Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - Борис Алексин - Страница 2

Война для Бориса Яковлевича Алешкина и его семьи явилась такой же неожиданностью, как и для большинства советских людей.

Радиоприемника у него не было. Вообще, в это время в таких местах, как станица Александровка, приемник был редкостью, а в семье Алешкина, которая только год как приехала в станицу и еще до сих пор не могла устроиться по-настоящему даже с жильем и одеждой, конечно, пока о радиоприемнике нечего было и мечтать. На всю Александровку в это время было всего два приемника: один у учителя немецкого языка – плохонький батарейный приемничек Би-234 и другой у главного инженера крахмального завода. Газеты в Александровку приводили с двух-, а иногда и с трехдневным опозданием. Как-никак ведь станица находилась от районного центра и железнодорожной станции более чем в восемнадцати километрах. Правда, иногда почту привозили из Муртазова люди, ходившие туда на базар, но в этот день случилось так, что никто из знакомых на базар не ходил, да и сами Алешкины были дома.

Воскресный день 22 июня 1941 года был прекрасен. Это был летний, теплый, ясный день. Солнце высоко стояло над горизонтом, когда Борис Яковлевич поднялся с постели и, закурив, присел на крыльце, выходившем в их маленький огород, было уже жарко. Девочки давно убежали на Лезгинку, где привыкли пропадать целыми днями. Екатерина Петровна что-то варила на кухне, домработница Нюра, как всегда, в воскресенье была выходной.

Он сидел один и думал: ну, кажется, жизнь его и его семьи начинает налаживаться. Работа на участке и в больнице идет хорошо, среди населения ему удалось уже завоевать определенный авторитет, и даже с переломами стали теперь чаще обращаться к нему, чем к деду Елисею, «костоправу», который до сих пор пользовался здесь такой популярностью, что за помощью к нему даже сам секретарь райкома обращался.

Хлопоты о пристройке к больнице, помещения для операционной и хирургической палаты увенчались успехом. Райздрав выделил деньги, а с председателем колхоза удалось договориться о материалах и рабочей силе. Вчера уже закончили кладку фундамента под пристройку. Если так дело пойдет и дальше, то к осени строительство будет закончено. Тут строят ведь быстро. Саман, из которого должны будут класть стены, уже завезли (ведь и вся больница тоже из самана).

Вот пока еще лесу на стропила и балки не хватает, да как бы директор завода не подвел с черепицей на крышу. От него ведь всего можно ожидать, самодур порядочный.

И Катю опять стал терзать. Последнее время, чуть ли не каждый вечер на работу вызывает. А сам, как она говорит, пристает с ухаживанием. Надо будет с секретарем партячейки поговорить, Пряниным. Он сумеет как-нибудь обуздать этого Текушева. Ну да ладно, это как-нибудь утрясется.

В общем-то, все идет неплохо.

Вот огород посадили, теперь уже за каждой мелочью ни в колхоз, ни на базар бегать не надо, все свое. Огурцы и помидоры посеяли, а редиску давно уже едим. Скоро и картошка своя будет. Яйца тоже уже свои. Кур Катерина и Нюра развели десятка полтора. Осенью Катя поросенка приобрести собирается.

«Хорошая она у меня, – думал Борис, – и на работе за двоих работает, дома большое хозяйство ведет и ребят еще обшивает, а ведь их трое».

И ему вспомнились его сорванцы. Старшей Аэлите уж тринадцатый год идет – совсем барышня. Ну, а две других: шестилетняя Нина и четырехлетняя Майя, те еще совсем маленькие… А от старшей не отстают – она на Лезгинку, и они за ней; она на шелковицу лезет, и они туда же карабкаются, особенно младшая, та в колхозный виноградник, и эти туда же, сейчас летом в этой тихой и солнечной станице, в этом благодатном кавказском климате, они живут, как молодые зверята…

Его мысли прервала Катя.

– Борис, ты что же, встал, а завтракать не идешь? Иди умывайся, да садись за стол. Я пирожков напекла. Девчата уже давно поели и на Лезгинку убежали, я с ними перекусила. Ешь побыстрее, и мы сходим на речку искупаться. А то опять в больнице, наверно, застрянешь. Выходных-то для тебя нет. Или еще, может быть, кто-нибудь позовет на дом – тоже ведь побежишь.

Борис Яковлевич схватил за руку подошедшую жену и потащил ее к себе.

– Подожди, садись-ка рядом, смотри, как у нас все поспевает… Давай посидим немножко… Вот докурю и пойдем.

– Да! – ответила Катя, садясь рядом с мужем на ступеньку крыльца, – у нас здесь хорошо. Воздух чудесный, а ты вместо того, чтобы дышать им, только и знаешь, что куришь!

Борис виновато улыбнулся, притянул к себе ближе севшую рядом жену, обнял ее за тонкую, почти девичью талию (и непохоже, что трех родила), и только что собрался ее поцеловать, как вдруг с улицы раздалось:

– Эй, Алешкины, все милуетесь! А того и не знаете, наверно, что у нас война! Это кричала жена главного инженера завода Нина Васильевна Комова, она торопливо и озабоченно шагала к рыночной площади, где была лавка сельпо.

Оба супруга несколько мгновений растерянно смотрели друг на друга, затем вскочили и бросились на улицу. Остановив, стали ее с нетерпением расспрашивать:

– Какая война? С кем?

– Да вы что, на самом деле, ничего не знаете? – удивилась та. – На нас напали немецкие фашисты. По радио выступал Вячеслав Михайлович Молотов. Я всего не слышала, но, кажется, немцы бомбили Киев, Минск, еще какие-то города. В 4 часа будет на заводе митинг, по телефону позвонили из Майского – кто-то из района приедет.

– Как немцы?! – недоумевал Борис. – Я только позавчера читал в газете сообщение ТАСС, что немцы на нас не могут напасть, поскольку у нас с ними заключен договор о ненападении. Да и товарищ Сталин не раз говорил, что в ближайшие годы войны не будет. Ничего не пойму! – Катя не говорила ничего. Она стояла, опустив руки, в глазах ее блестели слезы.

– Ну, я побегу искать ребят, сейчас лучше, чтобы они дома были, – наконец сказала она.

Нина Васильевна тоже заторопилась.

– Я в магазин, надо сахару купить, – сообщила она.

Борис и Катя переглянулись. Им тоже не мешало кое-чего подкупить, да не на что было.

Зарплату за этот месяц они еще не получали, выдача была после 25-го, а сегодня было только еще 22-е, и, как всегда перед получкой, денег дома почти не было.

– Ну ладно, а я пойду в больницу.

Борис Яковлевич зашел домой, умылся, накинул пиджак, схватил с тарелки еще неостывший пирожок и, закурив на ходу, отправился в больницу.

По дороге он встречал или обгонял группы станичников, которые оживленно обсуждали услышанную весть. Видимо, известие о войне теперь дошло и до большинства населения станицы. Женщины с кошелками и сумками торопились к сельпо, и когда Борис проходил мимо лавки, около нее стояла уже порядочная очередь. Каждый, у кого были деньги, торопился запастись мылом, керосином, спичками, солью, сахаром, а кое-кто и мануфактурой.

Только взглянув на эту очередь, Борис понял, что, действительно, видимо, в ближайшее время что-то серьезно изменится. И прежде всего, что его больше беспокоило, как бы с этой войной не прекратилось строительство больницы.

Ведь и так вопрос о возведении пристройки удалось пробить в райисполкоме, в сельсовете, на правлении колхоза и в дирекции завода с большим трудом, а что же будет теперь.

Ведь теперь любой из этих руководителей может, сославшись на войну, не дать денег, материалов и людей.

– Опять все сорвалось! – с горечью подумал Борис.

В эти первые минуты как-то ни о чем более страшном и важном, что несла с собой война, он даже и не подумал. Бывает, что человек, поглощённый своими мыслями и заботами, важными для него или его работы, не видит из-за них крупных и даже крупнейших событий.

Так получилось и с Алешкиным.

Сделав обход в больнице и успокоив больных и дежурный персонал, Борис Яковлевич часа в 2 дня вернулся домой. Катя и ребятишки уже ждали его.

Первый вопрос, с которым к нему обратилась старшая дочка, сразу же огорошил и изумил его, она спросила:

– Папа, а ты идешь на войну?

До сих пор этот вопрос как-то не приходил ему в голову.

Он увидел встревоженный взгляд жены, опустил голову и задумался.

А в самом деле. Он-то как? Его-то возьмут в армию? Но ведь ему уже 34 года, неужели уже и такой возраст брать будут? Хотя ведь он врач, тут возраст большой роли не играет. Что же ответить дочке? – Борис сел на стул и, как всегда в затруднительных случаях, достал папиросу и стал ее мять пальцами.

– Как тебе сказать, дочка? Может быть, и пойду, если понадоблюсь, но я думаю, что с этими обнаглевшими фашистами наша Красная Армия и без меня справится. Ну, да ладно, нечего сейчас раньше времени об этом думать, давайте-ка обедать!

И подхватив обоих младших дочек на руки, Борис Яковлевич пошел к столу.

На митинге в заводском клубе, на который Борис и Катя пошли сразу же после обеда, они узнали подробности о вероломном нападении фашистов, о бомбежке наших городов, о первых жертвах, о том, что Красная Армия в некоторых местах вынуждена была пустить врага на нашу территорию.

Но выступления как представителя района, так и местных руководителей звучали достаточно бодро и оптимистично, это успокоило почти всех. Большинство склонялось к тому, что наша могучая Красная Армия разобьет зарвавшихся немецких фашистов так же, как она это сделала с японскими самураями на Хасане и Халхин-Голе и финскими бандитами на их пресловутой линии Маннергейма.

Ну, может быть, тут потребуется немного больше времени, только и всего!

С митинга возвращались вместе с Пряниными, которые жили неподалеку от Алешкиных. Женщины шли впереди и беседовали о чем-то своем, домашнем, а Прянин с Борисом шли сзади. Прянин сказал: «Боюсь, доктор, что положение гораздо серьезнее, чем можно было ждать по выступлениям представителя из райкома. Конечно, в панику кидаться нечего, но, наверное, и тебе, да и мне (а Прянину было около 40) повоевать тоже придется».

Вскоре они разошлись по домам.

Было уже поздно. На небе сияли крупные, яркие южные звезды, небо было чистое-чистое. Было очень тихо, не слышно девичьих песен, которые обычно по воскресеним вечерам раздавались в станице, когда девушки и парни бродили группами и парочками чуть ли не до рассвета. Кое-где тихонько лаяли собаки, ветра не было, и даже листья на большой шелковице, раскинувшейся над крыльцом, на котором уселись, прижавшись друг к другу Алешкины, не шелестели.

Детишки и вернувшаяся после обеда от своих Нюша уже спали. Борис и Катя молча сидели, и каждый думал свою невеселую думу.

А вокруг было тихо-тихо, так спокойно, что даже не верилось, что где-то на нашей земле в этот момент рвутся снаряды и бомбы, раздается треск ружейных и пулеметных выстрелов, и слышатся стоны и крики раненых.

А между тем все это уже было и было в таких размерах, о которые большинство населения Советской страны, в том числе и Алёшкины, даже и не предполагали.

Просидев молча около получаса, во время которого Борис выкурил штуки 3 папирос, они собрались идти спать, как вдруг на улице послышался шум подъезжающей машины. Она осветила фарами пустынную улицу и остановилась у ворот. Сейчас же кто-то застучал в запертую калитку. Борис подошел к воротам. Он подумал, что кто-нибудь из местного начальства заболел и за ним прислали машину.

– Кто там? – окликнул он стучавшего.

– Из военкомата, – ответил незнакомый голос. Борис отпер калитку.

В нее вошел молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму. Вместе с Борисом они вошли в дом. Электрического света уже не было (в Александровке свет, идущий от электростанции крахмального завода, гасился в 12 часов), пришлось зажечь лампу.

Лейтенант открыл полевую сумку, достал из нее небольшую разносную книгу, в которой было заложено несколько запечатанных пакетов, и один из них подал Борису.

– Вы доктор Алешкин? Распишитесь! – Борис торопливо вскрыл пакет. Катя с испугом глядела на лейтенанта и Бориса.

В пакете была повестка, подписанная военкомом, которой врач Алешкин вызывался в военкомат для участия в работе призывной комиссии.

Явка была назначена на 10 часов 23 июня. Борис, передав повестку Кате, расписался в книжке лейтенанта, который, козырнув, торопливо вышел из дома. Через несколько минут на улице вновь зашумел мотор машины, блеснули фары и затем все стихло. Прочитав повестку, Катя встревоженно спросила:

– Как ты думаешь, Борька, это надолго?

– Не знаю, – ответил он. – Думаю, что на неделю, может быть, на две.

Вот на кого больных брошу, прямо не знаю. Ты завтра сходи к Афанасию Петровичу (фельдшеру участка, замещавшего Бориса на его выходных). Скажи, что я в Майском работать буду, пусть за меня занимается больницей. А сейчас давай спать, а то завтра надо вставать рано, как бы не опоздать. С военкомом шутки плохи! На следующий день, воспользовавшись попутной полуторкой, ехавшей с крахмального завода, Алешкин прибыл в Майское часов в 9 утра. Возле военкомата толпилось человек 30 народа, преимущественно молодежь 23–25 лет.

Борис Яковлевич прошел внутрь здания, там тоже было много людей. Протолкавшись через толпу, он зашел в кабинет военкома. По-военному отрапортовал:

«По вашему приказанию врач Алешкин прибыл!» В кабинете военкома сидело уже несколько врачей, в том числе и заведующий районным отделом здравоохранения. Военком встал, поздоровался за руку с Борисом Яковлевичем и сказал:

– Ну, вот все и в сборе, – затем обратился к нему: – Придется поработать. Вот, почитайте приказ наркома обороны.

Пока Борис знакомился с приказом, военком и врачи вышли в одну из соседних комнат, кажется, это была одна из самых больших комнат в здании военкомата, и стали расставлять там стулья, столы и скамейки.

Уже через час медицинская комиссия работала. В копии приказа, прочитанном Алешкиным, скупо говорилось о внезапном нападении фашистских войск на территорию Советского Союза, в связи с чем правительство сочло необходимым провести мобилизацию запаса первой очереди в ряде военных округов, в том числе и Северокавказском. Вследствие этого райвоенкому предписывалось произвести комиссование подлежащих мобилизации возрастов и направить людей, признанных годными, в указанные в приложении места; тех же из мобилизованных, которые имеют мобпредписания на руках, обеспечить необходимыми проездными документами.

До прошлого года мобилизационное предписание, как у лейтенанта запаса, было и у Бориса, но когда он вернулся с курсов усовершенствования врачей, то в начале 1941 года военком это предписание у него отобрал, объявил ему, что когда ему будет присвоено медицинское звание, то тогда и будет выдано новое мобпредписание.

Среди мобилизуемых было много таких людей, которые вообще в кадрах армии до этого не служили, а проходили только допризывную подготовку и территориальные сборы.

Работы у комиссии было много.

Алешкин вспоминает эти восемь дней, как какой-то сплошной поток голых тел, основная масса которых уверяла врачей, что никаких заболеваний у них нет, и что они могут служить в любых частях Красной армии. Врачам стоило большого труда убедить какого-нибудь больного туберкулезом или тяжелого малярика, что служба в армии для них будет непосильна. Лишь единицы жаловались на состояние здоровья. Обычно это были люди из числа зажиточных станичников. Большей частью жалобы их были необоснованны. Этих людей под вой сопровождавших их родных сидевшие в соседней комнате парикмахеры стригли наголо и отправляли на двор, где уже формировались команды в 40–50 человек, и под командованием какого-либо командира запаса, согласно имевшемуся предписанию, отправлялись в соответствующую часть. Некоторая неразбериха и толчея, имевшаяся в военкомате в первые два дня, постепенно устранились, и, несмотря на то, что количество людей, прибывающих из аулов и станиц, пока не уменьшалось, все стали работать четче, согласованней, и прохождение мобилизуемых всех комиссий, а также заполнение на них необходимых документов стало производиться быстрее и аккуратнее.

К первому июля количество мобилизованных заметно сократилось, и в работе медицинской комиссии наступила передышка.

До этого комиссия начинала свою работу с восьми часов утра и продолжала ее, с небольшим перерывом на обед, чуть ли не до 24 часов. После чего местные члены комиссии разбредались по домам, а приезжие, в том числе и Алешкин, укладывались спать на столах и скамейках прямо в той комнате, где они только что работали, подложив под головы какие-нибудь архивные документы.

Девять дней такой напряженной работы, а, главное, невозможность нормального отдыха, основательно переутомили всех приезжих врачей, и военком, видя это, а также и то, что количество мобилизуемых резко сократилось, решил отпустить их по домам.

Второго июля он вызвал их всех (а, кроме Бориса, их было еще четыре человека) в свой кабинет и сообщил, что они могут отправляться по месту своей службы, что теперь для комиссования хватит и тех врачей, которые проживают в поселке Майском.

В приказе, который в свое время читал Борис Яковлевич, перечислялись подлежащие мобилизации с 1920 по 1905 гг., следовательно, его год призыву подлежал.

Между прочим, в предыдущие дни через медкомиссию прошло несколько медиков и фельдшеров, соответствующих его возрасту. И Борис Яковлевич был уверен, что по окончании комиссования будет мобилизован и он. Поэтому он с некоторой обидой в голосе спросил:

– Почему же нас не взяли, что, мы не годимся, что ли, для того чтобы по мере своих сил помочь обуздать зарвавшихся фашистов?

В глубине души он считал, что его не взяли только потому, что он сейчас беспартийный, и что ему не доверяют, и это его страшно обидело. Но делиться своими предположениями с кем-либо он не хотел.

На вопрос Алешкина райвоенком ответил:

– Подождите, не обижайтесь, всех, кого нужно, возьмем. А на вас, врачей, да еще специалистов, ведь вы врачом хирургом теперь у нас числитесь, придут специальные именные предписания. Пока же отправляйтесь по домам, приведите себя в порядок и работайте там, где вы сейчас поставлены. Вы что думаете, мне на фронт не хочется, а вот сижу же в военкомате, как будто инвалид какой. Ну до свидания, счастливого пути!

И райвоенком, и все врачи, и Борис Яковлевич Алешкин не представляли всей глубины опасности, нависшей над Советской страной.

Все они находились под впечатлением утешительных сообщений ТАСС, печатавшихся перед войной, таких же успокоительных речей маршала Ворошилова и многих других военных и видных деятелей партии.

Все считали, что первые неудачи Красной армии, о которых довольно скупо сообщалось в последних известиях по радио и в газетах, явление чисто случайное, и что не сегодня завтра Красная Армия погонит наглых фашистов с Советской земли, и что если война и будет продолжаться, то она будет вестись на территории фашистского рейха и, может быть, в крайнем случае на земле несчастной, истерзанной Польши.

Так думали не только в маленьком райцентре Майском, так думали и во многих больших городах, и не только такие неосведомленные люди, как райвоенком Майского и вызванные им врачи, но и многие гораздо более высокопоставленные люди.

И может быть, эта успокоенность, граничащая с близорукостью, бывшая у многих и многих советских людей, и дала возможность фашистским войскам так быстро и основательно разгромить передовые части Красной Армии и ринуться вглубь страны.

Теперь, по происшествии почти сорока пяти лет с этого момента, мы знаем многое и многое могли бы предложить в предотвращение случившегося, даже и в том случае, если мы не являемся большими знатоками военного дела и стратегами. Но тогда, тогда мы просто не могли себе представить, что какая-либо иностранная армия, даже и фашистская, сможет с такой быстротой громить наши войска и продвигаться вперед к самому сердцу нашей Родины. И поэтому большинство из нас завидовало тем, кто уже ушел воевать. Нам казалось, что на нашу долю не придется ничего из той славы, которая достанется победителям, и когда нас призовут, может быть, уже все и кончится.

Так думали многие молодые люди того времени, так думал и Алешкин. Выслушав ответ военкома, он молча подал рапорт. В этом рапорте было написано, что он просит отправить его на фронт в первую очередь, так как считает себя обязанным защищать Советскую Родину, и что если нельзя отправить врачом, то он просит отправить его как строевого командира, имеющего определенные военные знания и звание.

Военком прочитал рапорт, усмехнулся, положил его в ящик своего стола и еще раз повторил:

– Не беспокойтесь, когда надо будет, возьмем. Ну, до свидания.

В этот же вечер Борис был дома, и вымывшись в только что натопленной бане, имевшейся у соседа напротив, сидел за столом, окруженный своими ребятишками. Его Катя с сияющими от радости глазами, но невозмутимым и сосредоточенным лицом рассказывала ему о станичных новостях, о том, что в магазине сразу исчезли почти все товары, что она кое-что успела все-таки запасти, что на нее, в связи с призывом бывшего заведующего отделом кадров, возложили теперь и работу с кадрами.

Рассказала она и о множестве слухов, циркулировавших в станице. В них говорилось, что сила германская, именно не фашистская, а германская, очень велика, что «германец» захватил всю Европу, и что теперь захватит нашу страну, для него это труда не составит, что газеты наши и радио, которое теперь было установлено в клубе завода, сообщают ложные сводки, что потери наши гораздо более значительны и положение наше гораздо хуже, чем говорится в них.

По этим слухам можно было предположить, что их распространяет кто-то хорошо осведомленный в положении на фронте и стремящийся этими слухами подорвать веру в советскую власть.

Борис так и сказал об этом жене. Та согласилась с ним и заметила:

– Наверно, Борис, так думают и в районе, потому что на днях арестовали всю семью немецкого учителя Бауера… Ну того, у которого ты лечил сынишку.

– Да, да. Я еще у него радио слушал.

– Радио? А вот насчет того, взяли ли у него радио, я не знаю.

Как потом стало известно, при аресте Бауера и последующей высылки его с семьей в Среднюю Азию, никакого радиоприемника у него изъято не было. Очевидно, он успел его кому-то передать, так как на почту, куда было приказано сдать имеющиеся приемники, он его тоже не сдавал. Вероятно, этим делом должны были бы заняться районные органы, но события развертывались с такой быстротой и катастрофичностью, что районные власти совсем растерялись и многие свои обязанности выполняли очень нерасторопно.

Речь И. В. Сталина, произнесенная им 3 июля 1941 года, была в этот же день напечатана во всех центральных газетах и дошла до таких мест, как станица Александровка 5 июля; правда, до этого слушали ее в клубе по радио. При несовершенстве тогдашней радиотехники удалось услышать только отрывки ее, они произвели не очень сильное впечатление. Но когда Борис Яковлевич прочитал эту речь в газете полностью, он, как и многие его современники, начал понимать, что опасность, нависшая над советским народом, советской властью и страной, действительно огромна. И если уж сам Сталин говорит о ее грандиозности и необходимости мобилизации всех народных сил на разгром врага, значит, действительно должно быть мобилизовано все. И Борису Яковлевичу, так же, как и многим другим, казалось, что действительный отпор врагу может быть дан только там, на фронте, непосредственно в армии.

Он опять же, как многие другие, не понимал, что работа в тылу в этот тяжелый для страны период не менее ответственна и важна. И потому всеми силами своей души стремился на фронт, туда, где рвутся снаряды, туда, где льется кровь.

Он ни на минуту не задумывался над тем, что же будет с его довольно большой семьей, если он уйдет в армию. Он был совершенно уверен, что советская власть его семью не оставит. Он надеялся на работоспособность и силы жены, и, наконец, он твердо считал, что именно там, на фронте, он может защищать свою семью как нужно.

Хотя вот уже 7 лет Алешкин формально числился беспартийным, в глубине своей души он считал, что это величайшая несправедливость, сотворенная над ним, когда-нибудь будет исправлена, и что все равно он всем обязан партии, и потому все партийные решения для него являются также обязательны, как и для того, кто носит партийный билет в кармане. А уж если речь идет, по выражению Сталина, о существовании самого Советского государства, самой советской власти, то он должен быть в первых рядах ее защитников.

Поздно вечером, лежа в постели, он поделился этими мыслями со своей женой. И, как всегда, получил полную поддержку с ее стороны.

Он полагал, управившись немного в больнице, где дел тоже накопилось порядочно, числа 7 июля выехать в Майское, привезти очередную партию медикаментов и поговорить с военкомом о своем рапорте. Между прочим, об этом рапорте он жене пока не сказал ничего.

Но неожиданно все изменилось.

Ранним утром 6 июля 1941 года к Алешкину, он был в это время в больнице, явился нарочный из военкомата и вручил ему повестку, предписывающую прибыть в военкомат, имея при себе сменное белье, кружку, ложку, полотенце, мыло и зубную щетку. Одновременно райвоенкомат предлагал оформить расчет по месту работы.

Днем Борис постригся в парикмахерской наголо, а Катя в это время собрала необходимые вещи. Все было уложено в старенький фанерный чемодан, и около двух часов дня на машине крахмального завода муж и жена Алешкины были уже в Майском. Через полтора часа по прибытии, оформив расчет в райздраве и получив причитающиеся ему 500 рублей, Борис Яковлевич уже стоял перед райвоенкомом.

– Ну вот, – сказал тот – и без твоего рапорта, раз ты понадобился, тебя взяли. Вот предписание, ты должен немедленно явиться на станцию Прохладное к командиру формирующихся частей и в дальнейшем находиться в его распоряжении.

С этими словами военком вручил Борису Яковлевичу предписание и проездные документы. Борис Яковлевич приложил руку к козырьку фуражки, пожал протянутую ему военкомом руку и вышел из кабинета.

У крыльца его дожидалась Катя, он показал ей предписание, и они вместе направились к станции.

Все это время Катя держалась подчеркнуто бодро и не подавала виду, насколько ей тяжело. И хотя Борис и видел, что его жена держится из последних сил, со своей стороны, чтобы не расстраивать ее еще больше, тоже делал вид, что ничего не замечает. Да он и на самом деле думал, что волнения ее напрасны. Расстаются они на каких-нибудь 2–3 месяца, не больше (он так считал). С ним ничего не случится, ведь он едет на фронт не простым солдатом, а врачом. Врачей убивают, как он считал, редко. Все это он, между прочим, идя по дороге к станции, говорил своей приунывшей Катерине.

Они сидели на скамейке в ожидании поезда на Прохладную, Борис по-братски разделил с женой полученные им деньги и, хотя она и настаивала на том, чтобы он взял все, он категорически отказался, заявив, что с сегодняшнего дня он находится на полном обеспечении государства, и что деньги ему не нужны, и если он и берет половину, так только на всякий случай.

Подошел поезд.

Борис и Катя обнялись, поцеловались, и почувствовав, что у него защипало в носу, Борис с силой оторвался от жены и прыгнул на подножку вагона в тот момент, когда раздался свисток кондуктора.

Народу ехало немного, войдя в тамбур, Борис Яковлевич остановился, оглянулся на перрон и тут он увидел, как его храбрая и сдержанная Катерина плачет.

Она смотрела на своего Борьку, махала ему рукой, губы ее силились улыбаться, а по лицу текли слезы, которые она даже не вытирала. Таким и запомнилось Борису лицо жены на всю жизнь. И хоть много глупостей, порой граничащих с подлостью, он еще натворил, причем главным образом обижавших именно его жену, она в его памяти навсегда сохранилась именно такой, силящейся улыбнуться сквозь слезы, для того чтобы подбодрить его и доказать ему, что она достаточно сильна и мужественна.