Читать книгу Три жизни Томоми Ишикава - Бенджамин Констэбл - Страница 7

Трудно сказать, когда это случилось. Может быть, в тот день, когда я родилась или когда потеряла первый зуб. Или когда у меня разбилось сердце. (Надо заметить, что никто другой в этом акте вандализма не был виноват, я все проделала сама, потому что хотела понять, каково страдать от любви. Удивительно, но ощущение оказалось знакомым – мое сердце разбивалось уже сотню раз до того.) Может быть, когда умер папа или когда умерла моя лучшая подруга (она же – моя няня). Может быть, когда я лишилась девственности или в любой из тысячи других возможных дней. Но к вечеру того дня, о котором речь, я уже была мертва. Мое тело давно превратилось в пустую оболочку, когда я смотрела на десятки тысяч или даже миллионы мерцающих огней, которые гасли по всему городу, по мере того как люди сознавали бессмысленность своего существования и понимали, что они никогда не изменят мир, их надежды разобьются, вера и мечты будут раздавлены и выброшены, как забравшееся в дом насекомое, потому что в Нью-Йорке жизнь ничего не стоит. Если бы она чего-то стоила, потеря была бы слишком болезненной, а страдать никто не хочет.

Пепел мертвых падал на нас, как снег. Смерть ходила по улицам, летела по Бродвею в потоках теплого воздуха, оседала на подоконниках квартир на Аппер-Вест-Сайд, превращалась в толстые слои пыли на крышах машин и в наших волосах, когда мы бесцельно брели по городу, то ли наблюдатели, то ли вуайеристы, подстерегающие у прохожих интимные моменты сомнения и непонимания.

И теперь когда я это пишу, то осознаю тщетность своих попыток. Глупо думать, что, исповедавшись на бумаге, я испытаю некоторое облегчение или распознаю в себе человеческие качества, которыми, подозреваю, никогда не обладала. В моих записях нет спасения, только мрачная хроника одного интересного дня. Возможно, именно в тот день мы нашли оправдание нашей глупости, которое искали всю жизнь (или не-жизнь). Был такой хороший повод. Мы никогда бы не исцелились, что неудивительно, но мрачная правда заключалась в том, что мы никогда и не хотели исцеляться.

К вечеру я уже не могла больше сидеть дома и вышла на улицу, оставляя отпечатки ног в пыли. Я прошла вдоль Гудзона – как раз был отлив, – надеясь, что мне удастся найти мир, где жизнь продолжается, но в удивленных лицах прохожих, бредущих по улицам города-призрака, я видела невозможность избежать катастрофы. И я позавидовала мертвым, летящим над моей головой. Поэтому решила дойти до центра и подкрепить свое любопытство. Вблизи воды я чувствовала себя слишком уязвимой, а потому зигзагами двинулась прочь, на восток.

Когда я добралась до парка на Томпкинс-сквер, сумерки размыли все цвета, и мир стал плоским. Я села на скамейку возле авеню Б и смотрела в пустоту, пока мимо широкими шагами не прошел какой-то мужчина. Он не походил на прочих нью-йоркцев. Почему-то он не вписывался в окружающий мир, как будто это был не его день. И я позволила бы ему уйти (подумаешь, еще один бредущий мимо призрак), потому что мне просто хотелось немного отвлечься, но на ходу он взглянул на меня, и наши взгляды встретились. Казалось, он шел без всякой цели, просто из желания подвигаться. Я решила что-нибудь сказать, стать соучастницей, кивнуть в знак узнавания, но, когда набралась смелости, чтобы заговорить, он уже удалился. Пришлось бы повысить голос, и в тени он бы не разглядел мое лицо. И потом, я не знала, что сказать. Поэтому я встала и пошла за ним, держась на расстоянии.

Свет померк, и в тени деревьев зажглись оранжевые фонари, покрыв землю пятнами. Среди ветвей маячила ущербная луна, которая медленно шла на убыль. Я волочила ноги, стараясь не споткнуться и не упасть, если вдруг попадется ступенька. Незнакомец дошел до Хьюстона, перешел на Клинтон-стрит, свернул на Деланси, по-прежнему держа курс на юг. Он срезал, пройдя проулком меж двух зданий, параллельно какой-то улице, и мы оказались на Восточном Бродвее. Он не замедлял шаг и не оборачивался. Я двигалась как можно спокойнее, чтобы не напугать его. Он направился к высотным домам у Ист-Ривер, но я не отставала (хотя чуть сократила расстояние, чтобы не чувствовать себя одинокой). Незнакомец повернул направо, налево, исчезая из виду и снова появляясь. Я то и дело смотрела через плечо, чтобы знать, где река, и не сбиться с пути. Он ходил кругами. Я свернула за угол одной из коричневых высоток – его нигде не было. Он пропал. Я не дрогнула, не замедлила шаг – и двинулась вперед к Манхэттенскому мосту, который нависал надо мной.

– Почему вы меня преследуете? – шепотом спросил он, и я подпрыгнула.

Он стоял в двух шагах, в подъезде, спокойный и удивленный.

– Что?

– Вы идете за мной с Томпкинс-сквер. Что вам нужно?

– Ничего, – ответила я и зашагала к мосту.

Он поколебался, как будто решив поставить точку. Уходя, я чувствовала его взгляд. Через двадцать метров незнакомец негромко окликнул:

– Подождите.

Я остановилась и повернулась, а он с наигранной беззаботностью двинулся вдогонку, остановившись в нескольких шагах от меня, на уважительном расстоянии.

– Почему вы гуляете одна? – спросил он.

– По той же причине, что и вы, – ответила я, и он, казалось, слегка смутился при мысли о том, что мне могла быть известна эта причина.

– Куда вы теперь идете?

– Не знаю.

Наступило молчание, и я ощутила собственную силу. Я пошла дальше, но, сделав несколько шагов, остановилась и обернулась. Незнакомец стоял на месте.

– Вы идете? – поинтересовалась я.

Он улыбнулся, бегом догнал меня, и мы пошли вместе, но теперь уже вела я, и на каждом перекрестке он, не высказывая собственных предпочтений, ждал, какое направление я выберу. Мы шли к зданию мэрии, потом свернули на Бруклинский мост. Мы гуляли, как влюбленные, повернувшись к городу спиной; не разговаривая и не оборачиваясь, чтобы взглянуть на Манхэттен, пока не оставили далеко позади башни моста. Тогда мы остановились, облокотились на железные перила и стали смотреть. На плывущее в ночи облако пыли. Мост казался ненадежным – наверное, у всех такое ощущение. Тем не менее на нем попадались молчаливые пешеходы. Некоторые останавливались и молились, кто-то фотографировал. Мы добрались до торгового центра на Фултон-стрит, но Манхэттен манил, поэтому развернувшись почти на сто восемьдесят градусов, дошагали по Джей-стрит до Манхэттенского моста, с его зарешеченной пешеходной дорожкой, и оказались практически на том самом месте, где он поджидал меня, стоя в подъезде. Мы брели без единого слова, поворачивая то налево, то направо, миновали пьяных и даже одну дравшуюся компанию. Остановившись, я почувствовала, как болят ноги. Я ходила несколько часов. Наконец мы дошли до Юнион-сквер. Там собрались сотни людей со свечами.

– Давай уйдем отсюда, – попросила я, ощутив дурноту.

«Уведи меня куда-нибудь, – говорило мое тело. – Я пойду туда же, куда и ты».

Я не считала кварталы. Даже не помню, в каком направлении мы двигались. Войдя в какой-то дом, сели в лифт, глядя в никуда. Он достал ключ и отпер дверь квартиры. Квартира была просторная, современно обставленная, с разумной планировкой, чистая. Жилище мужчины.

– Ты живешь один? – поинтересовалась я.

– Да. – Он открыл шкаф и опустился на кушетку с бутылкой виски и двумя бокалами.

– Можно мне в ванную? – спросила я.

Он указал на дверь и принялся разглядывать стоящую на столе бутылку. Когда я вернулась, он стоял у окна и смотрел поверх крыш соседних домов на Ист-Ривер. Он налил себе полный бокал. Второй точно такой же ждал меня на столике. Я взяла бокал и встала рядом, но не слишком близко. Квартира находилась высоко.

– Когда в башню врезался второй самолет, я стояла на крыше и наблюдала вместе с остальными жильцами, – сказала я, отчасти искренне, отчасти из вежливости. – Потом я оглянулась и увидела, что на других крышах тоже стоят люди. Я слышала, как рядом со мной непрерывно шепчут: «О боже, о боже».

Он устроился на кушетке. Я осталась у окна.

– Я договорился встретиться с бывшей женой в ее офисе, в Северной башне. Она устроила мне подработку для одного из своих клиентов. Встреча была назначена на девять, но я сказал, что приеду пораньше и мы выпьем кофе. Десять минут я катался вокруг и искал, где бы поставить машину, потом плюнул и поехал на парковку на Джон-стрит. Когда я вышел, выли сирены, а дорогу перекрыли полицейские. Я пытался дозвониться на мобильный, но связи не было. Когда рухнула первая башня, я побежал вместе со всеми. К машине я вернуться не смог – даже не помню, на каком уровне припарковался.

– Ты знаешь, что с ней стало?

– Наверное, погибла.

Мы словно разыгрывали странную модернистскую пьесу. Он вновь подошел к окну, на сей раз встав ближе, и я не отстранилась.

– Когда я сегодня гулял, на меня накатило.

– Что именно? – спросила я.

– Я только и делал, что строил свою жизнь, менял ее, начинал сначала, переворачивал страницы… Двигался к неопределенной цели. Гнался за мечтой.

– Так.

– Я не хочу продолжать в том же духе. Для этого нужно слишком много усилий.

– Да, правда. Сегодня все кажется намного яснее.

Он хотел верить, что я его поняла. Может быть, и правда поняла.

Одному богу ведомо, как мы оказались в постели. Не знаю, какой была последовательность. Рука мужчины на бедре женщины. Женщина берет мужчину за руку. Готово. Предпочитаю думать, что начал он, но я не стала усложнять ситуацию, возможно даже постаралась, чтобы именно так и произошло. Теперь гадаю: на самом ли деле это важно? Тогда я думала, что нет, но сейчас уже не уверена.

Никакой особенной страсти не было. Мы разделись равнодушно, даже вяло. Ни эмоций, ни бурного оргазма, только медленный ритмичный секс, бесцельный, абсолютно приличный. Мы лежали, глядя в потолок. А потом я посмотрела на него. Щелкнула пальцами перед носом, и он моргнул. Я села и повернулась, глаза в глаза, сидя на пятках, как гейша. Взяла подушку, и он взглянул на меня, не меняя выражения. Я прижала подушку к его лицу, сначала осторожно, затем сильнее, удерживая ее на месте и все крепче зажимая ему рот и нос. Он не двигался, не пытался сопротивляться, он спокойно лежал и позволял душить себя. Я надавила, всей тяжестью навалившись на лицо. Шли минуты. В моих жилах пульсировала черная жидкость, а в голове вспыхнула ослепительная тьма, наполнив меня теплом и ощущением уюта.

«Я делаю это в последний раз», – подумала я. Каждый получил то, что хотел.

Он вспомнил, как в детстве играл в прятки. Он был такой маленький, что мог поместиться в бельевой шкаф дома у бабушки. Ему нравилось вдыхать запах сухой ткани, когда он сворачивался внутри, как кошка. Кошка порой лежала целый день на стопках чистых простыней и полотенец. Только когда бабушка открывала шкаф, кошка поднимала бровь, а потом удирала, прежде чем ее успевали вытащить за шкирку или сказать «брысь». Да, он походил на кошку в бельевом шкафу. Хорошее место для пряток. Там хорошо пахло.

Он закрыл глаза.