Читать книгу Странствующий шторм - Айара - Страница 3

Всё началось пятнадцать лет назад. В первых числах сентября, на пляже Юумигахама (что в двух с половиной часах езды от столицы), когда солнце висело высоко над водой, песок обжигал кожу, а плавленый воздух не заталкивался в легкие. Или всё началось двадцать четыре года назад? На берегу Японского моря, в Фукуоке, ветреным днем мая, когда море катило к берегу волны и шипело, врезаясь в землю. Нет… всё началось в Токио. Тридцать пять лет назад.

Я родился в Аракаве – специальном районе «Восточной столицы» ^[1], куда после свадьбы переехали родители. Меня назвали Араши Тору, что означает – «Странствующий Шторм», чем раз и навсегда определили мою суть. Отец был комиссаром Центрального полицейского управления. Мать – переговорщиком. Они погибли при исполнении, за два месяца до моего шестилетия. Воспоминания детства – как лоскутное одеяло. Лица родителей знакомы мне в основном по фотографиям. У отца были тонкие губы с ломаной полуусмешкой набок, прямой нос, высокие скулы на узком лице. И бледная кожа – на всех снимках. В любое время года. Я в большей степени унаследовал его черты. И мамин рост. Мама была высокой и тонкой как тростник. Мама не была японкой. Она родилась в Калифорнии и юность провела на побережье. Солнце, песок, плеск океана однажды поселились в ее глазах и остались там навсегда. У мамы были светлые волосы и глаза цвета предрассветного неба. Должно быть, поэтому мне достался светло-карий.

По настоянию матери меня крестили, с тех пор присутствие ангела-хранителя в моей жизни сочетается со шнурком сунгду на запястье. Зелено-красным. Крестный рассказывал, что мама прилетела в Японию на годичную стажировку, будучи клиническим психологом. И одним воскресным утром встретила в Фамирэсу – семейном ресторане, коих в Токио великое множество всегда уютных, разноцветных и приветливых, молодого инспектора полиции. Говорят, он так растерялся, увидев высокую блондинку, что встал как в копанный посреди прохода, во все глаза глядя на «удивительную женщину». Затем вытащил из кармана сосновую шишку и подарил маме, сказав, что теперь им нужно вместе ждать, пока она расцветет. Крестный говорил: «С того момента им нельзя было жить порознь. Эти двое выглядели, словно их прошило ударом молнии. Во все времена молнии редко били в людей».

Позже мама ушла из медицины, поступила в школу полиции и стала переговорщиком в отряде отца. Она никогда не называла его «сан» ^[2], не умела проводить чайную церемонию и пахла фиалками. Летом она распахивала деревянные раздвижные стены – амадо и сажала меня к себе на колени. Лучи заходящего солнца скользили по дощатому полу. Ветер приносил в комнату прохладу и запах цветов. В саду пели цикады, сонно щебетали птицы. Мама читала вслух толстую черную книгу. Ее автор представлялся мне печальным бледным волшебником в темных одеждах, однажды поменявшемся местами с собственной тенью. Он жил в каменном городе, все дома которого были украшены покатыми красными крышами (я видел на картинке). От историй сказочника часто хотелось свернуться калачиком и крепко зажмуриться (щипало в глазах). До сих пор не понимаю, почему Элиза ^[3] не ушла вместе с братьями, а осталась женой короля? Разве можно быть с тем, кто покорно смотрел, как тебя ведут на казнь?

Когда мне исполнилось пять, отец рассказал про «Сити-го-сан» ^[4]. Весь день накануне праздника я представлял, как пойду в храм, и уже никто никогда не посмотрит на меня как на ребенка. Я отращу волосы, стану мужчиной и буду всегда защищать слабых! Следующим утром я проснулся до рассвета. С каждым шагом вниз по лестнице, чувствовал, что мое сердце стучит быстрее. На последних ступеньках, казалось – оно вот-вот выпрыгнет! Я выглянул из-за перил и увидел в гостиной отца. Он подарил мне боккен! Светлый меч с абсолютно гладкой ручкой, он бесшумно рассекал воздух. Я целый год мечтал стать самураем! Отец несколько месяцев вытачивал этот меч из бука. После «Сити-го-сан» он каждый день учил меня драться…

По выходным мы с родителями выбирались в центр. В метро я всегда рассматривал пассажиров. Парень в желтой куртке с капюшоном на голове был вылитым ниндзя под прикрытием. Девушка в длинной юбке и зеленом топе – шинигами ^[5]. Мужчина в сером костюме с кейсом в руках – тайным агентом! На эскалаторе я несколько раз порывался проехать на поручне, но мама… Не одобряла. На долгие годы Токио остался для меня разноцветной кляксой, вокруг которой гудит рой тысячи насекомых. В последнее воскресенье августа мы шли по широкой улице, наверное, за мороженым. Родители вели меня за руки. Асфальт плавился на солнце. Казалось, еще минута – и глянцевый город со всеми небоскребами, вывесками и экранами стечет на землю, как шоколадный рожок в руке зазевавшегося туриста. Воздух можно было резать ножом. Когда родители объявили, о возвращении домой, я облегчённо выдохнул. Я еще не знал, что на тринадцать лет уеду из родного города…

***

Один поэт ^[6] сказал: «Смерть – это очень надолго. Не навсегда. Просто немного дольше, чем можно выдержать». В пять лет я знал о смерти лишь то, что она есть. В нашей семье не было принято обсуждать несчастья и похороны. Никто из родственников у нас не умирал. Но однажды я видел, как отец, с кем-то поговорив по телефону, долго стоял в коридоре, прислонившись спиной к стене. По его щекам катились слезы. Как-то ночью я пытался представить себя совсем старым. Я бы носил черное кимоно, закалывал на затылке седые волосы. Возможно, я даже был бы слеп и ходил с тростью. На иссеченном морщинами лице застыло бы серьезное выражение. А потом бы меня не стало. И этот момент «не стало» отшатнул своей нелепостью. «Как это, – меня нет?!» «Нет» совсем не получилось представить.

Моих родителей не стало в самый обычный вторник. Такие вторники ни чем не отличаются от понедельников и сред. Я сидел на мансарде за письменным столом. Няня учила меня писать. Светило солнце. Через широкое окно в крыше его лучи падали на бумагу, стол, мне на плечи. Наступил сентябрь. Жара и не думала идти на убыль. Я силился вывести жестким карандашом на линованном тетрадном листе слово «океан», когда в дверь позвонили. Няня пошла вниз, а я остался один на один с «океаном». Я дорос почти до шести лет, но океан видел только в кино! И на переливной открытке, где лазорево-синий отчерчен от сапфирово-синего белой линией. Стоило повернуть открытку под другим углом – менялось изображение, будто на берег накатывали волны.

Родители были слишком заняты, чтобы ездить на побережье. Плавать я учился в бассейне какого-то спортивного центра. Как выяснилось позже, у меня вообще была неправильная семья. Мама не посвятила все свое время заботе о нас с отцом. Не носила меня в рюкзаке за спиной, отправляясь за покупками. Вернулась на работу в полицию после моего рождения, а не нашла себе «занятие для души» на три-четыре часа в день. И самое страшное, не отдала меня в детский сад, а «переложила» свои обязанности на плечи другой женщины ^[7]. Сора-сан (другая женщина), к слову, была очень учтивой и очень требовательной. Она всегда подбадривала меня, когда не получалось вывести иероглиф, но позволяла подняться из-за стола не раньше, чем сделаю так, как надо.

Я отложил карандаш и подбежал к большому окну. В этот момент Сора-сан впускала в дом мужчину в черном костюме. Гость наполовину скрылся в прихожей, и мне не удалось его рассмотреть. Со второго этажа я не мог слышать, о чем говорили внизу, но… Тишина, оставшаяся мне взамен наставлений Соры-сан, оказалась тяжелее обычной тишины уединения. Она разлилась в воздухе, легла на плечи, отделила меня от остального мира. Сквозь нее с трудом пробился несвойственно хриплый голос няни: «Тору-кун, спустись, пожалуйста».

В гостиной меня ждал крестный. Этого человека я видел несколько раз в жизни. Обычно – он приезжал на мой День Рождения, который устраивала мама, привозил то – «Сборник японских сказок», то собрание мифов… Лучше б сюрикэны ^[8]. Об этом человеке я знал, что он – друг мамы, мастер боевых искусств и сладкоежка. Крестный был похож на героя старых мифов, будто приехал не из другого города, а из феодальной Японии. Мускулистый и загорелый, точно все лето трудился на рисовых полях, он носил низкий тонкий хвост. На покатом лбу его выделялись залысины, делая круглое лицо еще круглее. В карих глазах, смотревших всегда добродушно, поселилась тревога.

– Тору… – дальше была смерть. Вернее, сдержанный четкий рассказ о смерти моих родителей. Сердце запрыгало в груди, забарабанило в ребра, с каждым ударом повторяя: «Выпусти! Выпусти! Выпусти!» Дома не говорили о смерти, но я знал это слово. Мне его читали. Я видел его в кино. Мы с отцом ходили на «О-Бон» ^[9] запускать речные фонарики! Мы и в следующем году собирались… «как я теперь пойду?..» Крестный шевелил губами. Мама не дочитала мне сказку. Там бесы разбили зеркало. Осколки разлетелись по миру. Попали в людей… Я испугался, что в меня тоже попадут. «Когда мама вернется, попрошу ее дочитать».

– Когда она вернется? – я сказал это вслух…

***

Я переехал в Фукуоку. К крестному. Дедушка и бабушка из Киото отказались забрать меня, сославшись на плохое здоровье. Бабушка говорила о проблемах со зрением, которые, правда, не мешали ей довязывать сотый свитер на выставку. А дедушка сетовал на склероз, но его забывчивость, наверное, не распространялась на список японских императоров и имена камикадзе. На день Конституции он гордо перечислял оба списка по памяти. Бабушка за океаном оказалась слишком занята новым мужем и не слишком богата для опеки (колесить по побережью в трейлере – дело накладное). Они наперебой рассказывали, как сильно меня любят, но, к великому несчастью, не могут позволить себе радости – стать моей семьей.

В доме крестного всё было темно-коричневым: двери, пол, мебель. Из-за этого казалось, что комнату не покидает сумрак. В доме пахло деревом. На стене в гостиной висело три боккена, и еще четыре крепления оставались пустыми. Я залезал на диван и подолгу рассматривал позолоченные крючки, воображая, какие мечи были раньше на месте пустоты. Две недели мы с крестным ели только рис. И шоколадную пасту. На десерт. Крестный рассказывал про школу боевых искусств, которую он основал семь лет назад. Я не слушал. То есть я вслушивался, но каждый раз представлял себя Морским Драконом высотой с башню, с синей перламутровой чешуей, которую не пробить ни одной ракете! Велением мысли я поднимал из моря клан Тайра ^[10]. Духи древних самураев служили мне! Мы охотились на голодных одноглазых демонов, сбежавших от гнева извечной Идзанами! Под облаками, налившимися дождем, в свете вспышек молнии мы неслись вперед. И небо дрожало от нашего рева!

Крестный учил меня читать, показывал как выводить иероглифы. Я повторял за ним, но… перед глазами неслись драконы. Они взмывали в высь, оставляя тонкие полосы на небесном полотне. Они сверкали на солнце! Тушь, кисть и бумага не сверкали… Несколько раз крестный уходил рано утром, обещав вернуться к обеду. Он оставлял мне порцию риса на плите. «Ты остаешься за главного. – говорил крестный. – Позаботься о нашем домовом – Дзашики-вараши, пока я не вернусь. Но помни: Дзашики – озорной мальчик в красном кимоно – очень боится всего горячего и острого. Я видел, как он переживает даже если кто-то небрежно держит палочки!» В дни, когда крестному приходилось отлучаться, я слонялся по дому. За стеклом ветер раскачивал сливу. Я подолгу стоял у окна. Затем подходил к стене в гостиной и рассматривал мечи, выточенные из бука и дуба. Рукоятки были украшены резными фигурами. Одна – орнаментом из ромбов и треугольников. Другая – завитушками, похожими на облака или ветер. Третья – драконом, свернувшимся в кольцо, с длинным хвостом и сложенными крыльями. Драконы, парившие в Поднебесье моего воображения большую часть времени, в такие дни улетали в свои края, оставляя меня бродить по пустому дому. Я старался ступать как можно тише. И ни разу не снял со стены меч (чтобы не расстраивать Дзашики).

Крестный часто брал меня на прогулку. Особенно по вечерам. Солнечный свет таял в иссиня-черном небе, уступая место свету земных огней. Вечерняя Фукуока блестела каждым окном, каждым фонарем, каждой фарой в сплошном потоке машин. Переливчатый блеск – первое, что я увидел, поздним вечером подлетая к аэропорту. Я прилетел в тот год, когда строительство главного ориентира города только началось. И «Зеркальный Парус» ^[11] еще не целился в небесную ширь световым лучом на тонкой длинной антенне.

По выходным крестный водил меня в буддийский храм. Дом шоколадного цвета с двухъярусной закругленной крышей, стоял в окружении деревьев парка на берегу изумрудно-зеленого пруда. Прохлада, исходившая от воды, помогала пережить даже самый знойный день. В храме проводили чайную церемонию. Степенная девушка с гладкими волосами, забранными на затылке, одетая в белое кимоно, расшитое зелеными цветами, наливала бамбуковым ковшом с длинной ручкой воду из черного котелка. Бурление воды в котелке и дыхание чайного мастера заполняли пространство комнаты. Первый в моей жизни чайный ритуал, оставил такое чувство… Во многом схоже с ощущением, когда последний поезд домой должен отправиться через пятнадцать минут, а ты – на середине часового пути до вокзала – тащишься за неспешно едущей фурой. Постигнуть смысл чайной церемонии я смог не раньше, чем выиграл свой первый настоящий поединок.

Крестный исправно водил меня в храм. «Восток и Запад – две части твоей души. – говорил он. – Не забывай об этом. Равновесие лежит ровно по середине между Восходом и Закатом». А я… улетал к драконам. «Восток» и «Запад» были для меня словами столь же близкими, как «Ригель» или «Альдебаран».

Крестный часто привозил меня в парк Охори. Зелень сверху, сбоку, под ногами – слепила глаза не хуже солнца, рассыпавшегося на мелкие осколки по глади синего озера. В этом озере вольготно мог бы жить настоящий кит! Я часами стоял в красной беседке, глядя на мелкую ряб воды. И вот однажды… Я увидел совсем другие волны.

Это было в середине октября. Утром, как только я доел рисовые шарики – онигири – крестный велел собираться. На расспросы, куда мы отправимся, он ответил одним словом: «Увидишь». Мы ехали на автобусе. За это время я успел просмотреть все заголовки в толстой газете с большими иероглифами на первой странице, которую отдал мужчина, заметив мой интерес. У мужчины были добрые глаза, грустная улыбка, тонкие черные усы и такого же цвета редкие волосы. Одет мой случайный спутник был в мятый костюм цвета соевого соуса и черные туфли, которые, наверное, блестели, когда были новыми. Весь оставшийся путь мужчина смотрел в окно, изредка поглядывая на меня и улыбаясь, если я дергал крестного за рукав, спрашивая, что означает неизвестный символ. Выходя из автобуса я еще раз поклонился незнакомцу.

Мы шли и шли. Я рассматривал дома: узкие, широкие, белые, карамельные, обычные, уходящие в небо – разные. И вдруг… дома расступились, оказались позади. Остались лишь песок и море. Крестный велел мне снять ботинки, и мы пошли по пляжу к воде. Море перед моими глазами было просто морем. Таким я видел его по телевизору и на картинках в энциклопедии, которую мы читали с крестным. Таким я помнил море, будто знал его всегда.

Мы подошли к линии прибоя, той тонкой грани, где вода переходит в песок, а песок перетекает в воду. Я остановился, выдернув руку из пальцев крестного. Идти вперед было слишком… мокро. Ветер трепал черные пряди моих волос, прилеплял футболку и шорты к телу. Казалось, будто стоишь без одежды вовсе. Небольшие волны с шипением катились к берегу. Одна из них, подбежав ближе, коснулась моей ноги. И тут… мир сделал шаг назад. Остались только я и море.

Прозрачная у края, вода поодаль была похожа на синюю гуашь, в которую вылили зеленую краску, но забыли перемешать! Море и небо гляделись друг в друга, теряя собственные очертания. За бледной линией, делившей мир надвое, чуть заметно синела то ли суша, то ли мираж. Сердце заходилось в груди! Оно стучало также громко, как утром, накануне «Сити-го-сана». Волны, разбиваясь о берег, разлетались множеством брызг. Брызги попадали на кожу, в волосы, под одежду… Море шипело, затеяв спор с ветром. От их борьбы занимался дух! Высокое Солнце своим светом не давало замерзнуть и вымокнуть окончательно. Я широко раскинул руки и зажмурился. Я летел! И чтобы лететь мне больше не нужно было превращаться в дракона.