Читать книгу Красные бокалы. Булат Окуджава и другие - Бенедикт Сарнов - Страница 21

мы с Булатом не были особенно близки. Сблизились за те три года, что жили рядом (в летние месяцы) на дачах «Литгазеты» в Шереметьевке. Дачи эти предоставлялись штатным сотрудниками газеты, каковыми мы оба тогда были. Предоставлялись не бесплатно, конечно, но плата была чисто символической.

Казенная эта дача пришлась нам по душе. И не только потому, что она обходилась не в пример дешевле дач, нанимаемых у частников. Здесь – в Шереметьевке, в этом поселке «Литгазеты» – жить нам было куда веселее, чем на тех, которые мы снимали, как водится, «по Казанке», то есть по казанской железнодорожной ветке, считавшейся самой «сухой» (сосновые леса), а потому самой здоровой «для ребенка».

Да и сама эта литгазетская дача нравилась нам гораздо больше тех, в которых мы, бывало, куковали в Кратове или на Сорок втором километре.

Помню, заглянул к нам туда – то ли в Кратово, то ли на Сорок второй – мой дядька (брат отца), приехавший ненадолго в Москву из Запорожья. Чуть ли не весь день просидел он на нашей террасе, не снимая пальто. За стеклами моросил не прекращавшийся все лето гнусный московский дождичек. И, кутаясь в свое пальто, дядька время от времени иронически хмыкал:

– И вот за это вы им еще и платите?

По тону этого вопроса и выражению его лица было совершенно ясно, что сам он не только не заплатил бы за все эти прелести ни гроша, но и не согласился бы наслаждаться ими, даже если ему за это еще и приплатили.

Казенная шереметьевская дача была – по тем временам и тогдашним нашим представлениям – вполне комфортабельная. Это был небольшой трехкомнатный коттедж с нормальной кухней, с паровым отоплением. (В подвале был котел, который я приспособился – и даже полюбил – топить. Топился он – вперемежку – дровами и углем: дрова шли на растопку, а потом засыпался уголь.) Весь этот комфорт давал нам возможность затягивать дачный сезон до самой глубокой осени, что было для нас (главным образом для моей жены, влюбленной в природу и свежий воздух) дополнительным преимуществом.

Доставалась нам – мне и моему семейству, – конечно, не вся дача, а только ее треть. Вся дача целиком согласно табели о рангах могла принадлежать только члену редколлегии. Мне же – по моему скромному положению в газете – предоставлялась только одна комната (правда, самая большая из трех) и примыкающая к ней застекленная терраса. В комнате располагались бабушки – моя мама и теща – с внуком (нашим семилетним сыном), а на террасе – мы с женой.

Было, конечно, тесно. А на террасе порой – ночами – и зверски холодно.

Но нам было хорошо.

Сразу сбилась там у нас своя компания. Любители волейбола чуть ли не дотемна пропадали на волейбольной площадке. Оттуда постоянно доносились дикие крики и вопли. Играли со страстью. Темпераментный Серго Ломинадзе, пропустив мяч, в отчаянии кидался на землю и яростно грыз траву. (Я в волейбол не играл: во-первых, был запредельно плохим игроком, а во-вторых, не люблю командных игр, где каждым своим промахом сажаешь в галошу не только себя, но и всю свою команду. Поэтому я волейболу предпочитал бадминтон.)

Грибники ходили в лес – за грибами, за ягодами. И все мы – по утрам – на речку, купаться.

Душой компании, естественно, стал Булат.

Вообще-то он мало был приспособлен для этой роли. Коллективных игр (да и вообще коллектива) не любил. Был нелюдим, даже замкнут. Но стоило ему взять в руки гитару…

Первые, самые ранние свои песни Булат спел нам здесь, в Шереметьевке. И все мы (а были мы очень и очень разные) сразу и навсегда в них влюбились.

Оказался, правда, там, среди нас, один меломан, попробовавший было сказать, что мелодии Булатовых песен довольно бедны, да и вообще гитара – это, в сущности, низкий жанр в сравнении с Моцартом или Гайдном. Но встречено это его заявление было таким бурным негодованием, что ему тут же пришлось дать задний ход. А другой любитель классической музыки, сразу же ставший одним из самых преданных Булатовых поклонников, совсем уничтожил в наших глазах этого меломана, высказавшись о нем так:

– Он думает, что у него в груди рояль, а у него там – стиральная машина.

Вот так мы там и жили: утром – река, днем – волейбол (для меня – бадминтон), а вечерами – песни Булата.

Когда пришлось мне распроститься с «Литературной газетой», необходимость этого расставания уже не больно меня тяготила: отношения мои с газетой к тому времени полностью себя исчерпали. А вот с дачей расставаться было жаль. И не в последнюю очередь потому, что главной краской, можно даже сказать, главной радостью этого нашего дачного, шереметьевского бытия было постоянное общение с Булатом и его женой Галей, с которой мы тогда тоже уже подружились.

Этому семейному нашему сближению немало способствовало то обстоятельство, что сын Булата и Гали Игорь (Игоруша, как они его называли) был сверстником нашего. Строго говоря, не совсем сверстником: Игорь был на год старше. Но материнские заботы, связанные с проблемой воспитания и «держания в руках» непослушных озорных мальчишек, у Булатовой Гали и моей Славы были общие. А с Булатом меня сроднило еще то, что ни он, ни я не имели ни склонности, ни желания в этом воспитательном процессе участвовать. (Когда я однажды попытался в этот процесс вмешаться, мой малолетний сын сразу поставил меня на место, строго объявив: «Моим воспитанием занимается мама».)

Краем уха я слышал, что между Булатом и Галей уже пробежала пара-другая черных кошек, что он от Гали будто бы даже уже уходил и вот решил вернуться.

Со стороны в их отношениях ничего такого заметно не было: хорошая, дружная семья. Хотя – по первому впечатлению – они совсем не подходили друг другу. Булат был тоненький, хрупкий («как юный князь, изящен»). Галя – крупная, большая и, что называется, в теле. Булат – типичный кавказец (смуглый, черная с заметной курчавостью шевелюра, усики). Галя – белокожая, светловолосая и по типу лица – ярко выраженная славянка (черты лица скорее польского, чем русского типа).

И характеры за этой их внешностью угадывались разные: Булат выглядел всегда немного мрачноватым, казался нелюдимым, замкнутым (отчасти не только казался, но и был). А у Гали характер был легкий, она была веселая, общительная. И – то, что называется «широкая русская натура».

Это бы еще ладно. Может быть, это даже и к лучшему: говорят, что разность характеров более прочная предпосылка для крепкого брака, чем сходство. Но про Булата и Галю нам со Славой сразу подумалось, что они не пара, потому что Булат – это было очевидно – человек сложный, а Галя – не то чтобы простушка, но – не такой тонкой душевной организации, как он.

Что могло их толкнуть друг к другу? Кроме, разумеется, того главного, что толкает друг к другу молодого мужчину и молодую женщину.

Но вскоре я узнал, что именно Галя пробудила в нем желание взять в руки гитару и запеть. Именно она научила его первым, самым простым гитарным аккордам. И именно от нее он перенял весь свой первоначальный репертуар – первые, еще «добулатовские» свои песни.

Старый городской романс:

С постоянным припевом:

Частушки, которые я никогда и ни от кого больше не слышал:

И еще такая:

И наконец – вот эта, самая тогда его любимая: