Читать книгу ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении - Askar Asanuly Ussin - Страница 7

Вдруг непонятно откуда стала приближаться музыка, что-то из современной популярной эстрады, очень заводное и несколько даже лиричное. Я не разбираюсь в музыке, но эта музыка, вернее, песня могла бы быть шлягером. Да, и этот благовест, оказывается, донесся с теплохода, который уже начал курсировать по Ишиму16 и с ветерочком челночить «дорогих жителей и гостей столицы» от пристани до пристани. Самого суднышка я не видел, но оно было явно скромненьких габаритов – это можно было даже определить по децибелам, лихо несущимся от исправных громкоговорителей. Тут я вдруг сообразил, что эти внезапные громкоговорители были не единственными вокруг: приглушенная какофония звуков уже давно объедала воздушное пространство вокруг меня, но делалось это как-то незатейливо, что даже было почти и незаметно. Катер же, преодолев критический радиус доступной мне слышимости, сразу же разворошил все мои барабанные перепонки, конечно, не в буквальном смысле. Да, собственно, барабанки-то у меня были, ибо мой скульптор идеально был знаком с физиологией человека. Меня быстро захватила эта волна обертонов, от которых повеяло нежданным счастьем и охлажденным шампанским, отчего также быстро погрустнело. Хотя я и безупречно осознавал мимолетность того самого «счастья», тающего быстрее, чем пузырьки в изящном бокале, тем не менее, казалось, что именно в этих-то лопающихся пузырьках, рассекаемых волнах, улыбочках, рассыпающихся по лицам людей, которых я чувствовал холодной спиной, а не в чем-то ином, не менее неосязаемом и химерическом, и кроется весь секрет, вся тайна вековечная. Нет ничего более священного, чем счастливая улыбка, и, может быть, именно по этой причине, она – такая редкость в мимолетной человеческой жизни. И она всегда – как будто бы случайный пассажир на чужом теплоходе жизни. Никогда ты не замечаешь ее на своем лице. Ты даже не веришь, что она может обнаружиться на твоем привычно-обычном лице. Счастье – оно всегда чужое, поэтому и порождает либо зависть, либо недоверие. И всегда точит червячок сомнения, а возможно ли это счастье. А теплоход не ждет, он солидно проплывает мимо. Звук ревущего мотора нарастает крещендо, серые металлические громкоговорители взбрыкиваются все буржуазней, разбухают все жизнерадостней и категоричней, а затем звук счастья начинает так же быстро отдаляться, не давая возможности опомниться и затем вдруг слегонца поинтересоваться, а всамделишно ли все это было. Остается только щелочь в мыслях, осадок в мнимом бокале и стремительно рассыпающаяся пена от нечаянно взъерошенных волн, все более и более безучастно ровно бьющихся о мшистый мощеный берег.

Минута слабости. Ну, может, не одна минута. Какой-то даже приступ акатизии. Но все прошло незаметно, ибо я был камнем, а камень – такая субстанция, которой ведь все нипочем. Говорят, вода камень точит, ну, я же не против таких тесных отношений. Пока на горизонте ничего подобного мне не светило и не грозило. Пока на небе – ни облачка. Колесница Гелиоса уже пару часов как пересекла свою самую высокую точку на небосводе и неспешно набирала обороты в направлении Океана.

Народ же все прибывал. Я как-то вдруг стал ощущать, что в городе действительно что-то празднуется. Что-то отхлынуло, и все вдруг наладилось. И нет ничего дельного в «теплоходах счастья»: только понапрасну травят воображение, которое начинает вдруг как по мановению волшебной палочки исходиться радужными пузырями; а ведь волшебство – все обман, о чем хорошо известно и взрослым, и ребятне, однако же, обман, который срабатывает абсолютно всегда и при любых условиях! Снова и снова! Как же до противного просто устроен человек! И как же восхитительно сложно устроен человек! Человек нежнее цветка и тверже камня. Он сочетает несочетаемое. В нем – и демоны, и ангелы. Человек – вселенная, на миг угодившая в радужный пузырь. Можно любить или ненавидеть человека-вселенную, но отрицать его нельзя. Ты вот о нем подумал, а в следующий момент он уже не таков есть, и всегда будет неизмеримо удален от того, каким ты когда-либо сможешь его представить в своих самых дерзких снах. Жизнь – удивительна, неуловима, необъяснима, неисчерпаема. Очертания и изгибы жизни подвижны, легки, грациозны, неслышны, мягки, смертельны. Лишь ничего не требуя от жизни, можно надеяться увидеть ее во всей красе и получить возможность вкусить ее дары – божественные, сияющие дары вдохновения и благодарности. На западе гений Юнг предлагал «оседлать тигра», на востоке же муж должен «оседлать дракона». Мудрецы предлагают нам оседлать саму жизнь. А, может быть, мы оседлаем самого бога? Слово «бог»? Мои предки гунны хорошо знали, что значит «оседлать». Они были единым целым с лошадью, они же были «джиннами, оседлавшими джиннов», как описывал татар – вчерашних гуннов – Джувейни. Их кони были крылаты и звались Тулпарами. Крылатые Тулпары возносили если не всех, то самых достойных, к богам, где первые вкушали пищу богов. Восторг и опьянение – «эликсир жизни». А змея в руках кентавра на херефордской карте – это не что иное, как плеть. Плеть рассекает пространство и отделяет свет от тьмы, чистое от нечистого, добро от зла.

А, может, сама жизнь – это и есть мимо идущий теплоход, к которому ты повернут спиной? Все, что ты чувствуешь, мыслишь, улавливаешь, – всего-навсего бродячий каркас, набитый людьми, шумный и неповоротливый, неизменно следующий по одному и тому же маршруту. Отчего же тогда веселимся? Тебе не понятно! Может, оттого, что ты попросту стоишь спиной и не видишь? Да все наши органы чувств настолько ограничены, что это не может не вызывать долгого, валообразного, перистальтического позыва к страданию. Ты подозреваешь, что что-то может быть не так, но бешеная энергия, захватывающая все твое пространство, просто валит тебя с ног: ее архизадача – оглушить тебя, застать врасплох, обезоружить и тепленького занести в закрытый список тех, кому будет выписан заветный билетик на борт, этот праздник жизни, этот ковчег, влекомый провидением в единственно правильном направлении. Мир – иллюзия. А этот металлический короб, мерно несущийся по волнам, и есть настоящая жизнь. В чем магия этих машин, этих амфибий, завораживающих и тотчас убеждающих людей в том, что на борт именно этих полуфантастических тварей и нужно попасть? Почему у человека, услышавшего приближение чрева этих ихтиокивотов, учащается сердцебиение, воспаляется роговица глаза, а в висках начинается дикий шабаш, неистовый цокот, нарастает эхо, идущее из глубин самого мезозоя, уснувшее однажды в каждой митохондрии, в каждой цистерне Гольджи, в каждой клеточке немощного тела, сплетенного из прокариотов и анаэробов, и вдруг пробудившееся и ворвавшееся откровением в уязвимый, никогда не затягивающийся родничок, в самое темя. Почему человеку мерещится, что он что-то упускает? Почему ему кажется, что что-то важное проплывает мимо, и ему смертельно необходимо попасть непременно туда? Почему земля, на которой человек твердо стоит, не способна его удержать, и тот стремглав пускается догонять удаляющийся кивот? Почему он отказывается замечать все иное вокруг и, опьяненный музыкой, доносящейся с движущегося борта, слышит в ней что-то свое, возможно, то, что в детстве ему напевала мама, или то, что он пацаном слышал в подворотне, когда в темноте и страхе перед огромным миром он должен был прилагать усилия, чтобы этот мир раздвинуть и в этих расщелинах, разрывах и незатянувшихся швах встретить блики солнца, играющего на его детских щеках. Удаляющийся теплоход – это бесик17, в которой он засыпал. Уходящий теплоход – детство, потерянный рай. Напоминание, что все скоротечно, и ты можешь просто не успеть. Грустная шутка. Жизнь заставляет тебя гнаться за собой только для того, чтобы ты, в конце концов, обнаружил, если все-таки окажешься на борту, что там не те, кого ты ожидал увидеть. Там – брезентовые люди, застывшие в пантомиме, и им нет дела до тебя, запыхавшегося и утомленного лучами заката. И сам ты, попав на борт, немедля превращаешься в нафталиновое ископаемое. Музыка тебя отрезвляет, и ее грубое верещание уже не воздействует на тебя так, как прежде. Скорее, тебя начинает тошнить, и тебя подмывает выброситься за борт. Безжизненные глазницы тех, кто на борту, все больше затягивает паутина. В них уже не столуется солнечный свет. Уж не лучше ли стоять прямой спиной к зазывающему теплоходу и быть только лишь каменным памятником, не способным ни на шаг?..

Наверное, все к тому и двигалось. Мне казалось, весь смысл исторического процесса в том и заключался, чтобы однажды мы все-все без исключения, большие и малые, мужчины и женщины, люди и звери, стались памятниками с прямой спиной. Нет, не на кладбище, а вот здесь и сейчас, живые и трепещущие. Памятники человечеству. Monument erectus. Нет никакой нужды ваять нечто из камня, или же глины, на худой конец, когда ваять-из-человека представляется единственной разумной возможностью и даже насущной необходимостью. Я тут не имею в виду хирургическое вмешательство в твердые и мягкие ткани живого организма. Как когда-то боги вдохнули жизнь в неодушевленную материю, так и сегодня наступил такой момент, когда человек и бог стали очень близки. Когда боги создали человека, началась история. Началась история не только человека, но и история богов. Боги не способны сами творить историю, им нужен посредник, проводник для того, чтобы божественную волю претворять. Не будь человека, боги не знали бы о том, что они – боги. Только человек знает о богах, он знает о богах больше, чем сами боги. Боги в своей безграничности не способны очертить границы божественности. Что бы они ни сделали, все будет сливаться в одно пятно, или нектар, амброзию бессмертия. Богам нужен человек для того, чтобы осознавать свои собственные границы. Человек – это и есть граница богов. Эта граница находится бесконечно далеко от и бесконечно близко к богам. И граница эта не постоянна. Она колеблется, и нет предела ее колебаниям. В этом и заключается парадокс бога и человека. Наступила пора зафиксировать эту границу. Для чего? И как это сделать? Да и я не предлагаю ничего нового. Бога уже однажды зафиксировали. Иисуса распяли 2000 лет назад. И это случается постоянно. Так происходит всегда, когда границы размываются настолько, что уже представляется невозможным отделить чистое от нечистого, праведное от неправедного. И непонятно, нужен бог человеку, или человек – богу. Человек становится богом, или бог становится человеком? Умер ли бог? Или умер все-таки человек? Сейчас наступил такой момент безумия, которого, на самом деле, все ждали. И готовились. Каждый – по-своему. У каждого – свой метод. И каждый – реперная точка.