Читать книгу Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо - Страница 5

События, описанные в этой истории, произошли лет пятнадцать спустя после первого нашествия мавров, которое, как известно, было отбито, а неверные – изгнаны из пределов Хеоли, но в Андалусии они оставались, и лишь долгое время спустя королям Кастильским удалось их выгнать восвояси.

А тот проход в горах, через который только и могло пройти вражеское войско, был перегорожен крепостью, прозванной «Не-дальше», а ущелье стало называться Запертой дверью.

Замок герцога Барасса находился в двух неделях пути от Запертого ущелья. Стоял конец апреля, время помолвок и свадеб. И в замке со дня на день ожидали прибытия жениха.

В благородной семье Барасс выросли две дочери: Аудьярта и Беренгьера. В один и тот же день им обеим исполнилось по семнадцать лет, и считанные дни оставались до венчания одной из них и отъезда в монастырь другой. Как бы не перепутать, венчаться должна была Аудьярта, а идти в монастырь – Беренгьера. А перепутать так легко! Если поставить благородных девиц рядом, волей-неволей будешь переводить взгляд с одной на другую, пока не закружится голова. Раньше можно было легко различить барышень: одна, кажется, Аудьярта, молчаливая, с мечтательным, отрешенным взглядом, погруженная в себя – или во что-то большее себя; другая, видимо, Беренгьера, с зелеными искрами в глазах, с невинной и обольстительной улыбкой, рассыпающая золотой смех…

Теперь же, после того, как накануне вечером бросились в ноги дому Уго Барассу, своему отцу, и умоляли его переменить решение, но получили строгий отказ, стали девицы одна другой удрученнее и молчаливее. Трудно сказать, кто из них бледнее и печальнее: Аудьярта, которой не позволили идти в монастырь вместо Беренгьеры, или Беренгьера, которой не позволили вместо Аудьярты выйти замуж за светлого рыцаря по имени Гвидо, носившего одну из благороднейших в Хеоли фамилию Гоасс.

Накануне свадьбы печальные сестры сидели у окна в покоях Аудьярты. Перед Аудьяртой стояли большие пяльцы, проворная игла поблескивала в ее пальцах. Беренгьера, облокотясь на подоконник, глядела вниз, нервно крутя белый веер, сделанный в виде флажка, дорогой, привозной – венецианский. Духота и в самом деле стояла необычайная.

– Будет гроза… – полувопросительно протянула Беренгьера.

За ее спиной Аудьярта, не отрываясь от работы, пожала плечами.

– Пора бы.

– Ну Аудьярта же… – внезапно оттолкнувшись от подоконника, обернулась младшая к старшей. – Ну сестрица… Это же так просто!

– Нет, – грустно, но непреклонно отвечала сестра, не остановив ни на мгновенье мелькания иглы над пяльцами.

– Почему же нет?! Аудьярта! Никто и не заметит!

– Нет.

– Посмотри на себя. Чем ты занята? Да если б завтра моя свадьба – разве я колола бы пальцы иглой? Да я бы пела! Я бы плакала! Я… что угодно, но только не так, не так как ты! Зачем тебе Гвидо? Ты его не любишь и он тебя не любит.

– А разве тебя он любит? – рассеянно спросила Аудьярта, не замедляя стежков.

– Зато я его люблю! – пылко воскликнула Беренгьера. – И он полюбит, он полюбит меня, если станет моим мужем. Разве можно меня не любить? Разве сможет мой муж не любить меня? Аудьярта! Знаешь ли ты, как я его люблю? Если ты не согласишься сделать, как я говорю, если ты пойдешь под венец с Гвидо – я убью тебя!

И рыдая Беренгьера уронила голову на подоконник. Веер выскользнул из ее руки и, кувыркаясь, полетел вниз. Аудьярта отложила вышивку, встала и подошла к сестре, нежно обняла ее за плечи.

– Послушай меня, любимая сестрица. Я совсем не хочу идти замуж за Гвидо. Но мы вместе вчера умоляли отца, скажи, разве твои мольбы были жарче и отчаяннее моих? Я не хочу замужества и была бы счастлива только в монастыре, но я не могу вступить в святую обитель, нарушив волю отца, а тем паче – обманом. Такое приданое я не принесу моему возлюбленному.

– Ты дура, – сказала Беренгьера, не поднимая головы, но уже не рыдая. – Ты ни себе, ни мне не дашь обрести счастье. Дура.

Тут она стремительно поднялась с кресла и быстрым шагом пошла прочь. У двери Беренгьера обернулась и твердо сказала, глядя сестре прямо в глаза: – Запомни: женой Гвидо буду только я.

Аудьярта проводила сестру растерянным взглядом.

Веер, выпавший из руки Беренгьеры, упал прямо к ногам Фаусто. Фаусто был стремянным Гвидо Барасса. Он вместе с рыцарем провел два года в крепости «Не-дальше», и Гвидо отличал его среди слуг и не раз думал о том, что, родись Фаусто рыцарем, о лучшем товарище нельзя было бы и мечтать. А сколько раз они друг другу были обязаны жизнью, господин и слуга не считали.

Фаусто стоял под окном, так, что барышням сверху его не было видно. Он давно так стоял.

Он был влюблен в младшую, но даже если бы не был назначен ей постриг, Фаусто ни словом, ни взглядом не решился бы выдать себя. Кто был он? Всего лишь слуга своего господина, придерживающий стремя его коня. А кто она? Благородная барышня, сестра невесты его господина.

Но кто запретит любоваться дерзкими зелеными глазами и алым смеющимся ртом? И черными кудрями, тугими и блестящими, подпрыгивающими по сторонам лица при каждом шаге, стремительном, летящем? И гибким станом, стянутым вышитым поясом? Ах, если бы он смел мечтать, он придумал бы, что увезет Беренгьеру далеко-далеко… Был в Хеоли (и до сих пор сохранился) такой обычай, приводивший в бешенство отцов, но свято соблюдавшийся (при молчаливом попустительстве матерей): если отвергнутый родителями жених увозит невесту и в течение месяца успешно скрывается от розысков и погони, то спустя месяц, вернувшись с девицей в дом ее родителей, получает благословение вести ее к венцу. Это было все, что осталось со временем от старинного права хеолийских женщин самим выбирать себе мужей. Воспользоваться этим остатком права могла любая девица – хоть бы и наследная принцесса. Вся штука заключалась в том, что на поиски беглецов поднималась вся Хеоли. Тот, кто проходил испытание успешно, признавался достойным породниться с любой самой знатной семьей. Фаусто был уверен, что смог бы.

Но…

Но все это могло произойти только с согласия девицы. Разве Беренгьера согласилась бы?

Беренгьера была надменна той естественной, непринужденной надменностью высокородной барышни, которую и надменностью-то не назовешь. Это скорее – неспособность заметить того, кто не принадлежит к ее миру. Если бы Фаусто и решился открыть ей свою любовь, Беренгьеру это удивило бы безмерно. Ведь рыбы не влюбляются в птиц, так и они с Фаусто принадлежали к разным видам. С ее точки зрения, конечно.

А Фаусто, как сказали бы в прежние дни, чьим бы ни был сыном, Бог дал ему наружность красивую и приятную, а сердце благородное, от какого всякое благородство и происходит. Но он поступил некрасиво: вместо того, чтобы вернуть дорогой привозной шитый серебром и жемчугом веер барышне или хотя бы отдать его барышниной служанке Лойзе, Фаусто повертел его в руках, повертел, да и сунул за пазуху. И решил, что будет носить его там всегда.

Не говоря уже о ее любви к Гоассу, нельзя было представить инокиню менее подходящую к своему месту и предназначению, чем Беренгьера. А Гвидо она любила всегда. Их семьи были в родстве, которое старательно поддерживали из поколения в поколение, и владения их граничили между собой. Барышни Барасс и наследник Гоассов с детства проводили друг с другом немало времени, вместе участвуя во всех увеселениях, приличных молодежи их положения: в зимних охотах, пирах и танцах на Святки, весеннем празднике цветов, летних прогулках и соколиной охоте. Когда молодой Гоасс стал ездить на рыцарские состязания, Беренгьера как по волшебству становилась молитвенницей прилежней сестры – за его успех. И никогда так усердно не молилась Беренгьера, как в те два года, которые Гвидо Гоасс провел в Запертом ущелье, в крепости «Не – дальше»…

Видно, хранили Гвидо ее молитвы, да сердца его не уберегли. Вернулся он, хоть живой и здоровый, тот да не тот. Раньше, к неудовольствию старших, без устали напоминавших, что это Аудьярта предназначена ему в супруги, он все время проводил с Беренгьерой. Как старшие догадывались об этом, если сестры так похожи? – спросите вы. И догадываться нечего. Зайдите в часовню, подойдите к молящейся, спросите: «Кто ты, дитя?» – и услышите в ответ: «Аудьярта». Значит, гуляет по саду рука об руку с сестриным женихом никто иная как Беренгьера. И сколько раз младшая просила старшую: «Что тебе стоит? Не хочешь лгать, так хоть смолчи. Притворись, что за молитвой не слышишь…» Все напрасно.

Но когда вернулся Гвидо с войны, все изменилось. По нескольку месяцев не наведывался он в замок Барассов, а если приходилось – избегал оставаться с Беренгьерой наедине. А вскоре и вовсе вернулся в крепость. Между тем назначенный задолго день свадьбы приближался. Стала Беренгьера просить сестру: «Ты пойди в монастырь, а я – под венец с Гвидо». Но Аудьярта отвечала: «Нельзя. И вам счастья не будет, и мне… Терпи, что родительской волей назначено».

Но часто, пробравшись ночью в спальню к сестре, Беренгьера заставала ее в слезах, и как будто сестра разговаривала сама с собой.

– С кем ты? – спрашивала Беренгьера.

– С моим возлюбленным.

– Кто он?

Аудьярта обращала к сестре сияющий кротостью и счастьем взгляд, как будто слепой, но скорее – не способный воспринять то, что перед ним, из-за наполненности тем, что из него лучится. Беренгьера, не дождавшись ответа, принималась за уговоры. И под утро уходила ни с чем. Нельзя ведь считать чем-то такой вот ответ:

– Он мне не велел.

– Кто – он?

Сияющий взгляд.

Нынче ночью она снова кралась по темному коридору, высокому, пустому и гулкому.

В темноте розовато светилась маленькая ладонь, прикрывающая огонек свечи от сквозняка, вздрагивающий, дышащий свет плясал на хмуром лице, высоко вскидывая тени от ресниц, мерцая в темных зрачках.

За толстыми стенами замка, над горами, в небе кто-то огромный ворочался, погромыхивая, но гроза все не могла собраться. К ночи духота стала невыносимой, а больше всего страдали те, кто и так страдал от бессонницы. Беренгьера, например.

Беренгьера подкралась к двери в сестрину спальню, присела на корточки и прижалась лицом к замку, одним глазом, а после другим. Ничего не разглядев, припала к прорези замка ухом.

– Посмотри на меня, любимый, – услышала она дрожащий, торопливый голос Аудьярты. – Как мне без тебя? Я так мала и неразумна. Я так слаба и не в силах отличить хорошее от дурного, или различаю слишком поздно. И каждое мое намерение таит в себе дурное зерно. Едва ты оставляешь меня на мое собственное разумение, я запутываюсь, а стоит мне сделать самую малость правильно, я тут же начинаю гордиться. А когда замечаю это – горжусь вдвойне. Мне не справиться с собой. Если ты не будешь следить за каждым моим шагом, за каждой моей мыслью, за каждым биением моего сердца, если ты не защитишь меня от меня самой – я погибну. Ты знаешь, любимый, я готова ответить «да» каждому соблазну, и только стыд перед тобой удерживает меня. Но я не могу доверять себе. Это правда, что тебе нужно совершить чудо, чтобы сохранить и спасти меня. Я боюсь себя, любимый, и только ты, только ты… Ах, если бы ты не был со мной днем и ночью, что стало бы со мной?! Но ты знаешь, как порой я пытаюсь спрятаться, укрыться от тебя, как будто это возможно. Ты знаешь, что порой мой рот разрывают слова: «Отвернись от меня! Не смотри на меня! Выбери себе другую, дай мне забвение, дай мне покой, дай мне жить просто, как все вокруг, не чувствуя на себе непрестанно твоего любящего и требовательного, и строгого, и прощающего, и непосильного мне взгляда!» О, как ты добр, что не слушаешь этих слов, когда они звучат в моей душе. Ты знаешь, что если бы ты отвернулся на единый миг, оставил бы меня без строгости твоей и любви, я не пережила бы этого мгновенья, я задохнулась бы. Я умерла бы, сама не заметив. Душа моя стала бы мертвой. Только твое чудо могло бы вновь оживить ее. Но прости, прости, как я много говорю сегодня. А должна слушать. А хочу – слушать тебя, любимый. Ах, ты знаешь, я обидела сегодня Беренгьеру, от этого так неспокойна моя душа. Говори со мной, любимый, если хочешь. Мой покой и утешение, утешь меня.

Вся эта речь показалась Беренгьере одним кратким выдохом, и наступила тишина. Беренгьера снова попыталась разглядеть что-нибудь в замочную прорезь. Лишь слабый отсвет такой же, как у нее самой, свечи уловил ее округленный глаз. Беренгьера поднялась, взялась за ручку, тихонько потянула дверь.

– Да, да! – испугал ее взволнованный возглас. Она застыла, вытянувшись на цыпочках, боясь дохнуть.

– Да, я понимаю. Ни за что я не принесу тебе в приданое хитрость, и ложь, и обман. Но ты видишь, что меня разлучают с тобой.

Тишина.

– Да, я верю тебе, и не обязательно мне знать, как ты это устроишь. Да, даже если… Я все принимаю. Убереги только мою сестру от злых мыслей и злых дел!

Тут Беренгьера не выдержала. Она рванула дверь и впрыгнула в спальню сестры.

– Наша добрая Аудьярта! Как она заботлива!

– Ты?!

– Я!

– Ты подслушивала!

– Каков упрек! А ты лишаешь меня жениха и любви. И при этом хочешь прослыть благочестивой и послушной.

– Сестрица, – вздохнув, уже спокойно заговорила Аудьярта. – Но ведь Гвидо – не твой жених. Мой. Что правда то правда, мне он не нужен. Ты пугаешь меня, а не понимаешь: я не боюсь смерти, она милее, чем брак с Гоассом. Я боюсь только того, что ты возьмешь грех на душу…

– А не хочешь этого – уступи мне Гвидо.

– Я бы рада. Что же мы с начала начинаем то, о чем говорим без конца эти дни?

И так – до рассвета.

Прежде чем праздновать в доме жениха, по давнему хеолийскому обычаю справляли свадьбу в доме невесты.

Задумано было на славу: младшая напоследок повеселится и порадуется на свадьбе старшей, а уж после отбудет в монастырь бенедиктинок неподалеку. И исполнено на славу: полы устланы душистыми травами и полевыми цветами, составлен длинный стол, покрыт скатертью из тонкого полотна – не один месяц трудились над ней вышивальщицы; заготовлено вдоволь кур, куропаток, дроф, журавлей, гусей, уток, фазанов, косуль, кроликов, ланей, кабанов, а также лаванды, перца, корицы, смол, гвоздики, имбиря, муската и шафрана. Множество трубадуров и жонглеров, привлеченных известием о свадьбе, собралось в замок, и везде слышны были трели и переборы, настройка струн на разный лад: то рота, то виола, то ребек, то свирель, то мюзета, то мандола или монокорд.

Пастушку увидал в полях

между холмов на берегу

между холмов на берегу

реки, шуршавшей в камышах,

а кто, назвать я не могу,

а кто, назвать я не могу,

но не поэт и не монах,

воскликнул «ах!».

И к ней направился тотчас,

и чтоб застать ее в врасплох,

и чтоб застать ее в врасплох,

свернул с дороги и увяз,

так густо рос чертополох,

так густо рос чертополох,

и он сказал: «В недобрый час!» —

добавил «ох!»

Так молвил он, судьбу кляня,

но чтоб настичь ее скорей,

но чтоб настичь ее скорей,

в объезд направил он коня,

где путь отложе и ровней,

где путь отложе и ровней,

в жару любовного огня,

и крикнул «эй!»

И что еще он ей сказал,

и что ответила она,

и что ответила она,

я б вам немедля рассказал,

но эта песня так длинна

но эта песня так длинна,

кто что нашел, кто потерял,

и чья вина…

Невеста и ее сестра (обе казались особенно бледными и удрученными оттого, что надеты на них лучшие наряды и украшения, и от этого еще более похожие, чем всегда) стояли перед матерью, мадонной Эрменхильдой. Беренгьера жаловалась на сестру, и мать ласково и печально смотрела на них и как будто между ними, словно стремясь увидеть кого-то третьего.

– На твоем месте, Аудьярта, я непременно согласилась бы с сестрой, но это не значит, что я побуждаю тебя поступить таким образом. Просто признаю, что мне не хватило бы мужества поступить как ты. Дай я тебя поцелую. Ты не выбрала счастье, и все, что я могу тебе сказать, – твой выбор достоин имен Барасс и Гоасс.

И мадонна Эрменхильда поцеловала дочь и перекрестила ее.

– Моя маленькая Беренгьера, не плачь.

– Я не плачу, – шмыгнула Беренгьера, низко опустив лоб и косясь на сестру.

– Сестра выбрала за тебя, но за нее – судьба. Тебе дана не худшая участь. Если бы ты смогла ее полюбить…

– Я люблю только Гвидо Гоасса!

– Не знаю, почему ваш отец настаивает на своем. По мне, если бы вы поменялись, хуже не было бы. Мы никогда не говорили вам, почему одна из вас была еще в колыбели посвящена Богу. Я скажу сейчас. У тебя нежное сердце, Беренгьера, может быть, ты сумеешь принять свою участь, если поймешь, в чем ее смысл.

По выражению лица Беренгьеры трудно было бы сказать, что она согласна с мнением матери о себе и своем сердце, но она промолчала.

– Вас было трое, три моих девочки, и вы родились у меня все сразу в один день. Больше Бог не послал мне детей. Но и то, что он дал мне, я не уберегла. Ваша сестра – она была старше тебя, Беренгьера, и младше Аудьярты, – пропала во время нашествия. Ее похитили. Мы делали все, чтобы найти ее, но не смогли узнать ничего. До сих пор боюсь вспоминать о тех днях, когда отчаяние мешалось с надеждой, и вместе они сводили меня с ума. Если бы Дианора была единственной, если бы у меня не было вас, мои милые, я не пережила бы тех дней. Но я нужна была вам и вашему отцу. Тогда-то он и посвятил тебя, Беренгьера, Богу, пообещав, что ты станешь монахиней, чтобы всю жизнь молиться за благополучие твоей бедной сестры.

– Откуда ему знать, что меня? – воскликнула Беренгьера. – Разве не могли нас перепутать в колыбели, если до сих про только честность Аудьярты позволяет отличить нас одну от другой?

– Отец уверен, и не тебе, дитя, оспаривать его слова.

– Простите, матушка, – Беренгьера скромно потупила глазки. – Но разве не лучше?…

– Не лучше, когда ты так упряма. Ступай в часовню, дитя мое, – сказала мадонна Эрменхильда старшей дочери. – Отец Эусебио примет твою исповедь. А ты, дорогая, помоги мне присмотреть за приготовлениями. И надо распорядиться, чтобы накормили музыкантов. Пойдем. Слышишь, что за прелестный голосок? Ручаюсь, среди жонглеров есть девушка. Пойдем же!

Но Беренгьера стояла, не отрывая упорного, хмурого взгляда от сестры. И та, как околдованная ее взглядом, не могла шагу ступить. Они смотрели друг другу в глаза, обе готовые сразиться за свою любовь. Наконец, мать взяла Беренгьеру за руку и увела ее.

Не надо жалости, мой друг.

Кто обошелся без разлук?

Кто счастья не терял из рук?

Кто прожил жизнь без горьких мук?

А я чем лучше?

Не надо жалости, прошу.

Пусть ожерелий не ношу,

парчовых платьев, и сушу

в пути одежду, и спешу

на зов небрежный.

Не надо жалости, пока

на струнах не дрожит рука,

и жму лады наверняка,

и не страшнее сквозняка

пока что старость.

Часовня находилась в стороне от жилых и хозяйственных построек, и Аудьярта спешила по дорожке через сад. Там поджидал ее Гвидо.

– Сенья Аудьярта! – окликнул он, выступая из-за поворота дорожки, когда девушка уже почти прошла мимо.

– Сеньо Гоасс… – Аудьярта, потупившись, присела в поклоне.

– Мне важно поговорить с вами, сенья Аудьярта.

– Я тороплюсь. Отец Эусебио ждет меня.

– Он молится за нас. Я предупредил, что задержу вас… ненадолго. Я должен сделать вам признание, и сделать его до вашей исповеди, чтобы, если вы испытаете ко мне неприязнь или более злое чувство, чтобы оно не лежало на вашей душе пятном или грузом, когда мы встанем перед алтарем.

Аудьярта подняла глаза и внимательно посмотрела на жениха.

– Думаете, я не знаю, о чем вы хотите мне сказать?

– Вы облегчаете мою задачу, и все же, сенья Аудьярта, чтобы вы могли сохранить в душе уважение к своему супругу, позвольте мне сказать самому – от первого слова до последнего.

– Дорогой Гвидо, вы мне с детства – как брат! Что такого я о вас могу узнать, чтобы это могло уничтожить любовь и уважение, которые я питаю к вам? Не верю даже, что вы способны совершить такое. Ну, молчите же! Вы хотите признаться, что были влюблены в мою сестру? Ах, ради этого не надо геройства: для кого же это секрет!

– Простите меня, сенья Аудьярта, но хорошей же вы будете женой, если перебиваете и спорите с…

– Пока только с женихом, сеньо Гоасс. Впрочем, простите мою неделикатность. Она вызвана только заботой о вас. Я была неправа. Я слушаю вас.

Гвидо Гоасс молчал: видно, один раз уже настроившись на разговор и будучи сбит с задуманного, он с трудом заново собирался с мыслями.

– Простите же меня! – воскликнула Аудьярта. – Обещаю, больше ни слова, пока вы сами не спросите меня.

И она протянула ему руку. Гвидо принял ее на ладонь – красивую крепкую ладонь воина, уже третий год защищавшего Запертое ущелье.

– Сенья, я не могу любить вас. Я люблю другую, и эта другая – не ваша сестра. Она – особа низкого происхождения и вам не соперница. Пусть имя ее никогда не коснется вашего слуха, пусть ваше благородное сердце никогда не знает тревоги. Я принесу клятву перед алтарем быть верным своей супруге – и эту клятву я сдержу. Я не смею обмануть вас: моя верность будет принадлежать графине Гоасс, но мое сердце – другой.

– Гвидо! – побледнела Аудьярта. – Эта свадьба никому не принесет счастья. Вы знаете…

– Позвольте мне перебить вас, сенья. Это не тайна, о чем вы мечтали. Я знаю, что вы покоряетесь воле отца – из этого я заключаю, что вы будете хорошей супругой.

– Я постараюсь. Теперь, сеньо Гоасс, позвольте мне идти: осталось не так много времени, а у меня на душе много такого, что я должна открыть нашему Господу.

Гвидо Гоасс очень долго смотрел ей вслед. Потом перевел взгляд на небо. Нет, он не ангелов искал и хотел увидеть, но хоть малейший признак того, что первая в этом году гроза разразится наконец, пусть и в разгар его свадьбы. Становилось все труднее дышать.

Тем временем на огромной кухне замка приготовили стол для музыкантов, и все они, отложив инструменты, собрались вокруг него, воздавая хвалу щедрости хозяина и хозяйки и искусству их поваров.

Но песенки лились из зала одна за другой, выводимые все тем же легким голоском, и мадонна Эрменхильда оглянулась в поисках Беренгьеры. Нигде? Пропала. Шальная девчонка. Не случилась бы чего! Мадонна Эрменхильда озабоченно нахмурилась.

Но тут в кухню, запыхавшись, влетела Беренгьера – раскрасневшаяся, с мокрым от пота лицом.

– Где ты была?

Беренгьера смущенно сморщила нос.

– Отчего не предупредила?

– Вы были заняты, матушка.

– Хороша помощница! Пошли Мартиту, пусть позовет жонглерку к столу. Да смотри, сама к ней близко не подходи и не заговаривай: тебе скоро ехать в монастырь, а от такой ничему доброму не научишься. Еще слава дурная пойдет.

– Да, матушка. Я сейчас. Матушка, я передумала убивать Аудьярту. Я не хочу замуж за Гоасса.

– Что это? – удивилась мадонна Эрменхильда. – Ты не больна? Час от часу не легче. Когда это ты собиралась убить сестру?

Но Беренгьера уже пустилась бегом из кухни, на ходу окликнув служанку и поманив ее за собой.

В зале и правда сидела худенькая девушка с большим ребеком о пяти и двух струнах. Все, что было видно от входа в зал – а она сидела спиной – это черные кудри, вольно разбросанные по плечам, смуглая ручка на грифе и другая, водившая смычком. Пропев несколько известных баллад и пасторел, она завела такую кансону, начав, по обычаю, с весеннего запева:

На радостный простор равнин,

когда пора весне настать,

вода из ледовых теснин

стремится с гор в тепле играть.

Прекрасный Господин, кому

любой в любви поклясться б мог

пусть петь позволит мне, к нему

придя незваной на порог.

О мой Прекрасный Господин,

чтоб вас иначе не назвать,

чтоб из знакомых ни один

не смог загадку разгадать;

завидую тому, кто к вам

впрямую обратиться б мог

и вы бы, слух к его словам

склонив, впустили на порог.

Беренгьера в сопровождении служанки подошла к входу в зал. Там стоял Гвидо Гоасс, на самом пороге, прислонившись плечом к стене. Беренгьера шепотом велела служанке не прерывать певицу, а когда допоет – направить на кухню.

О мой Прекрасный Господин,

признайтесь, клятвы забывать

учил вас ветер с тех вершин,

где никому вовек бывать

не довелось, и потому

завидую тому, кто б мог

о верности сказать ему —

и к вам явиться на порог.

– Ах, эта милая манера прятать подлинное имя дамы за мужским прозвищем! – воскликнула Беренгьера, коснувшись локтя сестриного жениха. Гвидо вздрогнул. – Послушайте, дорогой Гвидо, – могу я так назвать вас, ведь вы не более чем через час станете мне братом? Так вот, мой любезный Гвидо, – ворковала Беренгьера, не обращая внимание на странное выражение, совершенно изменившее лицо Гоасса, – так вот: если бы не знать об этой моде, можно было бы думать, что песня посвящена вам. А так – всё просто! Влюбленный трубадур посылает песню моей сестрице, не успела она еще стать дамой! Берегитесь, милый Гвидо. Что-то будет дальше? А кансона нехороша, хотя мотив очень мил. Но слова чересчур просты. Как вы находите, любезный Гвидо? Но ах! Что за дурной вкус! Почему с этой целью выбрана жонглерка? В день свадьбы, в доме невесты! Это ужасно – при той репутации, которой пользуются эти девицы, если можно так называть их… Отчего же вы молчите?

Но Гвидо не отвечал.

– Гвидо, дорогой, разве так вы должны бы попрощаться со мной перед вашей свадьбой?

– Сенья Беренгьера, простите. Но того, что было в детстве, уже нет.

– Я знаю, милый Гвидо, я давно догадалась. Но никогда – слышите – никогда я не прощу вам, что вы не собрались с духом и не открылись мне, не отпустили на волю мое сердце. Вы смогли признаться моей сестре, но не мне, не мне, которую называли возлюбленной…

– Сенья Беренгьера! Ваша сестра сказала вам?

– Аудьярта? Да ни за что, вы разве не знаете ее?

– Вы подслушивали?!

– Я только этим и занимаюсь! Иначе откуда мне знать, что меня ждет? Никогда не прощу. Всю жизнь буду молиться, чтоб вам не знать счастья с Аудьяртой. Ради этого, пожалуй, стоит уйти в монастырь.

И Беренгьера, громко хохоча, убежала. Гоасс сделал несколько шагов ей вслед, но остановился, оглянулся, словно хотел вернуться в зал. И все-таки пошел прочь.

О, мой Прекрасный Господин,

воде пристало ликовать,

как, вырываясь из плотин

на волю, примется плясать

и петь; и право не пойму,

тому, кто вас назвать бы мог, —

зачем завидую ему,

сама придя к вам на порог.

Мадонна Эрменхильда задержалась около кухни, отдавая распоряжения, уточняя и направляя. И теперь, удивляясь, что до сих пор поет эта жонглерка с голоском прозрачным и чуть зеленоватым, как вода, в которой отражается весенний сад, мадонна Эрменхильда подходила к залу. Она встретила задумчивого Гвидо Гоасса и приветливо кивнула ему в ответ на его поклон: они уже не один раз виделись в течение этого бесконечно хлопотливого дня.

О, мой Прекрасный Господин,

а мне пристало тосковать —

на то достаточно причин —

и сладкий ветер целовать,

летевший мимо ваших губ.

Он, песню подхватив, помог

и мне, когда я не могу

сама прийти к вам на порог.

У входа в зал мадонна Эрменхильда прищурила глаза и разглядела, что Мартита наконец-то обратилась к отложившей ребек жонглерке. Жонглерка кивнула, встала со скамьи, держа в одной руке и ребек и смычок, перекинула через плечо сумку, подняла подстеленный дешевый плащ из двух не подходящих друг к другу мехов (как человек, не имеющий постоянного пристанища, она все свое имущество возила с собой, и меховой плащ бывал полезен ей и зимой, и летом). Оживленно беседуя, они с Мартитой подходили к мадонне Эрменхильде.

– А вот и сама госпожа! – воскликнула Мартита, дернув жонглерку за рукав. Жонглерка низко присела, придерживая обтрепанный подол. И подняла любопытный взгляд на мадонну Эрменхильду. Мадонна вскинула руки к воротнику, вцепилась в него… и упала без чувств.

Так и обнаружилось, что молоденькая жонглерка – сама сенья Дианора, средняя из трех барышень Барасс. Но об этом пока знала одна мадонна Эрменхильда, потому что она одна смогла разглядеть в худой, дочерна смуглой, бедно одетой бродяжке сходство со своими дочерьми.

Когда мадонне побрызгали в лицо ароматной водой и дали понюхать свежерастертого укропа, она пришла в себя и потребовала, чтобы оставили ее с жонглеркой наедине и немедленно послали за господином.

Дом Уго поспешил на зов жены, зная, что без крайней надобности она не стала бы его беспокоить, конечно. А узнав о ее обмороке, ускорил шаги. Его проводили в покои мадонны Эрменхильды.

Сама мадонна сидела в кресле, опираясь спиной на подложенную подушку. У ее ног на скамейке сидела сенья Дианора, положив голову ей на колени. Ребек стоял рядом с ней, также прислоненный к креслу мадонны.

– Дом Уго, – сказала ему мадонна Эрменхильда, – вот наша потерянная и обретенная дочь. Сам Господь распорядился так, чтобы она вернулась домой в день свадьбы своей сестры, чтобы разделить нашу радость. Поклонись отцу, Дианора.

Дианора встала и поклонилась отцу. Дом Уго подошел ближе и обошел ее вокруг, чтобы свет, падавший из окна за ее спиной, не мешал взгляду.

– Дитя, поцелуй руку отцу, – шепнула мадонна Эрменхильда.

– Погоди, – строго оборвал ее дом Уго. – Точно ли ты Дианора?

– До сих пор я звалась Маура, потому что меня купил в Андалусии трубадур Аламо из Валки. Настоящего моего имени я не знала.

– Отчего, дорогая мадонна, – обратился дом Уго к своей жене, – вы уверены, что эта девица – наша дочь Дианора?

– Но взгляни на нее! – растерялась мадонна Эрменхильда. – Если бы она не была так худа и смугла… Одно лицо! Они, все три, так похожи на тебя.

Дом Уго покачал головой.

– Скажи мне, Маура, давно ли ты занимаешься своим ремеслом? Чьи песни поешь? Известна ли ты в наших краях? Где бывала?

Девушка вскинула голову, смерила дома Уго решительным взглядом.

– Я всю жизнь занимаюсь моим ремеслом, сначала училась у хозяина и его жонглера Кантарито, теперь пою сама, и многие известные трубадуры рады, когда я исполняю их песни. Случается, сочиняю и сама. И в ваших краях мое имя известно, я побывала при дворах многих владетельных господ, и год провела в крепости «Не-дальше», и рыцари ценили мои песни и мое присутствие.

– Вот как? – поразился дом Уго. – Год в военной крепости? Среди мужчин? Дорогая мадонна, это не наша дочь. Я прошу тебя, девица, немедленно покинуть замок. Твое сходство с нашими дочерьми – совершенно случайное, хотя, должен признаться, необыкновенное, – может породить нежелательные слухи. Сегодня одна из барышень выходит замуж. Другая на днях отправляется в монастырь. Как некстати!

Маура побелела как саван – и тут же краска бросилась ей в лицо. Оглянувшись на мадонну Эрменхильду, она резко опустила голову, подхватила ребек и плащ и бросилась вон из комнаты.

– Постой! – вскрикнула мадонна Эрменхильда. Маура обернулась от двери.

– Ты, конечно, надеялась заработать на празднике, – строго сказал дом Уго. – Пока тебе выведут коня, я пошлю управляющего…

– Что вы говорите, дом Уго! – прошептала мадонна. Но Маура уже не слышала ее голоса, она бежала прочь, прижимая к животу свой большой ребек о пяти струнах поющих и двух басовых. Плащ в два меха, дешевый плащ не слишком удачливой жонглерки, волочился за ней по полу.

Аудьярта вышла из часовни. Она постояла, удивленная: не могло пройти столько времени! Чтобы так стемнело… Ей пора одеваться к венцу! Матушка волнуется… Спасибо ей: не послала за дочерью, не стала отрывать от молитвы, дала попрощаться с мечтой и самым страстным желанием в жизни.

Аудьярта поспешила домой. Вдруг сад осветился мертвенно-белой вспышкой, и следом ударил гром, как будто прямо над головой. Аудьярта застыла, сама поразившись своему крику: он прозвучал как бы вдвое. Но, испытывая непреодолимый страх перед новой вспышкой и раскатом грома, Аудьярта кинулась бежать к дому – и тут же столкнулась с Беренгьерой, вылетевшей ей навстречу. Одета сестра была странно: в простое поношенное платье, и в руках ее круглился большой ребек, который Беренгьера кутала в бедного вида плащ, пряча от первых капель наконец разразившегося ливня.

– Что ты, Беренгьера? Куда ты?

Девушка обратила к Аудьярте смуглое лицо, на котором ясно блестели дорожки слез.

Беренгьера? Это? Нет!

– Кто ты?

Девушка мотнула головой.

– Некогда мне. Велено уходить немедленно! А звать меня Маура и я вам, барышня, кажется, сестра, – нарочито грубо выпалила она и добавила: – Вот уж не набивалась.

– Идем со мной! – Аудьярта схватила девицу за локоть и потащила обратно в часовню.

– Вроде мне в другую сторону! Заблудилась я…

– Сюда, сюда! Отец Эусебио пошел отдохнуть и подкрепиться, мы здесь одни. Говори!

За дверью полыхало и гремело беспрестанно, Маура-Дианора, вытирая слезы тыльной стороной ладони, рассказывала свою историю.

– Скорее! – закричала Аудьярта, когда речь дошла до крепости «Не-дальше». – Граф Гоасс! Он говорил – о тебе?

– Он – говорил обо мне? – всплеснула руками Маура.

– Он обещал жениться на тебе?

– Чего только мужчины не обещают! – отмахнулась Маура.

– И отец, значит, выгнал тебя? Господи прости, как это на него похоже. Он видит только то, что хочет видеть. Но как же быть, как же быть?

Аудьярта мучительно наморщила лоб и подняла руки, так шевеля пальцами перед собой, словно хотела уловить что-то совсем близкое, но не дающееся. Внезапно лицо ее расправилось, и выражение совершенного покоя и великой решимости засияло на нем.

– Говори: пойдешь за него?

Маура распахнула глаза.

– За… за Гвидо?

Аудьярта тряхнула кудрями.

– Невозможно! Я пришла только взглянуть на него в последний раз. Не удержалась. Я не знала, что у меня здесь…

– Решайся же!

– Но как?!

– Вот так: я проведу тебя к себе и мы поменяемся платьем. Я надену твое, а ты… тебя уже пора наряжать к венцу. Никто и не заметит.

– Разве? – Маура схватила Аудьарту за руку и показала: – Я смугла, как дорожная пыль, а ты бела, как роза.

– А фата? А рукава? Ведь к венцу!

В те времена в Хеоли в память о королеве Гедвиге невесты непременно надевали платья с рукавами до земли и густую фату.

– А проверят?

– Зачем? Кому и в голову придет? Беренгьера будет рядом, и все ведь знают…

– Знают что?

– Что я на обман не пойду, – покраснела Аудьярта.

– Почему же?…

– Я не люблю его. Я люблю другого. Всего не объяснить. Было нельзя. Теперь можно. Вот так – можно.

– Как? – удивилась жонглерка.

– Скорее! – Аудьярта схватила Мауру за руку.

– Подожди? А ребек?

– Давай спрячем его здесь, в часовне. А вот плащ я возьму.

– Как же ты пойдешь в такой дождь? – притянула ее за плечо Маура.

– А как бы ты пошла? – нахмурилась Аудьярта.

– Ну, я! Я привыкла.

– Значит, и я могу привыкнуть.

– Но куда?

– Меня ждут, – улыбнулась Аудьярта. – Побежали!

Наревевшись всласть, Беренгьера кинулась к зеркалу. Еще не хватало! Пусть его сердце отдано другой, и тем паче – не видать ему сеньи Барасс в слезах. Сеньи Беренгьеры Барасс! Такой некрасивой: с опухшими веками, покрасневшими глазами, пятнами на лице – никогда он ее не увидит.

Кликнула служанок, потребовала холодной воды, полотенец, белил. Кое-как лицо привели в порядок. Ей ведь, сестре и подружке невесты, стоять совсем рядом с молодыми, сидеть на передней скамье (хоть ко всем остальным спиной, и то легче) и улыбаться. Непременно улыбаться. Ему, конечно, дела нет. Но потом он вспомнит. О, он вспомнит когда-нибудь, как улыбалась Беренгьера, когда он вел к алтарю другую. Беренгьера снова расхохоталась: ведь и невесту свою не любит Гвидо Гоасс, и не быть ему счастливым, и то радость! Но так легко злой смех обернулся горькими слезами…

– Прилягте, барышня, – служанка положила ей на глаза мокрые тряпочки. – А то придется заново белила класть…

– Дай веер, – капризно сказала Беренгьера, откинув голову на спинку кресла. – Тот, белый, венецианский.

– Да нет его! – через некоторое время услышала она в ответ. – Нигде нет.

– Как же? Я вчера с ним… ах, да! он у меня упал. Пойди, Лойза, поищи, он должен быть под аудьяртиным окном. А то начнется гроза. Жалко такой хороший веер. В монастыре он мне не понадобится. Ну, все равно, подарю Аудьярте. Ступай же, Лойза.

Едва Лойза открыла дверь, как в спину ей из окна полыхнуло, и тут же ударил гром. Лойза взвизгнула, Беренгьера сорвала с глаз тряпочки и вскочила.

– Что? Что это было? – трясущимися губами пролепетала она.

– Это гроза, сенья, – таким же дрожащим голосом отвечала служанка.

– Гроза… – Беренгьера прижала руки к груди, не давая сердцу вырваться и пуститься наутек. – Так что же ты стоишь? Веер же!

– Ой! – вскрикнула Лойза и убежала.

А сенья Беренгьера Барасс упала ничком на постель, обливаясь слезами.

Когда Лойза вернулась, насквозь промокшая, и, конечно, ни с чем, Беренгьера не дослушала ее сбивчивого доклада о напрасных поисках и бешеном ливне, и оглушительных раскатах грома, и ужасающих вспышках. Она вскочила с кровати, откинула за плечи волосы и решительно направилась к двери.

– Ох, барышня… а белила-то… – сразу забыв о грозе, забормотала служанка. – Ведь уже и одеваться пора!

Беренгьера прошла мимо нее и с силой захлопнула за собой дверь. «В последний раз, только в последний раз…» – неслышно повторяла она, стремительно шагая по коридору.

Аудьярта отослала служанок и, тайком проведя новообретенную сестру в свои покои, сама занялась ее туалетом. Первым делом она переоделась в платье Мауры, которое пришлось ей впору только потому, что на Мауре болталось, как на палке.

– Придется тебе надеть две сорочки, – озабоченно сказала Аудьярта и достала сорочки из сундука. – Давай-ка.

На сорочки было надето нижнее платье-туника, и Аудьярта ловко пришила узкие рукава, ни разу не уколов закусившую губы Мауру; а поверх того платья – второе, верхнее, с рукавами широкими и длинными, до пола, покрытыми вышитым узором. На бедра лег нарядный пояс, украшенный золотыми накладками с жемчугом, с пряжкой кованого золота.

– Такого тяжелого я никогда не носила, – смущенно улыбнулась Маура. Аудьярта ободряюще улыбнулась ей в ответ.

– А еще перстни, а еще ожерелье! А венец! Ты ведь дочь герцога. Ой, а башмаки? Разувайся.

И белые нежные ножки Аудьярты, переступив по вымощенному узорной плиткой полу, нырнули в войлочные башмаки Мауры. А Маура, замирая от восторга, обула ноги в вышитые башмачки ирландской кожи, новенькие, приготовленные к свадебному наряду.

– Как раз, – сказала Аудьярта, повозив ногой в разношенном, растоптанном башмаке.

– Жмут, – пожаловалась Маура.

– С новыми всегда беда такая, – утешила ее сестра. – Придется потерпеть. Сможешь?

– Смогу, – Маура решительно мотнула черными кудрями.

Тихий, но твердый стук в дверь заставил обеих вздрогнуть. Аудьярта успокоительно покачала головой.

– Кто там? – спросила она, подойдя к двери.

– Сестрица, открой, это я!

– Боже мой, – ахнула Аудьярта, – только не это. Выручай.

И уже громко:

– Что тебе нужно, сестрица?

– Открой!

– Не могу. Я… я раздета. Уже пора. Почему ты не переодеваешься?

– Сестрица… прошу тебя! Последний раз прошу. Пусть он не любит меня, но я-то его люблю. А тебе – не все ли равно? Разве ты сможешь о нем заботиться, как я бы заботилась? Так ждать, так молиться, когда он уедет в крепость? Так ухаживать за ним, если его ранят? Разве ты сможешь? В тебе сердце холоднее льда, тверже стали!

– Неправда, неправда, – ей в ответ взмолилась Аудьярта, прижав ладони к мокрым щекам.

– Неправда? Ты даже не откроешь дверь, чтобы посмотреть, как я стою на коленях!

– Что же делать? – шептала Аудьярта. Маура на цыпочках подошла к ней и стиснула ее руку в своих.

– Она его любит? – одним тихим выдохом спросила Маура.

– Он любит тебя, – напомнила Аудьярта. – Он сам мне сказал об этом.

– Но она его любит.

– Любовь не приходит плакать под дверью. Любовь молчит до тех пор, пока не наступит время действовать.

– А если никогда?

– Умирает молча.

– Откуда ты столько знаешь про любовь, барышня? – чуть насмешливо спросила жонглерка.

– Я люблю, – ответила Аудьярта. – Уходи, Беренгьера. Ты мешаешь мне.

– Ах, так?! – послышалось из-за двери. – Ну ладно же!

Аудьярта прислушалась.

– Она ушла. Теперь осталось совсем мало времени. Слушай меня и запоминай: когда отец и матушка придут благословить тебя, говори только шепотом, когда можно промолчать, кивай, они поймут: ты ведь волнуешься, не правда ли? Гвидо Гоассу не обязательно знать, в чем дело, до самого конца. Всем известно, что я не рада этому браку, так что твое молчание никого не удивит. Фату… вот так и вот так. Твоего лица совсем не видно, шпильки держатся прочно. Не бойся. Теперь венец. Покачай головой. Ты должна чувствовать себя уверенно.

– А будет ли венчание действительно, если меня будут называть твоим именем?

– Об этом некогда и некого спросить. Но ведь обряд свершат над тобой. И в верности и любви Гоасс поклянется тебе. А ты – ему. Пусть Бог с меня за это взыщет. Теперь – прощай. Сестра. Сестра. Мы дружили бы с тобой, правда? Если твой супруг позволит, приезжай навестить меня.

– Куда?

– Я сообщу. Прощай.

И Аудьярта тенью выскользнула из комнаты. Она взяла только плащ и сумку Мауры.

Беренгьера решительно шагала по коридору. Она не знала, что сделает, но понимала: остановить ее некому. А сделать сейчас она может только что-нибудь уж очень страшное. Если уж делать. Иначе – нечего и браться. Ах, кто бы остановил ее! Кто там впереди? Стремянный Гоасса, нашего женишка? Ах, трусишка Гвидо не пошел против отцовской воли. Женится, как велели. Тьфу на такого жениха. Не нужен мне такой. И на стремянного его – тьфу. А мне… Мне такой нужен, чтобы… чтобы… Таких и нет на свете. Если и Гоасс не такой – то некому уже.

– Уступай дорогу благородным, болван неотесаный! – рявкнула Беренгьера, налетев на не успевшего увернуться Фаусто. Он поспешно склонился перед сеньей Беренгьерой, бормоча извинения, а из-под полы его куртки выпал и с нежным стуком упал, и чудесно засиял на темном полу белый, расшитый серебром и жемчугом веер-флажок.

– Ой, – сказала Беренгьера. – Ты нашел его? Нет. Почему ты прячешь глаза, Фаусто? Ты не мог его найти сейчас. Одежда сухая.

Она протянула руку и ощупала куртку на груди Фаусто, провела ладонью по рукаву.

– Что же, ты, выходит, украл его, Фаусто?

– Нет, сенья, – замотал головой слуга. – Выслушайте меня…

Беренгьера присела и хотела поднять веер, но рука Фаусто легла на ее пальцы.

– Что?!

Они стояли на коленях друг напротив друга, наклонившись, и от этого их лица оказались еще ближе, и, не в силах вынести гневного пламени ее глаз, Фаусто признался:

– Я не крал. Я люблю вас.

О, все что он думал о Беренгьере, было справедливо. Она была и надменна, и капризна, и себялюбива. Но за последние пару часов ее сердце пережило столько, что наконец повзрослело, и она сумела понять, что говорит ей Фаусто. А он говорил еще вот что:

– Я знаю, сенья, вы не хотите в монастырь. Так давайте я увезу вас, а потом вас найдут. За это не наказывают, но в монастырь… может быть, ваши родители передумают и найдут вам жениха.

– Не наказывают девушек, – поправила его Беренгьера. – А что сделают с тобой?

– Ничего, – отмахнулся Фаусто. – Ничего.

– Ах, вот как, – Беренгьера посмотрела на Фаусто широко раскрытыми глазами. – Ты готов даже умереть. А скажи мне, мог бы ты увезти меня так, чтобы нас никто не нашел?

– Это еще проще, – не выдержав, опустил глаза Фаусто. Но тут же поднял их и ответил твердым взглядом. – Я много думал об этом.

– Давно?

– Давно.

– Когда же мы уедем?

– Сейчас?

– Нет, – сказала Беренгьера, отведя задумчивый взгляд. – Если меня не будет на венчании, это сразу заметят. А вот потом… всем будет не до меня. Я скажусь больной и закроюсь в своей комнате. Никому это не покажется странным, правда, Фаусто?

– Правда, сенья Беренгьера.

– Ну, а ты все приготовь. Думаю, полночь – подходящее время. Я приду к часовне. А сейчас дай мне веер. Я буду держаться за него, как за твою руку. И, Боже мой, как я буду улыбаться!

Она тихонько засмеялась и спокойно пошла обратно. Фаусто смотрел ей вслед, не смея верить и не смея сомневаться.

Спешу сообщить, что история эта закончилась благополучно.

Светлый рыцарь граф Гвидо Гоасс обвенчался с Дианорой Барасс, и когда обман открылся, не поверил в это только дом Уго Барасс. Он считал, что все идет, как должно, и это достаточное основание, чтобы утверждать, что если девица стояла перед алтарем с графом Гоассом, то эта девица и есть, несомненно, его дочь Аудьярта. До смертного часа так он ее и называл. Спорить с ним охотников не нашлось. Мадонна Эрменхильда была совершенно счастлива, вновь обретя дважды потерянную дочь, а когда прояснилась судьба Аудьярты, вовсе успокоилась и всегда говорила, что старшая дочь – самая разумная из всех.

Аудьярта Барасс со слезами счастья приняла постриг в обители кающихся грешниц, что в Маравилье: там принимали и без приданого, которого она, сбежавшая из дому против воли отца, принести не могла.

Беренгьера через месяц стала мадонной Барасс, а Фаусто сделался наследником герцога, потому что вся Хеоли не смогла отыскать беглецов. Зато граф Гоасс, привезя молодую жену в родовой замок, посмеялся на славу: его сбежавший стремянный обнаружился дома, и там-то, в замке Гоасса, его, конечно, никто не искал. Разумеется, граф сделал все, чтобы друг его не испытывал никаких неудобств в укромном убежище, которое ему и его невесте было предоставлено. Зато Беренгьера подружилась с молодой графиней, своей сестрой, и, когда истек месяц испытания, вместе с ней отправилась навестить Аудьярту в Маравилью. Там, у решетки в монастырской приемной, они и встретились все три: счастливые.

Они собрались там все вместе спустя пять лет, после того как граф Гвидо Гоасс и герцог Фаусто Барасс погибли оба в один и тот же день в крепости «Не-дальше».

Вот и вся история об Аудьярте, Беренгьере и Дианоре.