Читать книгу Московские будни, или Город, которого нет - Бобби Милл - Страница 16

* * *

Заходя в электричку, Таня судорожно перебирала в голове купленные товары – она точно ничего не забыла? Она сбегала на рынок, купила черешню, персики и нектарины, вновь испытывая неприятное ощущение, что ее нагло обсчитывают (она пыталась сосредоточиться и умножать, но, раздумывая над тем, нужны ли ей сейчас груши или можно обойтись и без них, она – надо же было этому случиться – потеряла полученную в уме сумму), привесив, вероятно, гирьку к весам, ибо несчастные полторы тысячи были будто заколдованными; а затем добежала до «Spar» и набрала пельменей (они же сейчас растают, ох Боже!), взяла сырокопченую колбасу, сыр и хлеб, а потом еще с тремя сумками умудрилась досеменить до «Вкус Вилла», чтобы только дома вновь полакомиться блинчиками с жюльеном. Но теперь ее все же не покидало чувство, что она все-таки что-то забыла, что-то важное.

Пристально рассмотрев своих попутчиков, Таня брезгливо отвернулась: нет, не будет она больше мучить свои глаза, вглядываясь в эти серые пропитые лица. Фу, она презирала пьяниц… И по-прежнему дураки и дороги, заколдованный круг этот только крепнет с годами. Хотя, собственно, кто вообще мог ожидать от этой законопослушной гражданки, да еще в такое опасное время, подобных якобинских мыслей?

По крайней мере, сама она от себя точно ничего такого не ожидала еще каких-нибудь три месяца назад, когда она истинной патриоткой окидывала взором родные просторы и жизнь ее светила радостным лучом. Но известие о строительстве эстакады в десяти метрах от ее дома стало некой роковой точкой, пределом, климаксом, вернее, нет, кульминацией она имела в виду, после которой все вокруг стало видеться уже не в солнечных бликах, но в мрачном сиянии луны. Рухнул ее прежний мир – резко и непредсказуемо, как обрушился некогда московский Трансвааль-парк – а ветер эстакадных машин куда-то унес обломки былой жизни, и Таню словно подменили, она все еще в душе, конечно, надеялась на своего особого бога и даже участвовала в снятом на реке обращении к нему, но уже, пожалуй, не столь рьяно (хотя об этом было лучше умолчать!). Она злилась на всех – за бездействие и беспомощность – но под особый огонь, конечно, попала Лобня.

Доселе она бы не нашла ни единой причины задумываться над Богом забытым подмосковным городишкой, каких в России тысячи, послевоенный, застроенный сплошь хрущевками да новостройками, которые компания «ПИК» шлепала там ежеквартально будто печатью по бумаге; Таню в этом городе интересовали лишь рынок, «Spar», «Вкус Вилл» да зоомагазин «Четыре лапы» – она забыла купить Малышу еду: черт-черт-черт – остального она не замечала, впопыхах бегущая по своим делам… Но теперь было совсем другое дело, теперь она видела все: покрытую плевками площадь (верней, площадку), бесчисленное количество заведений общепита, от коих за километр разило прогорклым маслом, кинотеатр, транслировавший фильмы по своему усмотрению (но зато с открытыми пожарными дверями, а это, как теперь оказалось, сила!), убогие дешевые высотки, создающие ложное впечатление, будто Лобня – не провинциальный городок, а мегаполис азиатской страны третьего мира, и бесконечные пробки, что, как змеи, извились на узеньких улочках города, не выдерживавшего натиска урбанизации. Эстакада эта, что нежеланной соседкой напрашивалась к Тане, призвана была встать на защиту свободы лобненских дорог, при этом бомбой ударив по Луговой, в то время как знатная четырехполосная магистраль, которая обещала красной дорожкой развернуться в наполовину вырубленном лесу, объявится платной, и таким образом выгодно будет всем, кроме Луговой – ее жителей в расчет не брали.

Таня наивно пыталась заручиться поддержкой знакомых лобненцев, но столкнулась с такими узколобым эгоизмом и звериной озлобленностью («Да вас давно снести пора: четыре дома на окраине»), с таким отсутствием хоть жалкого подобия солидарности, что капитулировала без боя, скандалисткой она не была никогда, да что там – ругаться не умела даже на самом простейшем уровне, она лишь лихорадочно тряслась с красными от давления глазами, а слова упрямо не хотели идти из уст – будто само нутро ее не желало пасть столь низко – и выходили лишь одни междометия в духе Акакия Акакиевича. И с тех пор, когда Таня без всякого желания на поезде или в автобусе въезжала в постылую Лобню, она всегда чуть слышно напевала:

Впрочем, что там Лобня, подобный город невезения был в России на каждом шагу. А с другой стороны, ей-то что до того, да пусть эти города-неудачники хоть на каждом квадратном метре расплодятся (а вероятность этого была 99,9%), ей ровным счетом все равно, о ее проблеме кто думает – что же ей по чужим печалям томиться? Времена такие нынче настали – каждый сам за себя. Впрочем, в обществе хамоватых властолюбов, может, это было и к лучшему.

Сразу после Депо вдруг неожиданно началась проверка билетов. Таня резко протянула свою смятую бумажку, смерив контролера критическим взглядом. Сосунок. Не смог найти работенку получше. Отвернувшись к окну, она вдруг услышала:

– Вы должны были выйти на Лобне. У вас до Лобни билет.

Таня резко обернулась: чего?! И поняла, что замечание это было адресовано не ей, нет, контролер явно смотрел на Таниного соседа напротив, занимающего, как и она, сиденье у окна.

– Ну да, но я до Луговой еду.

– Так вам и надо было покупать до Луговой, а не до Лобни.

– Я в автомате покупал, до Луговой не смог выбрать… – попутчик отчего-то неловко покосился на Таню.

– Эти автоматы и правда дурные, буквы заедают, пьяницы сдачу отнимают, – вставила Таня, но кондуктор даже не посмотрел в ее сторону.

– Вам придется доплатить.

– Что? Цена такая же!

– Цена такая же, – вновь вмешалась Таня. – Сколько у вас, дайте посмотреть, ну вот, 88 рублей, и у меня так же! Вот! – но ее билет кондуктора мало интересовал.

– С вас 120 рублей.

– Чего?! – попутчик и Таня воскликнули единовременно.

И тут же в сердцах он достал из кошелька тысячную купюру.

– Вот!

– Меньше нет? – уже заметно тише спросил кондуктор.

– Нет!

– Будем искать… – он в нерешительности отвернулся.

– ИДИОТЫ, – заявил попутчик Тане и встал, готовясь выходить.

Чуть помедлив, Таня, захватив свои авоськи, тоже прошла в тамбур. Былой попутчик стоял первым возле дверей и явно был не намерен обсуждать неприятный инцидент, а жаль, промелькнуло у Тани, ох, а она бы обсудила… Иногда так хочется просто перекинуться с кем-то парой слов, легкий ни к чему не обязывающий диалог. «Смол-ток у нас непопулярен», – вдруг вспомнились ей мужнины слова. Стоп, она что, с ним согласна?..

Выйдя из вагона, она привычной бойкой походкой засеменила вдоль поля, по дороге, обреченной прогнуться под нависающей эстакадой. Тучная и невысокая, с каре из темных густых волос и утонченным лицом, усеянным родинками, полностью несоответствующим габаритной фигуре, она шла размашисто и быстро, как бывало всякий раз, когда она забывалась неприятными мыслями.

Какой он – этот второсортный человек? Где он живет? Во что одет? Она всегда полагала, что, возможно, этот второсортный человек обитает где-то в странах Третьего мира, небрежно одетый, босой, с почернелыми от грязи стопами, голодный и ушлый, он выпрашивает деньги у заезжих туристов – и это существование, это обитание тоже зовется жизнью. Но отчего-то ей… ей было не жалко таких людей, они существовали будто в другом измерении, на другой планете, словом, слишком далеко, чтобы она могла печалиться об их нелегкой доле. И когда однажды Женя, давным-давно, когда Ира еще была под большим знаком вопроса, обмолвился о возможности усыновить азиатского ребенка, она метнула на него полный молчаливого негодования взгляд: как можно такое предлагать? С тех пор никто больше не рисковал припоминать этот эпизод (а может, его и не было вовсе? Все, что случилось так много лет назад, теперь казалось не более чем вымыслом).

Но отныне все перевернулось, будто, всю жизнь полагая, что земля плоская, она с удивлением обнаружила, что земной шар оказался круглым, и второсортными людьми из третьесортного мира стали ее соседи по Луговой, включая и ее саму. Ибо, если (не дай бог!) из-за этой эстакады накроется все ее фермерство, кто это покроет? Ответ был слишком очевиден.

Впрочем, она всегда чувствовала, что этим все закончится – к чему было лукавить, да еще перед самой собой? Начало было положено около двадцати лет назад, может, чуть раньше, когда урбанизация черной катюшей стала врываться в деревни, дабы травить своим загазованным воздухом жизнь честных селян. Но то были другие жизни, другие селения, и она, к стыду своему, не сильно-то одаривала своим вниманием их проблемы, ей было некогда, она коз пасла, да и урбанизация издалека, казалось, несет некое зерно истины, ибо, пожалуй, даже дойные коровы ощущали всю нелепость разрыва между регионами с их деревенской аскезой и двумя «столичными городами», между которыми, казалось, простиралась разница в пять столетий, не меньше. В глубине души каждого русского человека теплилась надежда, что урбанизация придет в капиталистическом обличии, что строительство дорог не только не помешает, но и, наладив хорошее сообщение, поспособствует развитию регионов, что на месте шашлычных и пельменных появятся добротные досуговые центры, что люди сплотятся, взамен сплошных заборов вырастут живые изгороди, на бескрайних просторах найдется, наконец, место паркам, футбольным площадкам, теннисным кортам – но урбанизация пришла совсем в ином виде, и от этого было во сто крат горше. Не капиталистической ласточкой она прилетела, но бабой-ягой, что ударила помелом под дых, да и разворотила округу так, что стало только хуже.

Но все это лирика, думалось Тане, когда она открывала калитку – дорогу проложат – не проложат, неизвестно, а пока надо жить, как жила, да работать. Малыш – вообще-то его полное имя было Малыш Эйб, но в отсутствие мужа Таня звала пса просто Малышом, ибо она находила полнейшей нелепостью придумать столь абсурдное имя в честь какого-то там непонятного американского дядьки – стоило ей войти во двор, тут же перевернулся на спину – мол, чеши мне пузо. Войдя в сарай, Таня проверила кур и коз – все были на месте – а затем, аккуратно поставив сумки на ступеньки дома, села на большие уличные качели.

Завидев подобную картину, Малыш тут же прыгнул к Тане на качели, отчего те пришли в движение, и, положив голову ей на колени, вновь перевернулся на спину. Таня рассеянно принялась чесать его покрытое жирной шерстью с колтунами (хорошо бы помыть да причесать!) да усеянное сосками (нащупывать их было Тане отчего-то крайне неприятно) пузо. Малыш был очередным рычагом их взаимоотношений. Женя почти все ему запрещал – мол, ты первосортный пес, но знай свое место, друг – зато у Тани можно было все: она позволяла ему вылизывать себе лицо, заходить в дом, а знойным летним днем и дремать, свернувшись калачиком, на постели в тенистой прохладной комнате Жени (хи-хи-хи!). Шерсть она, само собой, потом счищала с покрывала методичными движениями преступника, заметающего следы. Таня лениво потянулась на качелях и, отодвинув Малыша, встала – нет, сидеть нельзя, совсем разморит – а затем, подхватив сумки, зашла в дом.

Не снимая уже изношенные кожаные немецкие туфли, она, минуя длинный темный коридор, прошла на кухню. Поставив чайник, Таня включила телевизор («для фона») в смежной с кухней собственной спальне и задумчивым взором окинула маленькую свою комнату – обои заметно отходили по краям сверху, и совсем неплохо было бы их переклеить. Кутерьма с обоями вновь навела ее на мысль о планируемой эстакаде, которая вдруг все ее планы обратила в огромный знак вопроса – а надо ли вообще что-либо здесь менять, надо ли выкупать сестринскую половину (собственно, для нее пока все равно еще было до конца неясно, где она найдет этот миллион) – или же лучше жить одним днем, смиренно ожидая, пока все, чему она себя посвятила, не обесценится и не исчезнет удаленной лазером бородавкой с чела Родины-матушки.

Мысли кружились в ее голове беспорядочным роем, сменяя друг друга: сестринская половина навела ее на мысль о матери, с кончины которой уж скоро пойдет третий год, это, в свою очередь, напомнило ей о негласной ссоре с сестрой и племянницами, которые вдруг перестали здороваться при встрече, больная ныне сестра – заложница двух незамужних дочерей – возродила в памяти образ миловидной пионерки, лицо которой было чуть менее усеяно родинками и которой Таня во всем старалась подражать, эту маленькую девочку резко сменила другая – с бантами на двух хвостиках, вместо пионерского передника – ситцевое платьице, вместо родинок – обилие веснушек – вся в отца, вместо негласной ссоры – вполне очевидный конфликт, а это уже воскресило в памяти ее собственного горячо любимого папу, который с каждой зарплаты откладывал деньги и собственноручно строил этот… Однако здесь Таня осеклась, спохватившись выключить свистящий чайник.