Читать книгу Элла Алекс - Ав Жуковский - Страница 3

Одним вещам на свете суждена прозаичная жизнь в среде привычной ежедневной рутины, в монотонном служении людям, которое оценивается лишь суммой, уплаченной за эти вещи в магазине, и скоро забывающейся. Еще существуют вещи, вроде бы сделанные добротно и со смыслом, но едва только попадут в круговорот человеческих жизней, как тут же оказываются ненужными, и продолжают существование на обочине, незадействованные, брошенные, – и счастье, если их заметит какой-нибудь фотограф с художественными задатками и не до конца убитым офисной работой подсознанием поэта. Хоть так на них взглянут.

А бывают вещи другого сорта, которым повезло быть задуманными для жизни яркой, полной перемен и впечатлений. Вещам-то самим, конечно, до лампочки. Но если у вещи есть история, то флёр воспоминаний  и ассоциаций, которые она способна пробудить, как будто насыщает ее некоей гордой (или робкой) самостью. Как будто эта аура, отчетливый тонкий запах истории, свидетельствует, что у вещи даже может быть душа.

Черный рюкзак, вышедший из-под швейных машин санкт-петербургской фабрики году в 2005-ом, не был состряпан для таскания школьных учебников или для ежедневной тряски в метро в час пик среди ароматов уставших человеческих тел. По нему сразу было видно: он неплохо продуман, добротно скроен, прочно сшит, так что его судьба – путешествия. А после некоторых усовершенствований, постепенно внесенных хозяином, он стал даже уникальным в своем роде: сначала на правой лямке появился маленький подсумок для мобильника и сигарет, потом на левой лямке добавился подсумок побольше – его использовали для ношения бумажника, паспортов и посадочных талонов, и он был достаточно вместителен даже для туристических карт. И в заключение к самому верху присобачили хитрую конструкцию из металлических полупетель и широкой прочной резинки, которая при переизбытке вещей в поездке могла удерживать довольно увесистый сверток с одеждой или едой – когда путешествия проходили по земным или водным дорогам и над хозяином не довлели ограничения авиационной ручной клади.

В разное время рюкзак стоял на мраморе площади Св.Петра в Ватикане и на граните Невы в Петербурге, на красном ковре отеля в Памуккале и на белом дощатом подоконнике в Праге, на песчаных пляжах Остии и Тарифы, на серой гальке Ниццы и черной пемзе Этны, на бастионах Валетты и Кадиса, он водружался на парапеты Будапешта и надгробные камни Братиславы, на обломок колонны Карнака и на крышу Александрийской библиотеки, вдыхал испарения бензина и гниющего мусора в Бангкоке, пивные выдохи Кельна и Брюсселя, его лямки много месяцев трепались по ветру на байке в городках и джунглях Пхукета, а клапан обгорал на солнце Севильи, Ларнаки и Перпиньяна, пористая спинка вдыхала ночной воздух Лиссабона и Фессалоник, материал промокал под дождями Вены и Толедо и впитывал такие разные снега Сеговии и Москвы.

Самое губительное для рюкзака – влага, песок и трава. Так что рюкзак давно бы износился, если бы его по возможности не ставили бережно на чистое полотенце.

Полотенце было старшим братом рюкзака. Несмотря на свою продуманную функциональность и даже почти идеальное строение, рюкзак был лишь младшим в этой паре. Полотенце и рюкзак. При всем послужном списке рюкзака, при всех его звездах на фюзеляже, полотенце начало карьеру гораздо раньше. В самой первой заграничной поездке хозяина оно уже было в его багаже, и удивительно, почему его с тех пор ни разу не заменяли. Бело-голубое, почти как греческая таверна, с изображением играющего в мяч дельфина, оно отметило то место на пляже Антальи, куда хозяин в первый раз поставил свою сумку в чужой стране. Сумку он именно ставил, не бросал. И прикрывал ее полотенцем, так что этот маленький бело-голубой бугорок на песке было видно с моря. Ставить сумку, а потом и рюкзак, и набрасывать сверху полотенце хозяин с тех пор взял в привычку. Это был ориентир, и в то же время мера предосторожности. Ориентир – чтобы вернуться из моря к видной издалека исходной точке, месту бивуака. Мера предосторожности – потому что кто покусится на гордо торчащий валун рюкзака, так укрытый полотенцем, когда вокруг него столько отдыхающих, заметивших, как хозяин возводил и укутывал свое место под солнцем? До сих пор не покушался никто. А хозяин спокойно разгребал волны или мерил шагами песок, высматривая иногда крабов, иногда – девушек.

Однажды полотенце должно бы истрепаться. И рюкзак должен бы продырявиться. Никто заранее не может сказать, какое из этих двух событий произойдет раньше. Потому что, как ни удивительно, ни рюкзак, ни полотенце до сих пор не проявляют серьезных признаков износа. Рюкзак носит в себе полотенце, помогая сохранить ему форму. Полотенце оберегает рюкзак от вредных соприкосновений с песком. Заботятся друг о друге как братья. И когда после возращения из очередной поездки они разносятся по разным углам в квартире хозяина – поблекшее полотенце в ящик комода, порыжевший рюкзак в темный шкаф, – они просто ждут нового часа. Ни у кого не возникает сомнений, что эти двое будут неразлучны. Их делает неразлучными общее предназначение – путешествия. Как общие интересы делают неразлучными людей… в идеале.»

Отправив этот опус на просторы интернета, я отсалютовал ноутбуку бокалом белого, и наконец-то лег спать, чтобы начать следующее утро очередным походом на пляж. Так прошло больше половины недели.

Про рицину я забыл, лишь когда решил арендовать машину и поехал исследовать остров. Так мне открылись его горы и деревеньки – нарядно-кукольные и потрепанно-колхозные одновременно, – открылась церковь Тсамбика на холме над пляжем, вкопавшаяся стенами в такой высокий утес, что мой белый «поло», взбираясь на него, покраснел от натуги и пыли. Открылись панорамы на подступах к Линдосу с медленно бредущим по дороге фотографом, нагруженным штативами-объективами, но отказавшимся от предложения его подвезти; сами развалины Линдоса, по которым группы туристов водит девушка-экскурсовод с лицом, прической и повадками античной нимфы; замки Монолитос и Критиния, настойчиво продуваемые ветрами со всех сторон и не оставляющие шанса спуститься с их башен без ярко-красного загара.

И конечно пляжи. Если вы привыкли, что пляж – это просто полоса песка вдоль берега с грядками шезлонгов и полотенец, вам надо на Прассониси. Тут-то шаблон и сломается. Огромный треугольник песка, которым заканчивается Родос на юге, выпирает в море на добрый километр и продувается сильнейшим ветром, который так любят кайтеры и виндсерферы. Их парусами покрыто здесь небо и завален песок. Спортсмены перетаскивают их с одной стороны пляжа на другую, что само по себе нехилый бодибилдинг. А простые смертные не рискуют отплывать дальше чем на двадцать метров от берега, потому что кайты режут волны стремительно и непредсказуемо, а сами волны круты и холодны.

Наслаждаясь первыми струями прохладного воздуха из кондиционера в машине, которые так приятно расслабляли натянутую от соли и солнца кожу, я чуть не врезался в девушку. Она так настойчиво голосовала на выезде с парковки, что уперлась руками мне в капот.

– Ты же подбросишь меня с пляжа? Тут недалеко, плиииз! По глазам сразу поняла, что подбросишь! – затараторила она, всунув голову в окно машины.

Блондинка из Польши, так и не назвавшая своего имени, была инструктором по виндсерфингу и жила в соседней деревне вместе с сотней других серферов и кайтеров. Они устроили тут свой лагерь.

– Нормальный русский, нормальный русский! – кричала она, тыча в меня пальцем, когда машина поравнялась с группой ее… студентов? Подопечных? Как их назвать, этих новых бородатых хиппи с огромными кайтерскими кофрами, бредущих по деревне к своим бунгало? С чего она провозглашала, что я нормальный русский, после того как оттопырила руками футболку и подставила грудь соплам кондиционера, я так и не понял. Высадил трескушку перед воротами, хотя она уверяла, что знает тут все вкусные ресторанчики.

А вот воспользоваться ее наводкой стоило. Указанный ресторан, вдобавок к тому, что предлагал маринованности и варенья собственного приготовления в баночках на вынос, еще и имел собственный музей деревенского быта – с плугами и вилами, сарафанами и рушниками, амбарными книгами и всякими лодочными веслами-якорями. А из каждого закопченного окошка, – чего уж про веранду говорить, – горы и крыши, горы и крыши. И небо, и земля, и много вкусного вокруг.

А на обратной дороге были доты. Нормальные такие бетонные пулеметные доты на западном берегу. Видимо, со времен второй мировой. Таращатся пустыми амбразурами на море и галечный пляж вдоль дачных участков – совсем как в СНТ в России, – с фанерными домиками и теплицами для огурцов. На пляже никто не купался. Разве что я. Лежал на воде и смотрел, как один за одним самолеты взлетали прямо надо мной из аэропорта, – смотрел, как они убирают шасси, будто прячут лапки в пушистых животиках, и читал надписи на крыльях и брюхах.

Планомерное исследование острова на машине заняло два дня, – последних из той недели, что я жил на вилле в Фалираки. Машину забрали прямо с виллы. Приехавший за ней парень из конторы говорил по-русски и поблагодарил за аккуратное вождение. На следующее утро я привычно собрал рюкзак, закрыл дверь, оставил ключ, как и было оговорено с Анн-Софи, под цветочным горшком. Сорвал гроздь винограда в саду и, отрывая чернильные ягоды, зашагал к автобусной остановке.