Читать книгу Слово закона. О магах и людях - Артём Останский - Страница 5

***

Даламор. Трущобы, переходящие в двухэтажные хоромы, брань и толкотня на любой торговой площади, свежий, солоноватый морской бриз, который не в силах затмить дюжины гроссов гниющей под палящим солнцем рыбы в порту; бессчетное множество одноруких, одноногих, беспалых, одноглазых ветеранов, живущих на те гроши, что платит им стража за «глаза и уши», снующие от безделья дети, измотанные от нескончаемых заказов ремесленники, щеголяющая золотом армия купцов, орды пьяниц, существующих от кабака до подработки; нескончаемые потоки контрабанды, подпольное рабовладение, проституция вне публичных домов и, конечно же, непрестанно появляющиеся торгаши чадом. Говорят, Даламор никогда не спит. И сказать, что данное выражение далеко от истины язык не повернется. Всюду, от самого глухого закоулка до площади Восьми Арок, над многообразными крышами домов проносился шум и гогот, мужские и женские возгласы, детский смех и плач, воспевания богослужителей, проповеди, музыка и пение уличных бардов. Именно таким запомнился Вилену второй по величине город не просто Ил Ганта.

Он сидел в полумраке комнаты на скамье, обитой изысканной, не знакомой ему мягкой тканью, раскинув ноги на пестром ковре, который, судя по всему, стоял больше, чем в год получал легионный десятник; откинувшись на спинку скамьи и подавляя нарастающее раздражение от медленно стекающих капель пота под белой маской, мыслями он воспарил к тем двум годам, когда добросовестно служил сержантом портового отделения стражи внешнего кольца. Однако в голове его всплывал единственно светлый образ, – образ тридцатилетних, уже не молодых, но по-юношески гладких смуглых щек, едва затронутых тонкими морщинами. Правильное очертание маленького подбородка, слегка вытянутый нос, пышные графитового цвета волосы, спелые, налитые соком груди, слегка располневшие широкие бедра. Глаза. Их цвет, хоть и прожил больше года с Корией, Вилен не помнил, зато хранил в памяти ее узковатый, на южный манер, разрез глаз.

– Не спать! – хлопнув ладонями в перчатках, сухо приказал Сержант. – Проверь как там Кожник.

Вилен окинул взглядом сидящего напротив него командира. Он отличался от остальных трех магистров отряда бурого цвета перчатками и безусловной выслугой лет. Спешно поднявшись, Вилен подошел к окну и легонько раздвинул алые, почти не пропускающие свет портьеры.

Едва он развел их пальцами, как комнату наводнил мягкий луч света – последний, скользящий по украшенным крышам внутреннего кольца луч заходящего солнца, практически целиком спрятавшегося за чертой города. Особняк, в котором расположился отряд магистров, любезно предоставила им некая лэрэса Тамария Лэнгор. Да и как можно не предоставить, если просит кто-то из Белого ордена? Дом этот в качестве пункта наблюдения магистры выбрали неслучайно: располагался он прямо через дорогу от особняка, где жил некромант: величественный, двухэтажный, с высокой насыщенно-бордовой крышей из черепицы, с немалой по городским меркам, заключенной забором территорией. Он выгодно отличался ото всех и без того прекрасных, индивидуально декорированных домов. Что уж говорить, помимо роскошного сада на его территории находился даже флигель для прислуги. Переведя взгляд книзу, Вилен наткнулся на вальяжно расхаживающего стражника у ближнего края дороги – это и был магистр. Сержант поручил ему следить за домом, убедиться, что все члены семьи находятся внутри к моменту начала операции. Второй из магистров, Рубака, сидел на первом этаже на случай непредвиденных – пусть и маловероятных – инцидентов. Вилену же как новичку в отряде довелось остаться с Сержантом и изредка поглядывать за обстановкой на улице, а также следить за условным знаком – заходом солнца.

– Все в порядке, – отчетным тоном отозвался Вилен. – Кожник на месте. Солнце почти село.

Сержант не проронил ни слова в ответ. Вилен, тем не менее, продолжил озирать окрестности. Взгляд его не останавливался на чем-то конкретном, – скользил по широкой дороге, перескакивал от фонаря к фонарю, взбирался на разномастные декорации крыш и уносился в невозмутимую темно-голубую небесную гладь. «Ликвидировать…» – слово, услышанное на инструктаже в отношении мага-отступника, – нет, он и раньше знал, что обычно вместе с некромантом или предателем Империи ликвидируется и вся его семья как возможные пособники, или же потенциальные мстители, – теперь оно заиграло для него новыми, мрачными красками.

Впервые за столько лет – не сейчас, еще при обсуждении плана действий – его обуяло неприятное чувство, похожее на лень, но гораздо более глубокое. Чувство, какое возникает при сильном нежелании делать что-либо, но по-иному ты поступить не можешь. Когда руки, ноги, голова и вся твоя сущность бунтует, отказывается выполнять команды, и хотя сам ты понимаешь, что так правильно, поступить наперекор значит пойти вразрез здравому смыслу, клятве, выступить против безопасности Ил Ганта; вынужденные меры, вынужденная жестокость, вынужденные жертвы. Чувство, прекрасно знакомое и все же позабытое Виленом, – тягостная борьба между разумом, инстинктом самосохранения (нарушение приказа – дезертирство – смерть, или, как водится в ордене, «первая ошибка»), благоразумием и собственными эмоциями, принципами.

«Приказ есть приказ», – твердо уверял он себя. Усилием воли, выработанным почти за полтора десятка лет службы, он высвободил скапливающиеся сомнения, позволил им поглотить себя и отпустил их, развеял. Даже литание покоя читать не пришлось. Вмиг разум его очистился, а мысли ухватили новую, мирную нить. Лишь незначительная тяжесть на сердце напоминала о былой нерешимости.

Он предавался воспоминаниям, как будучи стражником, не раз заглядывал в проем ворот, ведущих во внутреннее кольцо. За два года он так ни разу и не попал за них. И теперь, видя весь обнаженный контраст внешнего и внутреннего кольца, чувства его приходили в движение, излучали неподдельное восхищение; однако нечто омрачающее затаилось в них. Невольная, своеобразная, тщательно скрываемая злость на лэров, банкиров, богатейших из торговцев, городских чиновников, функции которых ему представлялись смутно, занимала его. И чем большая виделась ему разница между столпотворениями в узких грунтовых улочках и редкими, вальяжно расхаживающими персонами по широким мощеным дорогам, чем очевиднее разнился воздух, пропитанный зловонием, гулом голосов и звонкими отголосками мастерских со свежим, насколько это вообще возможно за высокими каменными стенами, свободным, легким духом внутреннего кольца, тем больше нарастал внутренний протест, недовольство. И недовольство то было неподвластным, необъяснимым даже самим Виленом, – он нисколько не питал ненависти к богатым и власть имущим. Его желчь скорее имела беспредметную направленность и никоим образом не требовала выхода. А потребуй – он мигом бы ее пресек, как пресекал и все остальные эмоции, мешавшие исполнению приказа.

– Сержант, – раздался сзади голос «стражника», – все на месте.

Вилен обернулся – перед ним стояли три брата-магистра. Он мысленно проклял себя: «Дерьмовые мысли! Проворонил шаги. Вдобавок Кожник даже успел переодеться. Очень профессионально».

– Действуем строго по плану, не разбегаемся. Первоочередная цель – вэяр, остальные – второстепенные, но обязательные, – прочеканил Сержант, задержал взгляд на Вилене. – Никакой жалости, не забываем: все они не просто изменники – еретики! предавшие не только Империю, но и самого Бога!

Все выхватили мечи. Сила выпущена. Разум Вилена слился с мечом. Теперь он не человек и даже не магистр – карающий клинок Белого ордена.

К особняку они проследовали крестовой формацией: в носу шагал Сержант, по бокам шли Рубака и Кожник, замыкал построение Вилен. Железная калитка была открыта – магистры ступили во двор. Согласно плану налево отправился Кожник, проверять флигель, направо – Рубака, зайти со стороны террасы, а заодно оглядеть сад. Пробирались они гуськом, под окнами. Привратников не было – предупрежденные, они заблаговременно покинули посты. Сержант и Вилен легко, стараясь не создавать ни единого скрипа, перешагнули ступеньки крыльца и прижались к двери. Усиленный слух позволял составить картину происходящего внутри.

– Где этот проклятый цирюльник? – Властный, несколько сорванный голос женщины. – Что по яствам? Негоже ему на голодный желудок работать, напортачит еще.

Едва различимый скрип досок у двери, ведущей к террасе. Мимолетный звон посуды в обеденной.

– Не переживайте так, скоро будет. – Кроткий женский голос. – Утю-тю. Лэрэса Дариния, у вас такой замечательный малыш. Вы только взгляните на его улыбку.

Скрип досок. Стук в дверь, ведущей в сад. Вилен напружинился в ожидании команды, не спускал взгляд с Сержанта.

– Это еще кто? – Властный голос. – Дура, ты там? Глянь, кто там шныряет!

– Да, лэрэса мать. – Тихий, явно расстроенный голосок.

Звук открывающейся двери. Чуть слышный всхлип. Предсмертный всхлип.

Сержант коротко кивнул. Бесцеремонно отворил дверь и вскочил внутрь.

Следом залетел Вилен. В нескольких аршинах от него остолбенел седовласый мужчина с широко выпученными глазами, в руках у него был чайный сервиз на серебряном подносе. Выпад. Клинку Вилена понадобилось лишь легкое касание, чтобы разворотить висок мужчины. Лакей бездыханно рухнул, гремя сервизом.

Женщина в богатом платье с обожженными ушами и неровно обрезанными, короткими светло-русыми волосами, выставив руки вперед, воздвигла перед собой силовой барьер. Она закрывала им широкую лестницу, расходящуюся надвое и ведущую на второй этаж. Детский плач. Низкая темноволосая девушка с младенцем на руках забежала по лестнице и завернула вправо.

С кухни, куда вела дверь из обеденной комнаты, как гласил план здания, послышался крик. Тут же заглох. Работа Сержанта.

Со стороны террасы вылетел Рубака.

Барьер пропал. Лэрэса перевела взгляд на него, отвела руки. Еще мгновение – с ее пальцев сорвется заклинание.

Не сорвалось.

Лэрэса захрипела. Припала к лестничным перилам словно пьяная. Сползла вниз, скользя ладонями по балясинам. Наполовину погруженный в плоть метательный нож торчал из ее шеи.

«Не сиюминутная, но легкая смерть», – подумалось Вилену, подскочившему к еще живой, судорожно всхлипывающей кровью изо рта лэрэсе и достающему свой нож. Печать на нем действовала безотказно – клинок свободно прошел сквозь нательную магическую защиту.

– Ситуация? – востребовал Рубака.

– Сержант зачищает левое крыло. Наверх, в правое крыло забежала, по описанию, служанка-лэрэса с младшим сыном отступника.

Рубака немедля рванул наверх. Вилен – следом. В мгновение ока они оказались в правом крыле. Опрометчиво было оставлять левое крыло второго этажа без внимания, однако в то мгновение Вилену почему-то казалось иначе.

Мрак обширного коридора разбавлял огромный, на всю дальнюю стену, мерклый квадрат – витраж, задернутый плотными портьерами. Впрочем, для магистра темнота скорее союзник, нежели враг. Все было черно-белым, с зеленоватым оттенком, но хорошо различимым. Даже тот роскошный особняк, где отряд готовился к миссии, казался блеклой пародией с претензией на шик в сравнении с этими хоромами. По всему полу растянулся длинный орнаментный ковер, у драпированных узорчатой тканью стен стояли огромные писаные вазы и сурово-мраморные бюсты неизвестных Вилену людей, или магов; на самих стенах висели гобелены и картины, – его взгляд остановился на самом огромном – от пола до потолка – изображении.

Хотя Вилен никогда не был ценителем искусства, эта картина увлекла его своей, если можно так выразиться, объемной рисовкой, какую он доселе ни разу не встречал. На ней изображался некто мужского пола с мужественными, идеальными, внушающими страх и уважение чертами лица, черными, как сама Бездна, волосами, ниспадающими на плечи, а взгляд странным образом сочетал в себе юношескую дерзость и мудрую апатичность многовекового старца. Облаченный в непонятное – то ли вельможеское, то ли воинское – черное, под цвет волос, одеяние с багровыми вставками, он стоял на, казалось, выпирающей наружу горной вершине, героически поставив ногу на каменный выступ, с вытянутой вперед, приподнятой рукой. В его полусжатых пальцах сосредотачивалась вся мировая Сила. На заднем плане небо затянули черные, испещренные желтоватыми молниями тучи, и лишь над ним зияла расселина, из которой сочились слабые солнечные лучи. Некое труднопреодолимое желание изрезать в клочья, исполосовать это великолепное полотно овладевало Виленом. Рисунок был выполнен таким образом, что создавалось впечатление материальности нарисованного, будто стоит магу – а в том, что это лэр, у Вилена не возникало никаких сомнений – сделать пару шагов вперед, как он окажется в коридоре, рядом с магистрами. Всем своим видом маг как бы возносился над миром, требовал беспрекословного подчинения и в то же время внушал такой благоговейный трепет, что даже дотронуться до пальцев его ног в глубоком коленопреклонении было бы страшным преступлением. Картина заворожила Вилена: по необъяснимым причинам вызывала лютую ненависть, но своей монументальностью вдавливала в пол, не давая даже моргнуть.

Голос Рубаки вернул его в реальный мир.

– Впервые видишь его, да? – неуловимым для человеческого уха, но различимым для магистра шепотом произнес он. – Очередной портрет Этариуса. Со всеми такое происходит, когда впервые его видят. Говорят, что сам его вид, даже нарисованного, вызывает трепет. А по мне так очередной магический фокус. Ладно, пошли, не будем терять времени.

Ступали магистры тихо, осторожно, предварительно проверяя на скрип каждую укрытую ковром доску. Вслушивались. За одной из дверей послышался зажатый чем-то плач ребенка. Они вошли внутрь.

Скрип двери магистры предупредить не смогли. Усыпанная угрями служанка, крепко зажимающая рот младенцу на руках, повернулась к ним. Маленький человечек протестовал – вовсю размахивал миниатюрными конечностями, точно опрокинутый на спину жук. Порыв ветра ворвался в открытое окно за спиной лэрэсы и взлохматил непослушные локоны. Отдельные волосинки прилипли к ее мокрому от слез лицу.

– М-мы же ничего не сделали… – дрожащим голосом прошептала она.

Непоколебимость Вилена словно превратилась в сдавливающую сердце руку. «Ликвидировать» – лаконично звучал приказ. Ликвидация подразумевает истребление виновных и всех возможных соучастников, всех, кто в перспективе может продолжить дело родственников или друзей, кто может решить отомстить, кто гарантировано останется небезразличным к законному приговору. «Но что может продолжить, как может отомстить грудной младенец? – подумал Вилен. – Лишняя жертва. Справедливость нужна. Закон требует исполнения. Но законно ли убиение невиновного ребенка? Не думаю. К тому же он и запомнить-то ничего не сумеет – его отдадут в приют; если проявятся способности – в приемную лэрскую семью, да и делу конец».

– Ты, или я? – донеслось бормотание Рубаки из-под маски.

Игнорируя вопрос, Вилен обратился к девушке:

– Ты права. Только не ты, а ребенок. Он не может быть виновным. Положи его на кровать и прими свою смерть.

– Н-нет! – лэрэса лихорадочно мотала головой. – Пожалуйста… Я только служанка!

– Служанка или нет, а ты не младенец – рисковать нельзя! – холодно отчеканил Вилен. – У нас приказ. Ты умрешь в любом случае. Отпусти дитя!

Ужас на ее лице сменился смиренным мытарством, – слезы новой волною побежали вниз по щекам. Она покосилась на открытое окно и, тяжело вздохнув, быстро повернулась к нему.

В то же мгновение с места сорвался Рубака. Его клинок вошел в спину лэрэсы на уровне груди, по самую гарду. Вилен бросился за ним, хоть и понимал – младенец мертв.

Внезапно собрат развернулся и, отпустив меч, ударил кулаком по лицу Вилена.

Маска вдавилась и покрылась трещинами. Он упал на спину. На миг в глазах его помутнело. Слепая ярость захватила Вилена, но Рубака уже наскочил на него. Вдавив колено ему в грудь, приставил нож к горлу. Силой мысли Вилен взял над собой контроль, скрестил взгляд с собратом.

– Идиот, – пробурчал Рубака. – Думаешь, мне приятно это делать? Недоволен? Скажи спасибо лучше! Я уберег тебя от первой ошибки.

Магистр слез с него. Вилен приподнялся и уселся на полу, уставился на лежащую замертво девушку: клинок поразил и ее, и младенца, – они лежали, скрепленные друг с другом мечом, скрепленные смертью. Быстрым движением Рубака вытащил его и вытер от крови о платье девушки.

– Я не скажу Сержанту о твоей выходке. Ежели такое больше не повторится. Не повторится ведь?

Вилен смолчал, не желая лгать.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать восемь или двадцать девять. А может и все тридцать, – безучастно ответил Вилен.

Его взгляд был по-прежнему устремлен на истекающие кровью тела. Нет, он не испытывал жалости. Уже давно. Скорее ощущал горечь из-за бессмысленной жертвы и – пусть на мгновение – потерянного самообладания.

– Мне тридцать восемь, – отозвался Рубака, внимательно осматривая клинок на следы крови. – Я сдал экзамен уже как два года тому назад. И я не знаю, кем ты был до того, как тебя пригласили в орден, но послушай-ка мой совет: засунь в жопу все свои принципы, ты – оружие! Ты думаешь, для чего у нас забирают имена? Для чего эти сраные, хрен пойми из чего сделанные маски, из-за которых в зной изнываешь от пота, а в мороз поражаешься, какими они могут быть холодными? Они думают, что с именем лишают нас и души! Хер там! Ее мы должны вырезать из себя сами! Уж поверь мне, без этого здесь ты не приживешься. Я понятия не имею, какие демоны заставили тебя принять их предложение, но раз уж принял, раз не подох, когда всучивали магию внутрь, раз выдержал два года и сдал экзамен, слушай: ты либо убиваешь в себе свою сраную гордыню и рубишь тех, на кого тебе ткнут пальчиком, либо подыхаешь сам. Здесь тебе не легион, где ты волен проявить лишнюю мягкость или жестокость. Ты вообще больше не человек – ты магистр! Ты – наш собрат! Ты – воин Белого ордена! Ты – оружие! А оружию чужды и душа, и сострадание! Выставляя здесь свою человечность, ты ставишь под удар всех нас! И хвала Творцу, что мы еще вовремя подоспели, а эта тварь оказалась слишком трусливой, чтобы сразу сигануть в окно.

Магистр подошел к Вилену и, спрятав меч в ножны, присел на корточки.

– Ты же знаешь, что такое первая ошибка? Да ясно дело должен знать. Так вот, свою первую ошибку я совершил на первом же задании. Был прям как ты совестливым дураком и с напарником мне подвезло куда меньше, нежели тебе со мной. И поверь мне, врагу не пожелаешь такого наказания. А после него не будет никаких мер: любой проступок приведет к смерти. И твое безрассудство убило бы меня сегодня! Видишь ли, отступники, вопреки всем сказкам, селятся не в глухих лесах, не на Богом забытых болотах, а зачастую в густонаселенных городах, имеют семью, детей, занимают высокое положение и всякое такое. Хрен его знает, чего им в жизни не хватает. Но приказ есть приказ. Да что я тебя учу, яко сопляка зеленого. Сам все знаешь, что к чему. Думаешь, ежели это младенец, то ни в чем неповинный? Думаешь, в приют его запрут, он ничего не вспомнит, а даже ежели каким-то лихом узнает о своей родной семье, то уж точно по стопам не пойдет? Что вытаращился? Мнишь себя одного справедливым совестником, а все вокруг дерьмо зачерствевшее? Щас, разбежался! Думается мне, это просто назидание остальным, дескать, отрекаясь от Творца, вы тащите за собой всю свою семейку. Когда-нибудь ты поймешь, что это в каком-то роде справедливо.

– Справедливость в убийстве безвинных детей? – наконец заговорил Вилен. – Ты прав. Это не легион. Мне дико подумать, чтоб мой легион вырезал детей. Или чтоб стражники в назидательных целях искромсали десяток-другой малолеток. Имел я такую справедливость.

– Видать, ты в легионе какой-то другой страны служил, – прыснул Рубака. – Смиришься еще, поверь мне. А ежели нет, то после первой ошибки тебя заставят смириться. Уж поверь, там таких крепких ломают… Ежели, конечно, доживешь. Сержант точно от радости плясать не станет. За провал-то он тоже в ответе. Ладно, подъем. Любись они в зад, мыслишки эти. Пошли, там поди наши уже все зачистили.

Рубака протянул руку Вилену. Он, немного помедлив, сжал ее и принял помощь собрата встать.

Спускаясь на первый этаж, они услышали внушительный по силе грохот. Магистры бросились в его сторону.

Тяжелая деревянная, окованная металлом дверь была нараспашку. Она сильно выбивалась из роскошного антуража. Магистры сбежали вниз по каменным ступенькам. Очутились в просторном подвале или, скорее, лаборатории. На полу, прямо у лестницы, лежал перекрученный труп Кожника: маска сломана, лицо точно искромсано тысячами лезвий, плащ-камзол окрасился красным, из разрезов виднелись перебитые кольца кольчуги, пол под ним издроблен в крошку. Перед догорающим продолговатым столом стоял густобровый, светловолосый, высокий – без сомнений – Клаунерис.

С его пальцев вырвалась сжатая до непроглядности струя воздуха и угодила в Сержанта. Тот успел высвободить печать кольчуги, и его вместе с силовым барьером вжало в стену.

Отступник заметил магистров. В них полетел наполненный тысячами тысяч блистающих лезвий ветер. Вилен отпрыгнул назад вверх, на лестницу, скрылся из виду Клаунериса; Рубака – влево. Без промедлений Вилен вновь бросился вниз.

На его глазах Рубака изящно уворачивался от силовых импульсов, выпускаемых магом, которые с резким грохотом впечатывались внутрь каменной стены на добрую пядь. Но через миг высвободил печать. Кокон принял на себя череду молниеносных импульсов.

Сержант заходил справа. Уже был на расстоянии удара, как его, подчиняясь жестам Клаунериса, подхватил порыв ветра и унес назад. До стены он долететь не успел. В то же мгновение взявшийся из ниоткуда еще более быстрый воздушный поток ударил Сержанту в бок. Тот отлетел в дальнюю стену и ударился головой. Остался бездвижно лежать на полу.

Отступник обернулся. Слишком поздно! Клинок Вилена уже летел к его шее.

Все произошло настолько быстро, что обычный человек не успел бы даже разглядеть. Меч, находившийся на расстоянии ногтя от шеи мага, отскочил и сломался. Отскочил так резко, что обычный человек даже не понял бы, что произошло. Столь стремительно и с такой силой, что – учитывая мощь хвата магистра, – несомненно, оторвал бы тому руку.

Благо Вилен не был обычным человеком. Его рефлексы безошибочны. Он успел отпустить рукоять. Сломанный меч, бешено крутясь, отлетел. Успел магистр также отскочить и увернуться от бесформенного, темно-прозрачного тумана, в котором виднелся антропоморфный размытый скелет, несущийся на него с замогильным, леденящим воплем. Вилен многое слышал на своем веку: крики матерей, рыдающих над трупами своих детей, выкрики мужей, пытающихся подняться на отсеченных ступнях, несравнимое ни с чем ржание умирающих лошадей, продырявленных стрелами, но такого – никогда! Любого бы человека этот вопль парализовал, но Вилен – не человек. Он успел уклониться от вопящего тумана – тот врезался в стену и развеялся.

Без сомнений, некромантская волшба.

Вилен упал на колени. Поток флюид оборвался. Он ощутил такую усталость, такую боль в мышцах, такое бессилие, будто целый год кряду беспрерывно пил и тренировался одновременно. Антропоморфный, туманный скелет хоть и не коснулся магистра, но само его присутствие высосало из него все силы.

Невозможно увидеть смерть и остаться в живых – некромант уже направил в его сторону ладонь – Вилен не отвел взгляда. Он умрет с открытыми глазами!

И в его открытых глазах отразилась кровь. Много крови. Отразились ошметки плоти и костей. Послышался крик. Ужасающий, но такой привычный слуху крик боли.

Силовой импульс, выпущенный Рубакой, оторвал Клаунерису руку по самый локоть. Некромант, явно сведущий о свойствах оружия Белого ордена, не озаботился никакими силовыми барьерами и нательными защитами – кинетическая отталкивающая печать, которую ненароком активировал Вилен, позволила Рубаке застать некроманта врасплох.

Не раздумывая, Вилен выхватил метательный нож, – попытаться метнуть его в таком состоянии равноценно провалу. Пошатываясь и чуть не падая, он бросился к некроманту. Охваченный болью тот не успел среагировать – клинок вошел точно в сердце.

В момент последнего издыхания Клаунерис успел приоткрыть глаза – их взгляды сошлись. Сколько таких заупокойных, все еще хватающихся за жизнь, но в то же время примирившихся с собственной кончиной взглядов повидал Вилен. Они успокаивали, служили своеобразной наградой победителю, давали понять, что борьба окончена, всей своей умиротворенностью как бы шептали: «Ты сражался достойно. Я проиграл». Он всегда восхищался этими последними мгновениями взоров, жизнь из которых уходила, – наивысшее вознаграждение, дань уважения убийце, победившему в честном бою.

Вилен проковылял к Сержанту. Тот был жив. Рубака уже приводил его в чувство. Общими усилиями они стащили с него плащ-камзол и кольчугу, стянули гамбезон. Пропитанную кровью рубаху порезали на лоскуты для перевязки ран. А раны внушительные. И без того изрубцованный торс был исписан порезами: от легких царапин до глубоких надрезов; а ведь еще и руки и ноги кровоточили! Одно лишь лицо, судя по целой маске, оставалось нетронутым.

– Его нужно к городскому врачевателю, лучше к магу, – заключил Рубака.

– Подсобите-ка лучше встать, – неожиданно прохрипел Сержант и ухватился за плечи собратьев.

Магистры и не подумали возражать, – они аккуратно поставили Сержанта на ноги. Он заговорил глухо, то и дело прерываясь:

– Проклятые отступники. Но… это мы, нет, я допустил ошибку. Посчитал за обычный подвал. Пренебрег осторожностью. Мы оставили это место напоследок. Увидели свет из щелей, двери были заперты. Я приказал ему. – Сержант кивнул на мертвого Кожника. – Приказал вынести ее. Печать. Ублюдок оказался хитер. Видать, ждал нас. Кожник выбил дверь. Ветер взялся из ниоткуда. Я даже сообразить не успел: его просто понесло вниз, а там… откуда-то сверху на него обрушился этот… ветер – острый, что тысяча лезвий. Бедняга даже кольчугу не успел активировать. А я за ним… У вас что было? Чем вы, бездна меня забери, там занимались?! Почему так долго?

Сержант задержал взгляд на поломанной маске Вилена. Две темные, пронзительные точки, выглядывающие из разрезов маски, то цеплялись за места надлома, то впивались во взгляд Вилена. Надо сказать, Вилен никогда не умел скрывать чувства. Подавлять? Без труда. Но переживания всегда оставляли некую тень на его безэмоциональном лике, а быть может, его выдавали глаза. Недаром говорят: глаза – зеркало души, а Вилен никогда не был силен в лицедействе. Казалось, цепкий взгляд Сержанта читает всю картину недавнего происшествия.

– Ладно, – прохрипел он и мягко похлопал Вилена по плечу. – Всех ликвидировали?

– Без исключения, – подтвердил Рубака.

– Морда, – ткнув пальцем в Вилена, сказал Сержант. – Иди, осмотри столы. Эта тварь жгла какие-то бумаги, возможно, что-то не выгорело. Потом надо в ратушу. В таких городах там даже ночью кто-то должен дежурить. Нужно сообщить об утрате вэяра, и чтоб в цитадель весточку отправили. А… – болезненно выдохнул он. – Еще проверить, все ли подохли. Но ты прав, сначала к врачевателю… не хочу помереть от обескровия. Скверная смерть. И да… надо бы нашего брата с собой забрать. Негоже телу магистра здесь валяться.

Пока Сержант говорил, Вилен перебирал огарки каких-то книг, сметал пепел, откидывал недогоревшие тряпки, осколки стекла. Нетронутыми остались комплект каких-то металлических пластин с синеватым отливом, золотая гравированная чернильница, кольца и амулеты с оправками под камни, и величиной с булавочную головку кристаллик, невиданный доселе Виленом. Яркий, с беловатой желтизной, отдаленно напоминающий смесь горного хрусталя и алмаза, он переливался легкими оттенками голубого, лаймового и малинового в зависимости от угла падающего света. Помня о том, с чьими вещами имеет дело, Вилен опасался дотрагиваться до чего-либо из этого.

Подошел к нетронутому огнем шкафчику, открыл. Множество полок – и все пустовали. «Видимо и правда, ждал, – мысленно рассудил Вилен. – Заблаговременно подготовился. А пожар на столе – пыль в глаза».

– Ну? – вопросил Сержант.

– Ничего нет. Один пепел и какая-то ерунда, – отозвался Вилен.

– Ерунда не ерунда, а найди, куда можно сложить все найденное. Отнесем это в цитадель – там уж разберутся, ерунда это или нет.

Из-под шкафа выпирал уголок грязно-серой ветоши. Резким движением Вилен выдернул тряпку. Вместе с ней в воздух взмыла пыль и лист бумаги и, качаясь, опустился на пол. Подобрав его, Вилен поразился качеством – белый, твердоватый, гладкий. Пробежался глазами по тексту. В бытность стражником он более-менее научился читать, но в написанном разобрал едва ли половину. Поднес лист Сержанту.

Мельком окинув текст, Сержант поднял взгляд. Казалось, он даже позабыл о своих ранениях. Прочел еще раз. Вдумчиво, медленно.

– Это как можно скорее нужно передать расследователям, – как-то рассеянно пробормотал он, аккуратно скручивая лист.