Читать книгу После завтра - Артём Краснов - Страница 12

* * *

Людмила ждала, пока я одолею последние ступеньки. В ушах стучало. С утра болела голова.

– Черт возьми… – проворчал я. – Почему в больнице нет лифта?

– Старое здание. Его не разрешают переделывать.

– А я старый человек, – буркнул я. – И меня тоже не переделать. Так что терпите мое занудство, Людочка.

От длительного подъема затылок заболел, как нарыв. Раньше я связывал мигрени с беспокойным сном, погодой или стрессами. Но у мигреней не было причин, они просто навещали меня по своему усмотрению, и постепенно я научился не слишком обращать на них внимание.

– Вам нехорошо? – спросила врач.

– Нормально, нормально, – ответил я, глотая на ходу таблетку.

Людмила достала пластиковую карточку, бесшумно расползлись автоматические двери. За ним был длинный коридор.

– В двести седьмую, – сказал Людмила. – До конца и направо.

У дальней двери стоял человек халате, небрежно накинутом на плечи поверх костюма.

– А как же скафандр? – спросил я, вспоминая про костюм химзащиты, в которой меня нарядили в прошлый раз.

– Уже не обязательно, – Люда протянула мне маску. – Наденьте вот это.

Я пристроил марлевую повязку на лице, Людмила помогла затянуть ее на затылке.

Молчаливый охранник открыл нам дверь и столь же тщательно запер, оставшись в коридоре.

Майор Заяц лежал на широкой кровати. Комната больше походила на гостиничный номер. В углу стоял тумба с букетом свежих цветов. Работал телевизор. Из окна открывался вид на больничный двор. Через приоткрытую раму доносился мягкий шум города.

– Я вас оставлю, – шепнула Людмила и постучала в дверь.

Я заметил, что торс и шею майора держит какое-то ортопедическое приспособление.

– Садись, Лунгин, – кивнул он на кресло возле себя. – Опять тебя разодели. Я не прокаженный.

Я снял маску. Он внимательно посмотрел мне на меня:

– Какая же ты развалина, Лунгин.

Майор выглядел значительно лучше, чем в прошлый раз. Лицо его обрело цвет и словно чуть-чуть загорело. Яростная щетина обнесла щеки. Обозначились скулы. Глаза смотрели надменно.

Он мял в руке резиновый мячик, и крупная ладонь его по-прежнему излучала силу. Я невольно оглядел свои кряжистые толстые пальцы с разбухшими суставами, рябые от желто-розовых пятен. А ведь когда-то я казался свежим и полным жизни на фоне высушенного солнцем майора. Когда-то моя тонкая рука казалась соломиной в сравнении с лапой ширококостного Зайца. Сколько же ему было? Наверное, лет сорок или сорок пять.

– Как действует вакцина? – спросил я. – Что вы почувствовали?

– Не надо выкать, – рассмеялся майор. – Брось, Лунгин, не те времена. Кстати, как твое отчество?

– Васильевич.

– Игорь Васильевич. Хорошо. Действует она, Игорь Васильевич, замечательно, но тебе это уже не поможет, потому что единственный человек в мире, который знал ее рецептуру, сгорел на работе. Помнишь наш костерок, а?

Он расхохотался.

– Я совершенно не это имел в виду, – спокойно заметил я. – Я благодарен нашей медицине хотя бы за то, что мы с супругой дожили до этих лет.

– Медицина, – фыркнул майор, и вдруг смягчился, о чем-то вспомнив. – Действует она замечательно. Знаешь, Игорь Васильевич, как будто хорошо выспался. Как будто после хорошего массажа. Истома. Спокойствие. Уверенность. Это же чудо, понимаешь? Иммунитет от рака. Раны заживают как на собаке. Кости не ломит. Зрение стопроцентное. Замечательно действует.

– Вы счастливый человек, – сказал я. – Стало быть, оно того стоило.

Что-то не понравилось ему в моей интонации.

– Слушай, Лунгин, – рассвирепел майор. – Если ты как сучка сдал меня военной прокуратуре, это твое дело, и я тебя не сужу. Но и ты не суди меня. Не суди, понял? Вместе жгли.

– Вместе, – согласился я. – Сейчас бы я всадил в вас пулю.

– Еще не поздно, – рассмеялся он зло.

– Что же вас потянуло прыгать в воду при такой благополучной жизни? Я слышал, вы стали профессором какого-то университета?

– Лунгин, у меня пять высших. Я профессор трех университетов. Я обучился игре на скрипке. Говорю на английском, испанском и китайском. Мастер спорта по метанию ядра. Три десятка детей.

– Насыщенная жизнь, – заметил я. – Так зачем ядро на шею и в воду?

– Это долгая история.

– Совесть замучила?

– Совесть, – фыркнул Заяц. – Совесть… Знаешь, если любой поступок разделить на вечность, он превращается в ноль. В ноль.

Заяц помолчал. Потом начал рассказывать как бы нехотя, сквозь зубы. Первые годы он валял дурака. Уволился из армии по липовым документам и жил себе в удовольствие. Работал преподавателем в ПТУ. Читал лекции по военной подготовке студентам. Подрабатывал в автосервисе. Пил. Опустился.

Ночевал зимой на улице и не болел. Пил месяцами. Что такое год, два, три жизни, если ты украл у судьбы лишнюю сотню-две лет? Время растянулось до бесконечности. Хотелось подстегнуть его, подогнать, чтобы узнать, что же там дальше? Поэтому пил, ждал, наслаждался.

Обычному человеку этого не понять. Вернее, так бывает в детстве, когда 20 лет кажутся зрелостью, а 40 уже старостью. Пульс есть в каждой секунде, каждая минута – это приключение, каждый год – это целая жизнь. Смерть кажется такой далекой, что вряд ли она существует.

Чудесное состояние – не спешить. Кризисы среднего возраста и прочая ерунда возникают от спешки. Хочется успеть. Хочется оставить след. Человеку крайне важно оставить след. Хоть какой-нибудь. Хоть самый маленький. А когда смотришь на свою жизнь и понимаешь, что ничего толком не сделал, а теперь уже не сделаешь – вот тогда и наступает кризис. Но Заяц имел право не спешить.

Жизнь майора была простой, даже незавидной, понятной только ему. Лист календаря отрывался со светлым чувством. Прочь, прочь эти дни – придут другие. Быстрее, быстрее! Лети, время, лети – и чем быстрее летишь, тем больше разница между бессмертным и остальными.

Пил неистово. Похмелья почти не бывало. Раз в неделю перерывчик, чтобы печень отдохнула, и снова. Беседы задушевные под водку. Драки. Врачи удивлялись живучести майора.

Иногда месяцами ничего не делал. В деньгах не нуждался – деньги сами находили его.

Потом стало не по себе. Засосало безделье. Долго плыл по течению. Восемнадцать лет прошло. Нестарение майора становилось подозрительным. Уже шутили: Сашку время не берет.

Стал себя раскачивать. Тяжело было. Женился во второй раз (первую жену бросил после возвращения из армии). Поступил в университет на специальность «Биология». Один раз остался на второй год, но не сдался. Потом на еще одну специальность заочно устроился – математика. Дело шло не быстро, но разве в быстроте смысл?

Потом увлекся геофизикой и климатологией. Понравилось. Стал в экспедиции ездить. Камчатка. Байкал. Шпицберген. Один раз пожилой коллега сказал: эх, последний раз здоровье позволяет в такую даль поехать! А майор только улыбнулся.

Сами собой стали регалии приходить. Приглашали лекции читать. Кафедру возглавил. Профессором стал. Потом получил три года тюрьмы за некрасивую историю со студенткой, через два года освободился. В тюрьме начал много читать. Когда вышел – снова занялся наукой.

Женат был много раз. От идеи жениться раз и навсегда отказался на третьей попытке. Жены старели – он их менял.

– Знаешь, Лунгин, человеческая жизнь – как перевернутая парабола. Взлет, вершина, падение… А я вечно на вершине. Поэтому от других я брал только лучшие годы. Тебе этого не понять: вы, смертные, боитесь падать. Вам легче падать вместе. А я не могу упасть, понимаешь? Я их отпускал. Так всем легче.

Те, с кем он когда-то начинал, старели и умирали. А он продолжал ездить по миру и торопил время. Время уносило осколки прошлого. Время стало единственным свидетелем.

Перед глазами – метель из лиц. Люди стали расходным материалом. Люди – это топливо. Он научился не привязываться.

– А потом, Лунгин, что-то случилось, – мрачно проговорил майор. – Все время хотелось чего-то нового, какой-то остроты, вызова, провокации. Знаешь, я много повидал. Я был преступником. Я был героем. Разбогател одно время страшно. Перечитал библиотеку Ленина. Я людей видел столько, что на жизнь трех президентов хватит. Лунгин, я воспользовался даром. Я жил. Но жил я, пока жизнь была загадкой. А потом я что-то понял. Я понял что-то, и загадка пропала. И чтобы я не делал – я стал ходить по кругу. Помнишь, как в пустыне: идешь, идешь, и вдруг знакомый камень… Черт! Заблудился ты, значит. Или пустыня твоя – не пустыня, а вольер, и некуда в ней больше идти. Только по кругу. А идти-то все равно надо. И с людьми ладить надо. А знаешь, Лунгин, сколько в мире похожих людей? Разных людей мало, а похожих – сколько угодно. Все люди похожи. И страны похожи. И ссоры все из-за одного и того же. Нет в мире величия. Все мелкотня, тлен, склоки.

Это не скука, говорил майор. Это что-то большее. Это такое огромное, что когда оно навалится, такое отчаяние берет…

– Я думал стать человеком космоса, человеком Вселенной. Наблюдать за развитием и смертью цивилизаций. Увеличить масштаб зрения. Стать богом. Историю изучал, политику, технологии. Но все это повторяется из века в век, из века в век. Это все бусины на старой леске.

Он помолчал и вдруг с жаром заговорил:

– Знаешь, Лунгин, что движет человеком? Человеком движет новизна. Никто не чувствует мир полнее, чем ребенок, впервые оказавшийся на улице сам, на своих двоих, свободный идти и исследовать. Вот когда она первый раз вдыхает в себя эти запахи, когда прикасается к миру, когда видит первый раз небо – вот тогда он получает самое полное знание. И все остальное – это хождение по кругу. И круг этот становится все меньше и меньше, пока не затянется у тебя на горле тугой петлей.

Майор заговорил о смерти. Смерть, которая так пугает человека, на самом деле прекрасна. Люди хотят вечных вещей и вечных явлений, но они не понимают, что вечным могут быть также боль, отчаяние и пустота. Смерть – это спасение от этих вечностей.

– Сколько раз ты встаешь помочиться за ночь, Лунгин? Ты стар. Ты живешь среди боли. И ты чувствуешь конец. Но это заставляет тебя наслаждаться даже тем малым, что у тебя осталось. Ты это понимаешь, рядовой?

Все дело в масштабе, кипятился майор. Масштаб человеческой жизни делает ее осмысленной. Пятеро детей майора погибли, трое умерли от старости. Тихо скончались где-то, когда он был им уже не нужен. Он был с ними несоразмерен. Они уже не узнавали отца в человеке, который годится им в сыновья.

В юности люди глупы и безрассудны. В старости немощны. Есть лишь считанные годы, когда можно оставить след. А потом сказать – с меня хватит. Но каково это – быть всегда на переднем крае? Всегда чувствовать это жжение, не видя его конца? Когда пьянство не позволяет забыться, потому что ты слишком хорошо представляешь день отрезвления? Потому что ты черпал из этого колодца столько раз, что колодец пересох.

Смерть – это гарантия, что с нас не спросят больше, чем мы можем дать. Еще тридцать-сорок лет и спрашивать будет не с кого. Смерть – это возвращение туда, откуда мы пришли до того, как родились.

Может быть во Вселенной есть вечные существа. Или будут. Но человек – это вспышка, и все красота жизни – в мгновениях, которые невозможно повторить, растянуть, сохранить. Человек должен понимать свою конечность, и только тогда он по-настоящему живет.

Человек живет своим масштабом пространства и времени. Он можно хотеть вечной жизни и огромных замков, но чтобы быть счастливым, ему достаточно одной секунды и одной комнаты. И количество этих секунд на одну человеческую жизнь ограничено, и сколько бы мы не длили жизнь, мы не продлеваем счастья.

– Многие вещи осмыслены только в первый раз. Нельзя два раза потерять девственность, – рассуждал майор. – Нельзя дважды приехать в Лондон в первый раз. Нельзя вернуть ощущение красок и запахов, какими ты воспринимал их в детстве. А без этого… А без этого получается странная штука: ты, такой образованный и опытный, становишься нужен этому миру больше, чем мир нужен тебе. Ты становишься его цепным псом, и чтобы не сойти с ума, наполняешь свою жизнь новой полезностью, но с каждой попыткой все меньше веришь самому себе. А потом все, тупик, тупик…

Румянец проступил на щеках майора. Я смотрел на него и любовался невероятной чистотой его лица, которому редкие морщины лишь придавали выразительности. Жизнь кипела в нем еще больше, чем прежде. Он был силен и красив, и я представил, как влюбляются в него неопытные особы лет двадцати пяти. Непонятное им пренебрежение к жизни придает ему особый шарм.

– А еще, Лунгин, перестал я ощущать себя собой, – продолжал майор. – Ты меня поймешь. Ты старый. Ты тоже перестал. Не чувствуешь вкуса, не чувствуешь радости, не чувствуешь триумфов. Ребенок в нас умирает вне зависимости от того, сколько мы живем. Мне ничего не нужно, понимаешь?

Он помолчал.

– Вот, хотел тебе это рассказать тогда, у твоего дома. Больше некому. А потом думал пойти и утопиться. Даже железку нашел отличную – затвор танковый. Раритетная вещь.

– Почему не зашли?

– Не знаю. Бессмысленно это все.

Глаза его лихорадочно заблестели.

– Я пытался повеситься, да сняли быстро, – говорил он. – Потом травился – не взяло. Думаю, на дне полежу часок-другой, подумаю, а там и помру. А видишь, как вышло.

– Кому вы вкололи оставшиеся ампулы? – спросил я.

– А никому. Все себе. Решил – зачем мне кто-то еще? Вот представь, вколол бы я своей тогдашней, Алене. А потом бы разлюбил. Куда ее? Зачем? Это личное дело каждого. Я свой выбор сделал и не жалею, – он помолчал. – Сеттер у меня был английский, красавец. Хотел ему вогнать одну… Да тоже не стал. Зачем мне столетний сеттер?

– Так вы что же, теперь стали бессмертным?

– Нет, – его глаза заблестели. – Меня можно убить. Просто живучий стал, как те землеройки… Ну слышал? Есть такие твари, которые не стареют. Знаешь, Лунгин, почему Бриммс поселился в Африке? Ему нужна была особая кислота, которая есть в теле тамошних подземных крыс, которые живут в десять раз дольше обычного. Он их там препарировал, ферменты какие-то выделял… Но убить можно любого. И меня убьешь ты, – резко закончил он.

– Я?

– За все нужно платить, Лунгин. Ты не меньше меня виноват. Помнишь, как жгли американца? Помнишь? Про это ты тоже рассказал? – он притянул меня поближе за шею. – Скоро меня выпустят под подписку, и я твою семью на куски изрублю. Веришь, что изрублю?

Я попытался высвободиться, но майор крепко держал меня свой лапой, причиняя боль. В висках забил набат.

– Так что кончай меня. Я тебя научу. Чтобы никаких случайностей.

– Я не буду, – дернулся я.

– Будешь. Куда ты денешься. Посадят тебя, знаю… Плевать. Сколько тебе годков-то осталось? Такая развалина условным сроком отделается. Скажешь, действовал в состоянии аффекта. Мне вообще-то плевать, что ты скажешь. Это приказ, Лунгин!

– Нет. Велико будет одолжение.

Я сбросил руку майора и встал так резко, что потемнело в глазах. И вдруг что-то изменилось в лице майора, оплыли его мужественный скулы и заблестели глаза.

Майор дернулся, повернулся набок, сполз с койки и вдруг цепко обхватил мою ногу:

– Игорь, Игорь, – заговорил он. – Не бросай. Ты просто помоги мне. Я научу. Найми человека. Умоляю тебя, найми. Я тебя обеспечу. У меня есть деньги. Лунгин, пойми, в этом гребанном государстве нет смертной казни. Есть только пожизненное заключение. Ты понимаешь, что это значит в моем случае? Меня же подопытным кроликом сделают. В меня же иголки будут тыкать вечно, вечно, понимаешь?

Я отдернул ногу. Майор лежал, скорчившись у койки, и через прорехи больничного халата виднелись крепкие его бедра с отметинами уколов.

– Постой! – кричал он. – Я тебе не сказал. Одна ампула осталась. Я не потратил ее. Одна ампула. Только тебе скажу. Подумай. Не хочешь колоть – продай. Ты знаешь ее цену. Состояние! Сыну отдашь! Внукам!

– Да пошел ты, майор, – сказал я, шаркая к двери. – Расхлебывай сам.

Я постучал.

– Рядовой Лунгин, ты что?.. – хрипел майор. – Лунгин! За невыполнение приказа расстрел на месте! Лунгин, ко мне!

Охранник быстро вошел и нажал кнопку у кровати. Прибежали две медсестры и доктор. Майору вкололи что-то в бедро, и он затих. Его поместили на койку. Я услышал его сонную речь: