Читать книгу Художник и время - Борис Анатольевич Шолохов - Страница 4

Овалы, овалы. Славно плыть по воле овалов. Провожать. Выхаживать, ожидая. Встречать счастье. И плыть, плыть… в пленительное. Оказалось, что Люсе целый час добираться до станции. Лесом, мимо погоста.

– Встать до света, и на рысях всюду: в институт, сюда…

Хрупкая красота гостьи стала поистине нестерпимой! Волосы рассыпались по спине, ресницы царственно расступились:

– Вы рассказывали про детство и сад. Продолжайте, пожалуйста… Совесть не отважившегося провожать успокоилась, уступая место воспоминаниям.

– В детстве не задумываются над смыслом вселенной. Ясно и так: все создано для нас, маленьких повелителей.

Тополь сыпал белым. Белое носилось по земле и полам. Оседало на стекла, столы, стулья. Липло к пальцам. Лезло в глаза.

– Милый тополь! Стели! Стели!

Я подставил ладони и дул к солнцу. Оно нежилось, ложилось за лес. В белое, посланное с ладони. Большие колокола били лениво и властно среди бисера перезвона. Из Горсада, над улицами и яблонями, неслись вальсы. Пожилые выползали на завалинки. Лузгать семечки, судачить.

В столовой собиралась молодежь. Пахло липкой клеенкой. Заливалась мандолина. Медиатор прыгал по струнам как одержимый. Голоса вплетались в мелодию до боли сентиментально:

– И тонкий стебель туберозы был крепко сжат в руке твоей…. Чужая жизнь. Чужие переживания, а поди ж… Залезаю под стол выплакаться.

К уродству привыкают. Грубостью просто бравируют. Тупость припудривают, снабжают нежностью. С нежностью хуже. С нежностью… если не женщина, нужно бежать. Обнаружат – держись!

Я копил сентиментальность в уголке, под стеклом. Вдали от назойливых взглядов. Я видел локоны, светлые-светлые. Лукавую улыбку. Озорные искорки в зрачках. И не смел шевелиться.

Для остальных веселилась блондинка. Валька или Олька. Для меня слетела с облаков любовь. Первая, неповторимая.

Тополь. Солнце. Вселенная. Все принадлежало мне!

Стол прятал от взглядов и не мешал любоваться.

Укрытие. Пещера. Трудно оторваться от первобытного совершенно. Да и нужно ли? Не милее ль любить без показухи, как в далеком палеолите? Нежное нуждается в убежище и защите. Влюбленным довольно уголка. Вселенная – лишь бесплатное приложение. Место тоски, страдания, ссылки. Для остальных, обездоленных. Лишенных крыши и затишья.

Я смотрел и смотрел в просвет под столом. Сентиментальная песня оборвалась. Кто-то стал декламировать «Руслана». Над обыденным поднялась Поэзия. Взмахнула сказочным жезлом. И из зыбких созвучий возникли замки, сады, звонкие голоса неземных красавиц. Они зазывали хазарского хана. И хазарским ханом оказывался я сам. А глаза не расставались с заветным. Я был пленен золотыми локонами. Отдавал им солнце и тополь. Всего себя. Пока не уносили спать…

– Страсть в трехлетнем возрасте?!

Славное начало! Только Любовь – не локоны или платье. А радость, распирающая грудь. Радость – неповторима. Радости не расставить по номерам. Нумеруют причины, породившие определенную реакцию. Например, страх: была бука, стал – угол. Боязнь остается постоянной. Лишь возникает всякий раз заново. Изловчись. Вызови. Избегай разоблачения. Азбука незамысловатая.

Спросят: разве боязнь не рознится, в зависимости от вызвавшего резона? Рознится… оставаясь боязнью! Всякая страсть не суррогат, не повторение пройденного. Но в самой сути своей она все-таки истинная страсть! И измены зря называют изменами, пока влечение не подчинено чести. Пока взаимность не заменена неразрывными узами…

Но художник просто распутывал воспоминания, не пытаясь философствовать. Столярка. Верстак. Люся… И тонкая нить бус-событий, протянутая из памяти в память:

– Переводные картинки прошлого. Помусолишь – вылезет. Яркая, с порванными краями. Продолжение не пририсуешь. Разве Року взбредится поиграть…

Тридцать пять лет спустя, в захолустье, я случайно встретил землячку. Слово за слово. Разговорились:

– Вы не знали ли?..

Знал! Знал! И улицу. И фамилию. И зал, где сидел под столом. И улыбку. И локоны… Только меня не замечали. Только любили не меня. А сильного, с мандолиной… дядюшку – брата художника, погибшего…

– Погибшего?! Боже!

Женщина сжалась, словно полоснули ножом, и уже не расспрашивала…

– Жик-жик. Жик-жик. Жик-жик… – жевал ржавый маятник. По жизни. По жизни. И в штабеля прошлого…

Поблекли локоны. Стерлась красота. Не стало любимого. Только Любовь осталась. Заботы, семья, известие о смерти, само время оказались бессильными справиться с нею.

Девушка, полюбившая на всю жизнь, заслуживала обожания. Это понял малыш под столом и любовался молча. А главный виновник? Видел ли? Оценил ли? Впрочем, не все ли равно ему теперь? Ему, убитому…

– Жик-жик. Жик-жик… – жевал ржавый маятник.

Я встал и простился. Уходя, о чем-то жалел: то ли о том, что минуло, то ли о том, что никто не вспоминает с тоской обо мне. Но может я тоже этого не заметил?..

Пусть живописец славит постоянство. Пусть пьет слюни умиления. Я же просто обязана пояснить, что хранить абстрактную верность, тосковать по отсутствующему – проще пареной репы. Тридцать пять лет вдали от любимого – эка невидаль? Попробуйте прожить их рядом и… не разочароваться!

Конкретная страсть – продукт скоропортящийся. Подлинная любовь взывает к близости. И близостью заканчивается. И взывает заново. Пока не насытилась, не остыла. Пока запахи, звуки, краски не лишились свежести. Пока живо желание.

Беречь верность состарившемуся кумиру, все равно что играть на расстроенном рояле, без фальши нельзя…

Но в столярке все только начиналось.

– Встречаться! Встречаться! Встречаться! – стучали сердца.

– Во что бы то ни стало! Чаще! Чаще!

Что может быть замечательнее, чем взирать на мир по-мальчишески чисто?! Словно из-под стола…

Трезвость и знание – участь несчастных.