Читать книгу Художник и время - Борис Анатольевич Шолохов - Страница 6

Свет заставляет видеть. Свет ослепляет. Красота всего-навсего маска. Будь иначе, истину не пришлось бы искать. Только прятаться от правды приятнее, чем заниматься напрасными поисками. Раз играют, вовсе не нужно настоящего дворца. Его мастерят из карт, коробков, радости. Осторожно, восторженно.

Голубая комната!.. Звездное, созданное фантазией, оказалось произнесенным.

Голубая комната… это воспоминания детства. И новизна возникшей близости. И близость заветного, неизведанного доселе…

– Знаете, у меня экзамен завтра, а я здесь, – призналась Золушка. – Глупая я, да?

– Глупая? Безусловно. И да здравствует Глупость! – цвел принц. – Садитесь за стол, занимайтесь. Буду писать вас с опущенными глазами. Студентка в сессию. Договорились?..

Над стопкой листков склонилась сама Стройность. Прическа на сей раз оказалась завязанной узлом на затылке. Тростинка изогнулась под выросшей ношей. Непослушный пушок мешался на шее, за ушами и выше лба. В бирюзовом вырезе застыла белизна. Зябкую спину заслонила от сырой стены косынка. Цвета осыпи листьев осинника. Шевелились лишь пальцы с нацеленными на них ресницами. Да изредка вздрагивали дуги бровей.

Незаметно подкрались сумерки. Заработались допоздна. Уже не спрашивали, провожать ли? Просто шли, взявшись за руки. Вдоль улиц. Сквозь зиму и сумрак. Над обыденным.

Мелькали светляки ламп. Искрились крупинки пурги под фонарями. Золушка слушали. Принц рассказывал. Всю дорогу, без перерыва:

– Если слышалось: «Ш-ш-ш… батюшка», я замирал зачарованный. Таинства созданы для детства. Детство – просто способность восторгаться. Ожидание и жажда чуда. Состояние встревоженности и надежды. Возможность невозможного…

Вздымалась ряса с сияющим крестом. Властно басил голос. Кольцами клубился ладан. Во все стороны. Во все стороны… Я не сводил взгляд с меди кадила. Сила блистания! Нимбы богов. Венцы царей. Шлемы завоевателей. Звон бронзы, возвестивший цивилизацию, доносился в детство…

Медный отдушник над сундуком чадит, когда топят. Побелка около в черных трещинках. Оттуда дым…

Взрослые не заметили сходства. Взрослым забота: замазывать. Повязываю косынку. Вместо косм и рясы. (Малость фантазии – и все сойдет!) Забираюсь на сундук. Тянусь на цыпочках к отдушнику. Звоню цепочкой в заглушку, призывая зрителей замереть. Спускаюсь. Расхаживаю важно-важно. Не спеша машу щеткой, с длинным волосом на солидной скалке:

– Го-о-о-с-по – о-о-ди-и-и поми-и-и-луй…

Стараюсь басить, пресекая серьезностью нестерпимый соблазн паствы прыснуть.

– Кем собираешься стать? – тормошили шутники.

И слышали решительное:

– Батюшкой!

Взрослые, забавляясь, взирали благосклонно:

– С возрастом сам сообразит…

Не все все-таки. Помните дядю? Да, того самого, о котором вздыхали тридцать пять лет. Являясь с комсомольских собраний, он гнал священника из дому и выкидывал в окно иконы. Я разыскивал и приносил на место святых. Становясь за спину заступниц, высовывал язык, дразня супостата. Дядя в долгу не оставался.

Зимой у собора он не снимал мне «черепятки» (перчатки не выговаривались), чтобы перекреститься. Стоял около и хохотал, наблюдая, как я силился вызволить пальцы, заливаясь слезами.

Суд и расправа творились по возвращении:

– Связался черт с младенцем. Да пра… Сладил. Спасибо тебе, сядь: Со стены снималось полотенце. Скручивалось и…

– Ах ты, домовой любезный! Прости меня грешную…

Следовал взлет полотенца… И снова «любезный домовой», и снова взлет…

За святых не вступались. Бабушка безропотно уступила, смирилась. За меня стояли стеной. И сила полотенца казалась неоспоримой, поскольку и шлепки, и «любезный домовых опешивший супостат сносил терпеливо.

В своем стремлении искоренять веру, дядюшка не был одинок. «Нести свет в массы» было делом безотлагательным и как нельзя более коллективным. Следы просветительства хранит городок и по сей день.