Читать книгу Власть. Естественная история ее возрастания - Бертран де Жувенель - Страница 10

Чтобы узнать природу Власти, выясним прежде всего, как она родилась, какой сначала имела вид и какими средствами достигла повиновения. Такой ход рассуждений естественно приходит на ум, тем более на ум современный, сформированный эволюционистским образом мысли.

Однако тут же оказывается, что дело это весьма трудное. Историк появляется на сцене лишь с опозданием, в уже достаточно развитом обществе: Фукидид – современник Перикла, Тит Ливий – современник Августа. Вера, которой заслуживает историк, когда описывает близкие ему по времени эпохи и использует многочисленные документы, уменьшается, но по мере того как он восходит к истокам государства. Ведь в этом случае историк опирается только на устную традицию, которая изменяется от поколения к поколению и которую он сам приспосабливает ко вкусам своего времени. Отсюда эти небылицы о Ромуле или Тесее, которые строгая рационалистическая критика XVIII в. считала поэтическими выдумками и которые к концу XIX в., наоборот, начали изучать, будто под микроскопом, разрабатывая с помощью филологии искусные интерпретации, часто фантастические, во всяком случае, неопределенные.

Может, обратимся к археологу? Какую он проделал работу! Он извлек из земли похороненные в ней города и воскресил забытые цивилизации[103]. Благодаря ему тысячелетия, на протяжении которых наши предки знали только библейских персонажей, были заселены могущественными монархами, а белые пятна на карте вокруг страны Израиль заполнились могущественными империями.

Но кирка археолога открывает нам свидетельства социального расцвета, сопоставимого с нашим и являющегося, как и наш, плодом тысячелетнего развития[104]. Таблички, смысл которых мы постепенно открываем, суть своды законов, архивы зрелых правительств[105].

Добираемся ли мы через слои обломков, свидетельствующих о богатстве и могуществе, до следов некоего более раннего состояния, или перекапываем скудную землю в прошлом нашей Европы в поисках остатков наших собственных начал, мы находим нечто, позволяющее строить догадки только о том, как жили малоразвитые люди, но не об их правительстве.

Остается этнолог, наша последняя надежда.

Во все времена цивилизованные люди интересовались варварами, свидетельство тому – Геродот и Тацит. Но если им и нравилось дивиться необычайным историям о варварах, они не представляли себе, чтобы это могло также прояснить им их собственное происхождение. Сообщения о путешествиях были для них только романами, чудеса которых было позволительным преувеличивать рассказами о людях без головы и другими фантазиями.

Отец-иезуит Лафито является, возможно, первым, кто догадался искать в обрядах и обычаях дикарей следы состояния, через которое, возможно, прошли мы сами, и объяснять социальную эволюцию, сопоставляя свои наблюдения над ирокезами с тем, что сообщают греческие авторы о более древних нравах, воспоминания о которых еще сохранялись[106].

Идея о том, что первобытные общества являют нам в некотором роде запоздалые свидетельства нашей собственной эволюции, утвердилась много позже. Сначала надо было догадаться рассматривать живые организмы как родственные между собой, а виды – как выходящие из общего ствола через трансформацию. Когда книга Дарвина[107] сделала это воззрение популярным, оно было смело приложено к «социальным организмам», был найден общий ствол – простой вид «первобытное общество»[108], отделяясь от которого предположительно развивались разные цивилизованные общества; а в отличных друг от друга диких обществах хотели найти разные стадии единого для всех исторических обществ развития.

В первом порыве дарвиновского энтузиазма эволюция от племени к парламентской демократии устанавливалась без малейших сомнений столь же основательно, как и эволюция от обезьяны до человека в пиджаке. Открытия и гипотезы Льюиса Г. Моргана[109] заставили взяться за перо Энгельса, который рассмотрел их все разом в своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Как это случается в любой науке, после первых наблюдений, открывших блестящие перспективы, увеличение количества исследований осложняет и затуманивает картину. Смелые и категоричные реконструкции Дюркгейма теперь отбрасываются. Уже не кажется очевидным, чтобы существовало одно примитивное общество, но более охотно допускается, что группы людей с самого начала явили разные черты, которые, соответственно обстоятельствам, сделали возможными различные пути развития либо это развитие задержали. Больше не решались, как полвека назад, искать в Австралии модель нашего самого раннего сообщества и объяснение наших религиозных чувств[110].

Тем не менее столь великий сдвиг в размышлениях и исследованиях не мог произойти, не дав значительной массы материалов. Посмотрим, что мы можем из них почерпнуть.

Классическая концепция: политическая Власть происходит из власти отеческой

В человеческой жизни отеческая власть есть первая, которую мы знали. Как же не быть ей и первой в жизни общества? Начиная с античности вплоть до середины XIX в. все мыслители видели в семье первоначальное общество, простейшую клетку последующей общественной системы, а в отеческой власти – первую форму повелевания, основу для всех других.

«Семья есть естественное общество», – говорит Аристотель, который цитирует более древних авторов: «Про членов такой семьи Харонд говорит, что они едят из одного ларя, а Эпименид Критянин называет их “питающимися из одних яслей"»[111].

«Самое древнее из всех обществ и единственное из них естественное – это семья», – утверждает Руссо[112], а согласно Бональду, «общество сначала было семьей, а потом государством»[113].

Нет никаких сомнений, что вследствие объединения семей сформировалось общество: «Объединение, состоящее из нескольких семей и имеющее целью взаимное обслуживание не кратковременных только потребностей, – селение. Вполне естественно, что селение можно рассматривать как колонию семьи; ибо индивидуумы, ее составляющие, – “молочные братья", как их называют некоторые авторы»[114]. В действительности они являются «детьми детей». В этом коллективе правит естественный глава; как показывает также Аристотель, «самый старый облечен полномочиями царя»^***.

От этой расширившейся семьи можно перейти к политическому обществу посредством того же процесса рождения, принимая во внимание, что семьи происходят на свет так же, как и индивидуумы, и что в конце концов возникает «семья семей», в которой, естественно, правит своего рода «отец отцов». К этому образу обращается епископ Филмер в своем сочинении «Patriarcha»[115]. Разве не учит нас Священная история, что дети Иакова остаются вместе и образуют один народ? Когда же семьи увеличились до наций, патриархи превратились в царей.

Или же, наоборот, как представляют себе некоторые, главы патриархальных семей сошлись вместе на равных условиях, чтобы объединиться по доброй воле. Так, Вико пишет: «В героическом государстве отцы были суверенными царями в своих семьях. Эти цари, естественно равные между собой, создают управленческие сенаты и решают, руководствуясь не столько разумом, сколько некоторого рода инстинктом сохранения, объединить свои частные интересы и подчинить их интересу коммуны, которую они называют отечеством»[116].

В зависимости от того какую принимают гипотезу, в качестве «естественного» начинают рассматривать либо монархическое, либо сенаторское правление. Известно, сколь основательно дискредитировал Локк слабую систему Филмера[117]. С тех пор сенат отцов семьи – семьи, понимаемой в самом широком смысле, – представлялся в качестве первой политической власти.

Общество, могло, таким образом, обнаруживать два уровня власти совершенно разного характера. С одной стороны, глава семьи осуществляет самое властное повелевание в отношении всего, что касается семейного коллектива[118]. С другой стороны, главы семей объединяются и принимают совместные решения; они связаны только своим согласием, подчиняются только воле, выраженной ими сообща, и заставляют участвовать в ее исполнении своих подопечных, на которых распространяются только закон и власть глав семей.

Проиллюстрируем концепцию патриархальной семьи посредством одного примера, предоставляемого современной этнологией. У самосов Ятенги[119] мы видим патриархальную семью в своей чистоте. Мы находим здесь фактически семьи, состоящие из более, чем сотни индивидуумов, которые собираются вместе в одном жилище вокруг общего прародителя. Каждый, кто живет в одной из таких обширных четырехугольных хижин, подчиняется власти главы семьи. Последний распределяет работу и обеспечивает существование каждого, кто живет под его крышей. Расширяясь, семья начинает разделяться по отдельным жилищам, и в каждом жилище признается начальственная власть его главы. Отныне люди работают на него, все еще признавая, однако, религиозную власть главы семьи. Память общего происхождения особенно прочно сохраняется у силмимоси того же региона, этот народ насчитывает пять тысяч шестьсот двадцать семь человек и разделен только на двенадцать больших семей. Они, конечно, практически разделены и подразделены на подсемейства и проживают в разных жилищах, но именно глава большой семьи владеет хижиной предков и совершает жертвоприношения для всего сообщества; за ним остается право выдавать замуж всех дочерей семьи, хотя на самом деле он ограничивается тем, что подтверждает предложения глав подсемейств[120].

Насколько же лучше эти конкретные наблюдения помогают понять, что мог представлять собой римский gens! Как же хорошо теперь видно, что в обществе, организованном таким образом, естественным правлением было собрание глав gentes^*, которые пользовались религиозным авторитетом и которых, вероятно, поддерживали главы наиболее значительных подсемейств!

Ирокезский период: отрицание патриархата

Эта классическая концепция первобытного общества как основанного на патриархате, была внезапно отброшена около 1860 г., почти в то же самое время, когда мир потрясло открытие Дарвина.

Мы будем называть здесь это время «ирокезским периодом», поскольку начало ему было положено открытием, сделанным одним молодым американским этнологом, много лет прожившим среди ирокезов. Прежде всего он констатировал, что наследование у них (это отмечал уже Лафито) идет по материнской, а не по отцовской линии, и кроме того – что их наименования родства не соответствуют нашим, что имя «отец» применяется у них также по отношению к дяде со стороны отца, а имя «мать» – к тетке со стороны матери. Ученый увидел в этом сначала только особенности, но найдя такие же явления в других нациях Северной Америки, задался вопросом, не напал ли он на след совершенно иной семейной организации, нежели патриархальная.

Пока он при поддержке Смитсоновского института^* и самогó федерального правительства осуществляет опрос по семейным наименованиям во всех обществах, разбросанных по земному шару, один профессор из Базеля публикует поразительное сочинение[121], основанное на древнегреческих текстах и архаических памятниках.

Фрагмент из Геродота послужил ему исходной точкой: «Есть, впрочем, у них один особенный обычай, какого не найдешь больше нигде: они называют себя по матери, а не по отцу. Если кто-нибудь спросит ликийца о его происхождении, тот назовет имя своей матери и перечислит ее предков по материнской линии. И если женщина-гражданка сойдется с рабом, то дети ее признаются свободнорожденными. Напротив, если гражданин – будь он даже самый влиятельный среди них – возьмет в жены чужестранку или наложницу, то дети не имею прав гражданства»^**.

С бесконечным терпением Бахофен собрал множество аналогичных свидетельств относительно других народов древности – с тем чтобы практика ликийцев предстала не как исключение, но как след былого повсеместного обычая. Родство когда-то могло передаваться по материнской линии[122].

Идея о том, что родство передавалось сначала не по отцовской, а по материнской линии, возникает со всех сторон[123].

Многочисленные наблюдения покажут, что так обстоит дело в большом количестве обществ; впрочем, они покажут также, что дети принадлежат не женщине, а тем, кто распоряжается женщиной, – ее отцу и особенно ее братьям. Так что скорее стоит говорить об авункуларном наследовании^*.

В одинаковом наименовании родства, данном целому классу индивидуумов, мы видим доказательство существования когда-то группового брака; так, мой дядя по отцу (или любой другой индивидуум) является также моим отцом, поскольку когда-то моя мать принадлежала ему, как и моему отцу, потому что была супругой всех братьев (или другой группы мужчин). Точно так же моя тетка по матери является тоже моей матерью, поскольку с этой последней она входит в группу женщин, состоявшую в близком общении с той же группой мужчин. В самом деле, этот феномен группового брака наблюдался у некоторых народов[124].

На этой двойной основе начинают обретать значение когда-то опубликованное исследование Моргана[125] и другие амбициозные и рискованные реконструкции прошлого человеческих обществ[126].

Их разрабатывают, отбрасывают, заменяют – они побуждают к поискам, которые делают очевидным одно: во многих обществах патриархальная семья отсутствует, значит, как нельзя последнюю считать составной частью всех обществ, так, следовательно, нельзя отцовскую власть считать исходным пунктом любого правительства.

Итак, путь открыт для новой концепции происхождения Власти.

Австралийский период: магическая Власть

МакЛеннан первым, в 1870 г., обратил внимание на то, что первобытные группы отправляли культ какого-нибудь особого растения или животного: это был их тотем. В отношении данного факта, который подтверждается наблюдениями в Австралии за наиболее «примитивными» из известных нам дикарями, создается новая теория.

В основе ее лежит концепция первобытного мышления. Если Вико мог вообразить себе «отцов», которые обсуждают свои общие интересы и сознательно создают «отечество», государство отцов, и если Руссо представил собрание, которое сознательно, взвесив преимущества свободы перед опасностью разобщенности, заключает общественный договор, то это потому, что в их эпоху совершенно не знали природы первобытного человека.

Этот последний для внимательного этнолога больше не рыцарь, украшенный плюмажем, и не голый философ, которым страстно увлекался XVIII век. Тело его подвергается страданиям, от которых нас защищает наша социальная организация, а душа терзаема страхами, слабым воспоминанием о которых, возможно, являются наши самые ужасные кошмары.

На все опасности, на все страхи человеческая толпа реагирует подобно животным, сжимаясь, съеживаясь, ощущая собственное тепло. В массе человек находит основу для индивидуальной силы и уверенности.

Значит, индивидуум не только свободно присоединяется к группе – он существует лишь в группе и благодаря ей; поэтому худшее из наказаний есть изгнание, оно оставляет человека без собратьев и без защиты, на милость людей и диких животных.

Но группа, которая живет строго коллективной жизнью, сохраняется только благодаря постоянной бдительности в отношении всего, что ей угрожает в природе. Смерть, болезнь, несчастье – свидетельства злобности окружающего – возникают неожиданно. У дикаря нет никакого понятия о случайности. Всякое зло вытекает из намерения навредить, и незначительное злополучное событие есть не что иное, как предостережение об этом намерении, которое скоро проявится во всей своей силе. Значит, надо торопиться его нейтрализовать с помощью действенных в данном случае обрядов.

Ничто: ни необычайная продолжительность зимы, истощающая продовольствие группы, ни знойная засуха, уничтожающая скот и людей, ни голод, ни эпидемии, ни даже ребенок, ломающий себе ногу, – ничто не является случайным. Следовательно, всякое зло может быть предупреждено посредством определенного поведения и подходящих обрядов.

Но кто тогда, если не старцы, может знать, чтó дóлжно делать? И среди старцев это в особенности те, кто обладают магическим знанием. Значит, они-то и будут править. Потому что именно они будут сообщать, как договориться с невидимыми силами.

Теория Фрейзера: царь жертвоприношений

Ряд фактов способствовал значительному распространению идеи правительства как заступника. Так, выдвигалось предположение, что <в первобытных обществах> царем признавался – и в случае надобности принуждаться к исполнению этой должности[127] – человек, способный повелевать вовсе не людьми, но невидимыми силами, которые он мог делать благоприятными. Его функция должна была состоять в том, чтобы усмирять плохие намерения, навлекая их в случае надобности только на самого себя и жертвуя собой. А также в том, чтобы поддерживать растительные силы. Так, в очень старой песне с острова Пасхи королевской добродетели приписываются рост и увеличение урожая батата и папоротника, количества лангустов и т. д. В то время как зимой рыбная ловля в открытом море подвергается строжайшему запрету, при ее возобновлении первые тунцы должны приноситься царю. Только после того как он их съел, их может не опасаясь есть народ[128].

Практика приношения первых плодов, столь распространенная, свидетельствует, возможно, о недоверии древних к пище, которая еще не была попробована. Царь, делая жест, показывающий, что он взял на себя риск, говорит своим подвластным: «Можете есть».

В некоторых местах мы видим также, что царь лишает девушек девственности, и воспоминание об этом в истории сохранилось в обычае, получившим название «право сеньора». Очевидно, что дефлорация считалась опасным действием, поэтому в Австралии, например, она никогда не совершалась мужем, но здесь имела место церемония, во время которой другие мужчины «обезвреживали женщину», прежде чем она отправлялась к мужу. Это был закон царского вмешательства.

Царь должен был беспрестанно обуздывать злые силы, вызывать умножение благ, а также поддерживать силу племени; есть предположение, что он мог быть предан смерти в случае неэффективности своих действий. Или даже племя считало неблагоприятным для себя ослабление потенции царя. Так, у народа шиллук в Судане жены царя, как только его мужская сила ослабевает, должны сообщить об этом; тогда бесполезный царь кладет голову на колени одной из девственниц и его вместе с ней зарывают в землю; так, задохнувшись, он умирает[129].

Все эти факты вполне свидетельствуют о существовании магических королевских достоинств. Но их недостаточно для доказательства предположения Фрейзера о том, что же двигало власть вперед, – что именно из магической власти с необходимостью создается власть королевская.

Невидимое правительство

По мере того как продвигаются этнологические исследования, становится все более и более ясным, что дикие общества не укладываются в нашу трехчастную – монархия, аристократия, демократия – классификацию. Поведение индивидуумов, как и коллективная деятельность, здесь совершенно не предписываются волей кого-то одного, многих или всех, но являются необходимыми вследствие господства в обществе неких сил, которым отдельные члены общины способны дать искусное истолкование.

Нам показывают первобытные народы, созывавшие собрания. В результате, наше воображение разыгрывается и мы уже представляем себе примитивные демократии.

Полагать, что это были совещания, устраиваемые с целью представить аргументы за или против того или иного решения, после чего племя склонялось к более убедительным из них, – значит совершать грубую ошибку. На этих собраниях вовсе ничего не обсуждалось; скорее в них надо видеть черты черных месс, имевших целью заставить бога сообщить свою волю.

Даже в истории народов менее всех религиозных, например народа Рима, мы видим, что перед тем как начать обсуждение, приступали к жертвоприношению и совершали ауспиции^*. Наш современный ум видит в этом только церемониальную подготовку к заседанию. Но в начале истории сожжение жертвы, рассмотрение ее внутренностей и истолкование их расположения, безусловно, составляли само заседание. Поскольку собрание имело религиозный характер, оно могло собираться только в определенные дни и в определенных местах. Англичанин Дж. Л. Гомм приложил немало сил, чтобы найти такие места[130]; эти древние заседания всегда проходили на свежем воздухе, а в центре здесь находился жертвенный камень, вокруг которого теснились старейшины. Именно они в большинстве случаев участвовали в экзорцизмах и считались способными лучше всех понимать приговор бога, произносимый сивиллой. Стоит представить себе этот жертвенный камень и старейшин вокруг него – вместе они составляют духовный очаг, из которого исходит политическое решение, облеченное в форму религиозного оракула и заимствующее силу последнего.

Естественные толкователи воли божества, старцы, приписывают ему свою собственную приверженность древним обычаям. Наши далекие предки чувствовали, каким чудом равновесия поддерживалось продолжение жизни. Здесь требовалось знание секретов, которое благоговейно передавалось из поколения в поколение. Каким сокровищем, должно быть, было знание металлурга, который снабжал племя надежным оружием! Сколь ценны были ритуалы, предшествовавшие производству металла! Сколь опасным – малейшее упущение в необходимой последовательности жестов!

Человечество идет, таким образом, по неведомой земле, засеянной трудностями, и чувствует себя в безопасности только на узкой тропинке, которую ему показывают старики и на которую оно вступает за ними след в след. Божественность и обычай неразличимы.

Самнер Мейн приводит пример, показывающий, сколь сильное отвращение испытывают нецивилизованные народы к правлению, основанному на обдуманных решениях. Будучи государственным служащим в Ост-Индской компании, он видел, как администрация создает ирригационные каналы и предоставляет в распоряжение деревенских общин воду, которая затем должна была продаваться в розницу. И вот как только трудная работа по распределению закончилась и система начала действовать, жители деревни намеренно забыли, что распределение воды исходило от человеческой власти! Они делали вид и внушали себе, что знают, будто доли этой новой воды были определены очень древним обычаем, от которого и шло первоначальное предписание[131].

При таком характере древних обществ понятно, что старики занимали там первое место. Риверс[132] видел, сколь могущественными они были в Меланезии, где монопольно владели женщинами, так что самым обычным из браков здесь был брак внука с состарившейся женщиной, которую ему уступает дед по отцу. Риверс отметил также, что младший брат мог жениться на внучке своего старшего брата, поскольку она являлась одной из тех, которыми старший брат не мог воспользоваться.

Старцы – хранители обрядов, с помощью которых совершаются все жизненно важные действия. Не пахота и не способ ведения сельского хозяйства обеспечивают хороший урожай, а, разумеется, обряды. Не сексуальный акт оплодотворяет женщин, но дух мертвеца, который входит в них и вновь появляется под детской формой.

Как мог молодой человек поставить под вопрос власть стариков, если без их вмешательства он всегда оставался ребенком? Чтобы считаться одним из воинов, он в самом деле должен был подвергнуться от рук старцев обряду инициации[133]. Когда приходил нужный возраст, юношей изолировали, их держали взаперти, морили голодом, били; испытав страдания, они получали имя мужчины. Юноша знал, что в случае, если старики откажутся так его назвать, он навсегда останется в числе детей. А благодаря этому имени «он получает по праву принадлежащую ему долю силы, рассеянной в группе, считающейся единой сущностью»[134].

Магическая геронтократия

Знать волю оккультных сил, понимать, когда и при каких условиях они являются благоприятствующими, – верное средство обеспечить себе политическое повелевание над первобытными людьми.

Данное знание, естественно, принадлежит старикам.

При этом некоторые из них находятся ближе к богам – настолько, что могут заставить их действовать. Речь здесь идет не о том, чтобы смягчить мольбой божественную волю, но о том, чтобы каким-то образом завладеть последней посредством определенных инкарнаций или определенных обрядов, которые сдерживают бога.

Все первобытные люди верят в эту магическую силу.

Например, римляне: составители Двенадцати таблиц внесли в них помимо прочего запрещение заставлять посредством магии прорастать на собственном поле зерну, посеянному на чужом поле! Кельты верили, что друиды были способны возвести вокруг армии воздушную стену, непреодолимую под угрозой немедленной смерти. Фрейзер собрал свидетельства, доказывающие, что в разных частях земного шара люди верили, будто некоторые личности способны вызывать или останавливать дождь[135].

Как же тут не бояться тех, кто владеет подобными силами, и как же не уповать на таких людей? И если эти силы передаваемы, как же не пожелать больше всего на свете их приобрести?

Отсюда невероятный расцвет тайных обществ у дикарей.

Их внутренний круг составляют старейшины, наиболее осведомленные в оккультных науках. Все племя им покорно[136].

На архипелаге Бисмарка священный ужас, обеспечивающий социальную дисциплину, периодически пробуждается появлением бога-чудовища Дюкдюка. Пока не засияет первый месяц новой луны, женщины пребывают в страхе, думая, что умрут, если увидят бога. Мужчины племени собираются на берегу, поют и бьют в барабаны, как для того, чтобы скрыть свой страх, так и для того, чтобы выказать почести Дюкдюкам. На заре, наконец, можно увидеть пять или шесть лодок, связанных вместе, на них держится платформа, на которой вертятся две фигуры высотой в десять футов. Сооружение причаливает, и Дюкдюки выпрыгивают на берег, тогда как люди, помогающие им в этом, в страхе расступаются: отважившийся коснуться чудовищ был бы поражен ударом томагавка. Дюкдюки танцуют один вокруг другого, издавая пронзительные крики. Потом они исчезают в кустарнике, где им приготовлен дом, полный подарков. Вечером они появятся снова, вооруженные один – прутьями, другой – дубиной, и люди, став в ряд, позволят им бить себя до крови, до обморока, иногда до смерти.

Осознавали ли старейшины, переодетые Дюдюками, что они совершают некое мошенничество? Делали ли они это ради той оплаты натурой, которую получали? Или ради укрепления своего господства над обществом? Или же они действительно верили в оккультные силы, которые чувственно воспроизводили своим кривлянием? Как знать? И знали ли они?

Как бы там ни было, мистификаторы представляют собой религиозную, социальную и политическую Власть, единственную, какую знают эти племена.

Обладатели данной Власти отбираются путем тщательной кооптации и медленно проходят различные уровни посвящения в Дюкдюку. В Западной Африке было найдено магическое общество такого же рода, Эгбо. Авторы считают его деградировавшим, поскольку в него вступают и в нем продвигаются посредством денег. Продвижение вплоть до внутреннего круга посвященных обходится туземцу в сумму, последовательно возрастающую до трех тысяч фунтов стерлингов. Таким образом магическая геронтократия присоединяет к своей власти социальные силы. Сначала она укрепляется через обложение их данью, затем через их поддержку и в конечном итоге – лишая возможную оппозицию средств, благодаря которым та могла бы сформироваться.

Магическая Власть, осуществляющая политическое управление, – единственная, которую знают эти первобытные народы[137].

Посредством запугивания она обеспечивает строгое подчинение женщин и детей, посредством вымогательства собирает коллективные средства этих общин. Социальная дисциплина, соблюдение законов оракулов, которые она объявляет, приговоры, которые она выносит, – все это держится суеверным страхом. Вот почему Фрейзер мог восхвалять суеверие, как кормилицу государства[138].

Консервативный характер магической Власти

Основанием магической Власти является страх. Его социальная роль состоит в закреплении обычаев. Дикарь, который отклоняется от практики, унаследованной от предков, навлекает на себя гнев оккультных сил. Напротив, чем больше он придерживается этой практики, тем больше ему благоволят эти силы.

Это не значит, что магическая Власть никогда не вводит ничего нового. Она может дать народу новые правила поведения; однако, провозглашенные, они тут же оказываются интегрированы в наследие предков: посредством характерной для первобытного менталитета фикции народ признаёт почтенную древность новых действий, и они больше не ставятся под вопрос – как являющиеся старыми. Они, так сказать, приобретают соответствующую консервативную форму.

Индивидуальные различия поведения считаются непозволительными, и общество остается совершенно неизменным.

Магическая Власть есть сила, способствующая сплочению группы и сохранению социального опыта.

Прежде чем закончить ее рассмотрение, отметим, что ее падение не уничтожит результаты правления, которые должны были быть достигнуты в течение десятков тысяч лет.

Магическая Власть оставит народам определенный страх перед всем новым и ощущение, что необычное поведение вызывает наказание Господне. Власть, которая сменит магическую Власть, унаследует, конечно, религиозный авторитет.

От протоисторического периода до нас дошел (приняв новую форму) предрассудок наделять королей силой, способной исцелять золотуху или останавливать эпилепсию; оттуда же и этот страх перед королевской персоной, столько примеров которого нам дает история.

Мы склонны думать, что по мере ликвидации монархий обезличенная Власть теряет всякую связь с религией. И в самом деле, индивидуумы, осуществляющие управление, больше не имеют никакой святости! Однако наш образ чувствования более устойчив, чем наш образ мысли, и на безличное государство мы переносим некий остаток нашего первобытного почтения.

Внимание некоторых философов[139] привлекал феномен презрения к законам, и они нашли его причины. Однако он гораздо менее удивителен, чем противоположный феномен уважения к законам и глубокого почтения к власти. Вся история показывает, что огромные массы людей, несущих невыносимое бремя, предоставляют по своему единодушному согласию средство для сохранения ненавистной власти.

Это странное благоговение объясняется тем, что люди бессознательно продолжают поклоняться дальнему наследнику очень древнего авторитета.

Так, умышленное, открытое, демонстративное неповиновение законам государства чем-то похоже на вызов богам, который, однако, представляет собой испытание их истинной власти. Кортес сокрушает идолов о-ва Колумел (Columel), с тем чтобы его безнаказанность доказала местным жителям, что их боги – ложные. Гемпден отказывается платить налог – ship-money, – установленный Карлом I, друзья Гемпдена дрожат за его жизнь, но его оправдательный приговор^* делает очевидным, что божественный гнев больше не находятся в руках Стюарта: его власть падает.

Если мы углубимся в историю революций, то увидим, что при каждом падении строя ему безнаказанно бросали вызов. Сегодня, как и десять тысяч лет назад, Власть, потеряв свою магическую силу, больше не остается незыблемой.

Стало быть, самая древняя Власть завещала что-то самой современной. Мы столкнулись с первым примером данного феномена, который будет становиться все более и более очевидным. Как бы резко повелевающие ни сменяли один другого, они тем не менее всегда являются наследниками друг друга.