Каково это – быть мертвым, Астри?
Астерель пожимает плечами.
– Мне будет легче, чем вам, – говорит он. – Мне и Схайли. Мы ведь еще молоды.
– Вина, – хрипит Цархон. – Вина, черт побери! Я взаправду хочу…
Варгул поморщился, поднял старика за шкирку и вынес во двор. Снаружи послышались возмущенные вопли, и через минуту жрец Земли вошел в дверь на своих ногах, весь в снегу и с еще более красным, чем ранее, лицом.
– Вина, – бросил он с порога. – Этот зараза Варгул вывалял меня в снегу, как котенка! Вина бывшему жрецу Стихии! И Варгулу тоже налейте. А потом снова пойдем купаться.
– Ночь на дворе, – попытался вразумить его вошедший следом жрец Воздуха. – Вот разбуянился-то! Успокойся, никто никого бросать не собирается. Как жили раньше, так и будем жить.
– Я ж теперь, – всхлипнул Цархон, – даже бутылку вина не наколдую. Правда, сотен пять я про запас сотворил…
– Сколько? – медленно проговорил Варгул, уставившись на раскисающего жреца.
– Пять или шесть сотен, – сквозь всхлипывания произнес Цархон. – Эйленвилль, тридцать пятого года. В погребе стоит, за домом. Мало, конечно…
Сначала хихикнул Астерель, к нему присоединилась Схайли, расхохотался Варгул – смешно, совсем по-человечески хлопая рукой по колену; прыснул, наконец, и сам Цархон, и только Риаленн во все глаза глядела на жрецов и ровным счетом ничего не понимала, кроме того, что утром у нее будет изрядная головная боль.
– Вы не умерли? – задала она вопрос, на который, очевидно, сама не могла найти ответ.
– А вы как считаете, юная леди? – игриво вопросил совершенно оправившийся от приступа меланхолии Цархон. Жрец Земли, похоже, менял настроения со скоростью прихотливого весеннего ветра. – Человек либо жив, либо мертв, третьего не дано. Шарлатаны, разумеется, будут пытаться втемяшить вам в голову свой бред относительно пограничных состояний. Не слушайте их, девушка! Обещаете – не слушать?
Риаленн была готова пообещать все на свете, только бы поскорее понять, в чем дело. Варгул усмехнулся, уловив растерянность в синих глазах Хранительницы: теперь она будет слушать до конца, даже если наступит последний день этого мира. Что ж, начнем…
– Слушай сказку, Хранительница, – негромко начал жрец Воздуха, и стихли смех и разговоры; только слышно было, как в наступившей тишине Цархон невозмутимо обгладывает оленью ногу. – Жили-были на свете четыре бога: Хойгри, бог Огня, Сронгир, бог Воздуха, Нхайя, богиня Воды, и Туграйн, бог Камня и Земли. Неважно, сколько их было раньше и какими путями пришли к власти четыре исполина: разве человек может похвастаться подлинно гуманными методами в борьбе за выживание? Не могут и боги… Так вот: четыре бога в разных землях избирали себе… жрецов.
– Рабов, – поправил его Астерель, глотая терпкий напиток из отнятого у Цархона кубка. – Рабов, а не жрецов.
– Ты не прав, Астри, – поджал губы Варгул. – Мы все согласились, соблазнившись даром, который каждый из нас использовал по своему усмотрению. Мы согласились быть тенями богов, следить за миропорядком… проклятье, мы согласились быть пешками в больших играх, но отнюдь не рабами! Просто с нами богам было легче – как и нам с ними. Не морщись, Астри, это тебе совершенно не идет. В общем, цокали мы копытами по лунным дорогам… пока не слегли, все четверо, разом. Случилось непредвиденное. В Карфальский лес вошла чужая сила, и имя ей было – смерть. Ты вполне успешно справлялась с обязанностями Хранительницы, пока не увидела…
– Молчите! – крикнула Риаленн. – Откуда, откуда вы все знаете!
– Тахриз сказал, – спокойно ответил Варгул. – Он забегал к нам изредка. Теперь уж не будет забегать…
– Что с ним? – прошептала Хранительница. – Вы и его…
– Сразу видно женщину, – подал голос Цархон, оторвавшись на мгновение от оленьей ноги. – Чуть что, сразу: вы его… Ничего мы с твоим волком не сделали, просто… не нужны мы ему больше. Не того полета мы теперь пташки.
Схайли упрямо качнула головой.
– Я не верю, – сказала она. – Он все равно будет приходить иногда. Что с того, что мы более не судьбоносные Хранители Стихий? Тьфу! Разве ты, Цархи, не накормишь его, когда он поскребется под дверью в декабрьский мороз? Он всегда будет помнить нас…
– Сантименты! – фыркнул жрец, вновь припадая к хрустящей мясной корочке.
– Он всегда такой, – кивнул Варгул. – Так вот, после того, как Карфальский лес заразила смерть, боги велели нам Уйти – примерно так же, как уходят ВАШИ Хранители. Разница состоит лишь в том, что нам не светит превращение в симпатичную зверюгу: мы просто навсегда теряем дар, посланный нам свыше. Отныне мы не жрецы, Риаленн. Мы самые обычные люди, без тени колдовства в жилах и с печатью смертности на лицах.
– А я наколдовал только пятьсот бутылок! – трагически проговорил Цархон, на мгновение осчастливив оленью ногу отсутствием своих клыков.
– Помолчи и дай мне закончить. Обычно дар возвращается к тому, кто его дал, то есть к божеству. Но в этот раз все было иначе, – жрец медленно поднял голову, словно пытаясь в синеве взгляда Хранительницы увидеть ответ на какую-то страшную загадку. – Да, в этот раз все пошло через перекосяк на хитровыверт, и мне бы очень хотелось знать: почему? Почему боги выбрали именно тебя? Почему было решено отдать тебе все, что у нас было, почему боги сами не наделили тебя Даром, почему они решили, что обойдутся без нас и – самое главное – почему ты до сих пор жива?
– Я?
– Любой нормальный человек, скорее всего, умер бы, глотнув той смеси, которую ты выпила, даже не почувствовав. Знаешь, что было в том кубке?
– Яд? – печально предположила Риаленн. В голове начинало шуметь: эх, Тахриз, Тахриз…
– Да, – Варгул отвел глаза в сторону. – Яд. Яд совершенно особого рода. Ты выпила Дар, объединенную силу четырех Стихий. Ты ощущаешь ее в себе, девочка Ри? Чувствуешь? Мы отдали тебе все, что отделяло нас от обычных людей, а три дня назад нам отдали Дар жрецы со Скохкорра – последние, у кого он оставался. На нас взвалили непосильную ношу. Она была тяжела для каждого из нас, потому что мы все-таки люди, а не боги, а для тебя она станет вчетверо тяжелее. На планете более не осталось Дара. Остались маги, колдуны, волшебники, но не жрецы Стихий. Последние полгода мы только и делали, что с поклоном принимали частицы раздробленного Дара… радуйся, девочка Ри: отныне ты несешь в себе учетверенную мощь богов. Ты – Единая. Избранная Стихиями. Ты находишься под покровительством богов. И все же – будь осторожна. Воля Всевышних иногда бьет по спинам друзей больнее, чем по врагам. Берегись Высшего гнева, но стократ опасайся Высшей дружбы. Это – все, что я хотел сказать. Прости нас, если сможешь. Мы выполнили свой долг.
– А я выполню свой, – пробежалось холодком по спине, прокололо шею. Чужая воля вошла в сознание, поздоровалась и вежливо отступила. Только одно существо умело так приветствовать хозяев, и, оборачиваясь, Риаленн уже знала, кого увидит.
На пороге стоял серый зверь с разорванным левым ухом. Полхвоста у него отсутствовало, а шерсть на боках висела неопрятными клочьями, и весь он был похож на бабку-ежку в волчьей шкуре. Несмотря на значительные потери былой лохматости, держался зверь с прежним достоинством и даже ухом не повел, когда Цархон с хрустом отломил половину оленьей ноги для нового гостя.
Варгул фыркнул, глядя на жреца, и приветливо сказал:
– Заходи, Тахриз, мы всегда тебе рады.
– Я не буду говорить долго, Ри, – волк словно и не видел никого вокруг, кроме своей Хранительницы, и совершенно не обратил внимания ни на отложенное для него мясо, ни на разочарованного таким наплевательским поведением Цархона. Слова переплетались с мыслями, и Риаленн начало казаться, будто волк и вправду говорит, а не думает. – Наверное, ты уже и сама поняла… Темные времена – без всяких шуток – настают для людей. И не только для людей. Ты не увидишь меня до весны… возможно, не увидишь вовсе. Об одном прошу: не недооценивай врага. Ты обязательно встретишься с ним, потому что враг любит играть… видишь, как поиграл со мной? И это – учитывая то, что я Хранитель; пусть Ушедший, но все же Хранитель… Береги Дар, люби, дружи, враждуй – но помни о противнике. Враг силен… даже боги его боятся. Дела плохи, но надежда… она всегда есть, даже на грани смерти. Даже после нее. Я сам найду для тебя убийцу, если он не найдет меня первым, и в последний час буду биться рядом с тобой. Потом наступит очередь Стража, и это станет концом всего. Надеюсь, справедливая месть излечит его от безумия. Ты согласна, Хранительница?
Риаленн опустила голову.
Справедливая месть?
Сучьями – насквозь, как того охотника?
Но он убийца… Именно из-за него…
И все же…
– Ри, сейчас только ты с твоим Даром можешь что-то противопоставить начавшейся эпидемии! Помоги нам! Деревья умирают! Страж охотится по ночам! Хранительница!!!
– Я не Хранительница, – прошептала Риаленн. – Я просто пьяная ведьма. Я боюсь. Я не умею сражаться со смертью…
– Когда-то у тебя очень неплохо получалось, – возразил Варгул. – И вовсе не мы решали, кому выпадет судьба стать защитником Карфальского леса. Я думал, ты поняла…
– Я не хочу убивать людей, – сквозь зубы произнесла Риаленн. – И Страж вот уже полгода как перестал охотиться. Одна жертва…
– Одна жертва?! – изумленно вопросил Тахриз. – А сколько тебе надо, чтобы ты встала на защиту своих лесов, Карфальская ведьма?!! Десятки? Тысячи?! Не притворяйся, что не видишь, насколько болен Страж… насколько болен весь Карфальский лес! "Одна жертва"!!! Еще пара очагов болезни – и Страж начнет выходить по ночам из-под защиты деревьев, и как ты тогда будешь его останавливать? Снова попытаешься Уйти? А не боишься, что совесть замучает, когда будешь скакать веселой белочкой, а внизу твои осинки-березки будут живых людей насухо высасывать?! Этого ты – не боишься?!!
Повисло воистину гробовое молчание.
– Своими руками убивать братьев по крови, – негромко произнес Варгул. – Из-за слабости, из-за трусости, из-за того, что Страж на время успокоился… Сила никуда не делась, девочка Ри. Меч по-прежнему занесен над Карфальским лесом. Когда он опустится – не жить никому. Поэтому сядь и слушай, что тебе говорит Тахриз. Сегодня он встретился с врагом один на один, и у него в этом доме больше прав, чем у нас… и даже у тебя, Единая. Так или иначе, ты должна послужить своему Стражу – пусть даже в последний раз. Твоя роль не так уж и велика. Все за тебя сделает сам Лес.
– Нет, – тихо сказала Риаленн. Перед глазами вспыхнул фиолетовым ожогом, незарубцевавшейся раной – убитый Стражем охотник. – Нет. Не так! Никогда! Лучше смерть… Оставьте меня в покое… Я не могу… не могу…
– Рана глубока, – Варгул отвернулся к окну, на котором плакал январь. – Пусть будет так…
– Пусть будет так, – спокойно произнес Тахриз, но плачущую Хранительницу вдруг кольнуло куда-то в левый бок, туда, где пару недель назад зиял разрез, оставленный костяным клинком. Много позже научится она распознавать извилистый ход Судьбы, а сейчас – ничего, кроме странного беспокойства, не ощущала Риаленн, слушая вполуха необычно твердый голос серого зверя – как гвоздь забивает… – Пусть будет так. Мне и самому, если честно, стыдно перед Лесом, но, видно, у нас разные понятия о чести. Я не буду более просить тебя о том, что идет вразрез с твоими желаниями. Оставайся у Харста и Ланс. Они очень хорошие люди. Они любят тебя, как родную дочь. Будь хорошим человеком, Ри, а меня забудь. Прощай… Хранительница!
– Стой, балбес! – крикнул в распахнутую дверь Цархон, но что толку звать обратно серую косматую молнию? Небось летит сейчас – лапы снега не касаются, летит, подставив морду ночному ветру, – забыть, забыть, как звали его хозяйку, как звали когда-то его самого, чтобы – не жалко…
Или – иди обратно и будь такой же, как они…
– Риаленн, – печально проговорил Варгул, – ты… нет, у меня нет слов.
– Я могу вернуть Дар? – еле слышно произнесла бывшая Хранительница. – Я не хотела… пусть – человеком… можно?
На Варгула было страшно смотреть.
– Нет, Риаленн, – выдавил он, наконец. – Дар останется с тобой навсегда. Видно, судьба такая, что ж поделаешь. А грамоту об Очищении мы тебе выдадим. Звери мы, что ли, в самом деле…
И после этих слов ей снова захотелось завыть. Дико, по-волчьи, задирая голову к бледному лицу той, что никогда не ответит, ища защиты и утешения у той, что никогда не защитит и не утешит. Нет, зачем, ведь есть мягкая постель в доме охотника и вкусная, человеческая еда…
Звери мы, что ли, в самом деле!
– Ей-богу, – подвел итог Астерель, снова отбирая у Цархона кубок, – два дурака – пара. У одного принципы, у другого гордость. А еще Хранители называются!
Риаленн вздрагивает во сне. Январь серебрится за окнами избушки, мягко окутывая синим сиянием высокую фигуру у кровати, на которой дремлет – прерывается дыхание, вдох – выдох – вдох… – будущая Роглакская волшебница, которую будут чтить наравне с легендарными полубогами.
Все это – в будущем.
А сейчас – сейчас Хранительница должна беречь себя и ни в коем случае не подвергать свою жизнь опасности. Более того, она должна забыть обо всем, что видела; забыть о том, что знала о чудовищных поступках ее родного Леса.
Потому и стоит неподвижно бывшая жрица Воды – стоит и, улыбаясь, рассматривает на свет обгоревший стебелек редкостной травы – некропсиля, свойства которого, как и многих растений, лежат за гранью несовершенного человеческого сознания.
И не так уж важно, есть ли у тебя пресловутый Дар. Важно лишь то, насколько ты хочешь чего-то добиться.
– Спи, Риаленн, – шепчет Схайли. – Спи… человек.
Март.
И точка.
Весна.
Бурка подполз к сидящей на сухих уже ступеньках высокого крыльца девушке – хвост отчаянно лупит по грязи: поиграй со мной, девица-красавица! Вррр… весна! Аррарр! отдай деревяшку, хозяйка, или закинь подальше – весь день гоняться буду! Чтоб шерсть клочьями в драках, чтоб – гордо! – хвост кольцом – и по улице, как хозяин! Да, только так – на то и март!
Ах да: кошки!
Ух, и задать бы жару жирному, рыжему ходячему усатому безобразию, что примостилось на солнышке, да нельзя: не разрешает хозяйка. Да и тьфу на него, мы из тех, из гордых, которые с цепочкой ходят, навроде глейновского Ставроя, нам эти коты – что грязь под лапами. Не этого, так другого приголубим, чтоб место свое знал!
– Бурка, проказник, где репьев нацеплял?
Пес валится на спину, подставляя репьистое брюхо ласковому – наконец-то! – солнцу, шутливо отбивается лапами. Эх, жизнь собачья! Кто тебя плохой назвал? Мясо – каждый день; бывает, и сырое перепадет, спасибо хозяевам. Скорей бы Старший вернулся: что-то будет сегодня на ужин?
– Весь в репьях!
Смеется девушка, полощет ветер синее, под цвет глаз, шелковое платье, разметывает ржаные волосы, от которых, кажется, так и пахнет – теплым, свежим хлебом. Глаза… ничего не помнят глаза. Хотя, почему: помнят снег, который белый и искрится, как сережки названой матери ее, Лансеи; помнят запах хлеба и наваристой похлебки из лосятины: Харст умудрялся где-то находить силы, чтобы в самый трескучий мороз петлять по лесу за ветвисторогим красавцем, и тут уж не до ядов: один выстрел – один лось. И подранков лучше не оставлять, себе же боком выйдет. Хитра, ох и хитра же охотничья наука, и ошибка здесь жизни может стоить, и хорошо, если тебе одному, а ну как семья без кормильца останется?
Харст не хотел думать, что будет, когда его срок и впрямь подойдет к концу. Есть арбалет – хорошо, есть верный глаз и твердая рука – и того лучше. Одна лишь Лансея видела, как он с замиранием сердца следил за движениями рук Риаленн, когда она натирала смолистой ветошью старое оружие: не парень! не мальчик! тот бы уже и тетиву натянул, и уж, конечно, пару раз тайком выбежал в поле – меткость свою на коршунах проверить. А Ри, она девушка: какие там арбалеты! Что ж, видно, судьба такая. Еще хорошо, что жрецы ее от колдовства отучили. Грамоту выдали, все честь по чести, староста Глейн теперь масленый ходит, заказами сыплет: не то перед властью провинился, не то куш где-то урвал – в месяц не проесть. Вот и мотыляется Харст по Карфальскому лесу, стрелы изводит да ловушки в корнях скрадывает. Что ж, время не изменило глейновских привычек: платит, как всегда, в срок, а значит – жизнь идет своим чередом, и весна по-прежнему хороша своими серебряными ручьями и солнцами пушистых первоцветов. Под такую погодку и тетива крепче, и стрела тоньше и прочней, и пахнет в лесу так, что и не описать – вот это жизнь! Не за зверем уже ходишь, а сам бегаешь по тропам, ловишь солнце в сеть зрачков – не уйдешь, не спрячешься!
Да, вот это жизнь!
Калитка приоткрылась со скрипом; Риаленн вздрогнула: петли были заботливо смазаны жиром, значит, кто-то должен был всем своим весом налечь на резную створку. Бурка заскулил, сполз с крыльца и задом убрался в смородинник. Она вскочила, но тут же ее ноги подкосились.
– Отец! – закричала она. – Харст! Ха-арст!!!
Ланс состарилась за эти два часа на десять лет.
Он выжил. Выжил только благодаря стараниям жены и дочери. Хотя, пожалуй, будь он в сознании, поправил бы: Жены. И – Дочери. Потому что… потому. Риаленн не отворачивалась, только бледнела, когда охотник стонал сквозь забытье на столе, пока они с Лансеей обмывали его страшные раны. Она стискивала зубы, но пара предательских слезинок все-таки выпала на зачищенный до блеска стол. Наконец, они закончили бинтовать буквально истрепанное тело Харста, и кровь как будто остановилась, и тогда Ланс непривычно тяжело опустилась на стул.
– Ри, беги к Глейну, пусть пошлет в город за докторами…
Староста понял не с первого раза, но действовать начал быстро и толково. Заметались по дому служанки, захлопали двери, обиженно заржал вороной жеребец, разлетелась грязь со снегом под тонкими бабками, и черный вихрь вырвался из Роглака, направляясь по дороге в Утрант, город торговцев, воров и самых умелых врачевателей, где, как надеялась Лансея, должны были сыскаться те, кому Харст некогда сделал добро.
Глейн сам пришел в дом охотника вместе с Риаленн. Долго стоял, вглядываясь в лицо Харста. На чай не остался. Уходя, сказал:
– Пусть он выживет. Пожалуйста, Ланс. Спасите его.
Утрант находился в полутора днях конной езды от Роглака; доктора следовало ждать не раньше, чем через трое суток. Лансея осталась на ночь с мужем, в гостиной, Риаленн же с ног валилась от усталости и переживаний, а потому ушла к себе в комнату даже раньше, чем обычно. Но, ложась спать, она, сама не зная зачем, зажгла большую свечу на столе.
Сон навалился удушьем. Она бежала, бежала, спасалась, спасала других, но поток мокрого холодного ветра стянул ее в горящую желтыми огнями бездну, и пастуший кнут обрушился на беззащитное тело, и горящий хворост вдруг забился в лихорадке, обвивая чужие ноги, и крик демонического тембра разорвал туман спасительного покоя, обнажив иссохшие руки-ветви, обнявшие человеческое тело… кровь на сучьях, кровь на руках…
Она не сразу осознала, что кричит во сне.
Тени от синеватого, крошечного огонька угасающей свечи дрожали на беленых стенах, языками мифических змей вытягивались к пологу кровати Риаленн, жадно лизали стекающую кровь… Кровь?!! Харст!!!
Она бросилась к двери, распахнула ее. Тишина оглушила девушку: Лансея спала, положив голову на плечо охотника, но тяжкое, гнетущее ощущение тревоги пронизывало каждый нерв Риаленн. Дрожащими руками она нащупала огниво, зажгла свечу – и только тут поняла, что ночью в гостиной побывала смерть.
Харст не дышал.
Свеча падающей звездой выскользнула из холодных пальцев Риаленн, покатилась, мигнула и погасла. Как жизнь, подумала она, да, совсем как жизнь. Мигнул – и погас. Конец. Ночь. Дня не будет. Прощай, отец. В этой истории нет счастливого конца.
В какой истории? О чем она?!
И вообще, зачем она стоит здесь, словно свидетель ночной трагедии, свидетель преступления… какого еще преступления? Ночь, отступи! Я не хочу, не хочу! Лансея! Проснись же, помоги мне! мама, что же ты…
Лансея не просыпалась. Не хотела. Там, во сне, она сливалась в поцелуе с юным, но необыкновенно удачливым охотником, и первоцветы кружили голову, и небо было – самое синее из всех небес, и листья – самые зеленые, и даже дорожная грязь казалась вестницей теплых дней. Там, во сне, журчали ручьи, пели птицы, и рыжей Ланс, роглакской красавице, снова было восемнадцать лет.
Риаленн прижала к себе голову остывающего Харста и невидящим взглядом проколола желтый лик полной луны в решетчатом окне. Потекли минуты, и каждая была вдвое длиннее предыдущей. Постепенно слезы унялись, и девушка замерла, вглядываясь в бледность ночного светила и прося помощи у тех, в которых никогда не верила.
Сказка со счастливым концом.
Это – твое милосердие, Луна?
Риаленн обнажила зубы в улыбке, выжигая взглядом квадраты окна. Когда-то она умела так улыбаться… так, что волки наутек бросались…
Волки?
Прочь, рассудок. Ты только мешаешь. Пшел вон!
Волки, серые лохматые звери с добрыми глазами; лист, имя которому – целая жизнь; лес, опушки, птицы, деревья… Жизнь. Хранитель Жизни.
Хра-ни-тель.
Безумный хохот Риаленн затопил дом охотника, и дрогнул далекий величественный лес, потерявший своего Хранителя, и март ночным ветром ворвался через открытую форточку в распростертые над мертвым охотником руки колдуньи, и лунный диск забился в истерике, вычерчивая на дощатом полу тень высокого узорчатого воротника.
Она все еще смеялась, зажигая без огнива упавшую на пол свечу.