Читать книгу Ум-мир-рай! - Блез Анжелюс - Страница 6

Память четко цепляет тот взгляд, который касался куска белой молчаливой стены, наискось освещённой солнечным светом, пробивающимся сквозь тусклое окно маленькой спальни. В центре стены висела картина, маленькая такая картина размером сорок на пятьдесят сантиметров, изображающая странного астронома в чёрном смешном колпаке, похожем на ермолку пражского раввина, который рассматривал старинный глобус.

Мои глаза, а это были мои детские глаза, с неподдельным интересом взирали на эту картину и выискивали детали, способные внести ясность в сюжет изображённого. Меня интересовал пёстрый ковёр, который лежал у астронома почему-то на столе в то время, как мы вешали ковёр по старой монгольской привычке на стену, непонятно зачем. Я пытался разгадать эту загадку, недоступную моему детскому уму, но не мог, как ни старался.

Хоть картина была маленькой, значение её для меня было огромным: я засыпал, глядя на неё и просыпался, вглядываясь в изображённое на ней. В моём воображении рисовались причудливые картины и фантастические образы, например, далёкие пустыри Магриба или Танжера, заросшие терновником и финиковыми пальмами, под которыми сидели почерневшие от солнца люди в многослойных тюрбанах цвета шафрана. Они с глубоким наслаждением лакомились фуа гра, засахаренными фруктами и мясом экзотической птицы Гаруда. От лицезрения этих картин у меня начиналась страшная жажда и я, закрыв глаза, мечтал о сладких, неведомых мной ещё тогда, винах Руссильона и щекочущей нёбо жемчужными пузырьками холодной сельтерской. Иногда, а это бывало в основном в конце января или середине марта, я просыпался со странным чувством, что изображение на картине подменили, и, медленно открывая один из моих глаз, я, к своему удивлению, точно обнаруживал эту анонимную подмену: вместо изображения причудливого астронома, я лицезрел какую-то то женщину, взвешивающую золото на фоне ярких золотистых стен или же иную женщину в тёмно-зелёном пространстве почти лишенного света помещения, которая держала в своей руке аптекарские весы на фоне картины, изображающей Страшный суд. Несмотря на свои слишком юные годы я так и не смог решить, кто написал это полотно, вид которого вызывал у меня смешанные чувства и не характерную для меня амбивалентность – Ян Вермеер или Питер де Хох? Я только знал, что и тот, и другой посвятили этому сюжету достаточно времени весной 1664 года, проживая попеременно то в Дельфте, то в Амстердаме.

Не имея в детстве пристрастия к курению, я тем не менее затягивался пеньковой трубкой, и наблюдал как ароматные арабески табачного дыма поднимались к потолку. Моя душа, бесплотная, как и всё вечное, тянулась вслед за дымом, куда-то вверх, оставляя плотские пристрастия позади себя. Я парил, забыв о земном. С высоты своего полёта я видел старинный город, расположенный у свинцовой реки со странным названием Схи. Названия его я не знал, хотя он часто появлялся в моих сновидениях. На речном берегу, на золотом песке, сновали словно муравьи, люди, а причаленные чёрные лодки выглядели с высоты моего полёта как кожура от семечек. Две дамы в забавных белых чепцах вели неторопливую беседу между собой. Что обсуждали они, встретившись на закате уходящего в небытие дня? Может быть, рыночные цены на сыр или провесную сельдь? Может быть, судачили по-свойски о рождении новой инфанты в далёком Кастильском королевстве? А может, просто трепались о новом сорте хозяйственного мыла или о качестве золы? Я не мог расслышать ни слова из своего текущего времени, вглядываясь в настоящее прошлого, запечатлённое мастером на старом холсте, пропитанном запахами луковой шелухи и льняного масла, нежным ароматом лаванды и нотами прелых листьев, покрывающих каменную брусчатку на безлюдной улице, где располагалась когда-то гильдия Святого Луки в старом Дельфте.

Я закрывал и открывал глаза. Картины менялись, а время то замирало, то ускоряло свой бег, не оставляя мне надежды остаться молодым.

Фрукты на картине завораживали меня своим видом, хотя на столе в спальне стояла ваза, наполненная ароматными апельсинами, виноградом и даже экзотической папайей, неизвестно откуда взявшейся за чертой дикого полярного круга.

Я часто не мог отделить ткань сновидения от яви, столь явственно я видел стол, на котором стояли белый голландский кувшин с кобальтовыми цветами и изящный бокал с рубиновым божанси на тонкой ножке (их я видел позднее на полотнах Вермеера и читал о них у Пруста), яркий лимон с лентой очищенной цедры и застывшего в неподвижности Stillleben краба с паукообразными клешнями (их я лицезрел спустя годы на картинах Виллема Хеды и его собратьев по кисти). Потемневший муар зеркал, цветной калейдоскоп витражных окон, зелёный штоф тяжёлых, словно луговые травы, портьер, карта давно не существующих стран на стене – всё, что отразилось однажды в моих зрачках и навсегда запечатлелось в потоке моего вечно блуждающего сознания. Потом на картине утренний свет сменился мглой непроглядной ночи, и перед моим взором предстало юное лицо прекрасной девушки с изящным тюрбаном цвета морской лазури на голове. Взор её был растерян как перед причастием или первой брачной ночью, а коралл ослепительно белых зубов соседствовал с блеском жемчужной серёжки грушевидной формы. Взгляд её блуждал в поисках того, кто запечатлел её лик 356 лет назад и прах которого ныне покоится под сводами старой церкви Аудекерк в Дельфте.