Читать книгу В поисках «Руритании» - Борис Батыршин - Страница 7

В один из последних мартовских дней 188…-го года от Рождества Христова, в четверг, поздно вечером в умывальной комнате Морского Корпуса, – той, что на втором этаже, рядом с ротными комнатами состоялось тайное собрание пятой роты. Присутствовали не все – в умывальню явилось, дай Бог, половина, остальные, как и положено по распорядку, сладко спали. Стрелки часов переползли за полночь, а так что собравшимся, застань их здесь один из офицеров-воспитателей, грозили дисциплинарные взыскания. Впрочем, дело это было обычное: младшие воспитанники Корпуса частенько устраивали в умывальнях такие вот «совещания». Воспитанники же старших рот, именовавшиеся не кадетами, а гардемаринами, проводили ночные собрания в фехтовальном зале; там же изредка случались и дуэли на учебных эспадронах со снятыми пуантаре и заканчивались, как правило, ссадинами и кровоточащими рубцами – выяснять отношения на кулачках у гардемаринов не принято.

Нравы в Корпусе были не грубые: например, «цука», коим славится Николаевское кавалерийское училище, здесь и в помине не было. Случались, конечно, и драки один на один, и общие побоища, когда роты идут одна на другую. Встречались среди кадет и злополучные персоны, сами напрашивавшиеся на неприятности со стороны сверстников. Порой подобные приставания переходили в травлю и даже избиения, но случаи такие были крайне редки, к тому же, объектами нападок становились личности малосимпатичные и, как правило, испорченные.

Младшие роты славились духом товарищества, особенно если дело касалось разного рода проделок и шкод. Это проявлялось в ротных «бенефисах» – своего рода бунтов воспитанников, объектами которых становились наименее уважаемые офицеры, преподаватели и иные служители Корпуса. Формы эти «бенефисы» приобретали подчас весьма затейливые и, хоть и строго карались начальством, вовсе искоренить их не удавалось. Неповиновение могло заключаться, например, в хоровом мычании на уроке нелюбимого педагога; во всеобщем стуке ножами и вилками в столовой зале, и – самый героический и опасный проступок! в бомбардировании корпусного эконома кашей. Роли при этом распределялись заранее: одни изготавливают и снаряжают «бомбы» из раскатанного чёрного хлебного мякиша, с жидкой кашей в роли пороховой начинки. На роль метальщиков избирались самые искусные «стрелки», которые тренировались заранее – «бунт» готовится исподволь, за несколько дней.

Отказ от участия в «бенефисе» и нежелание разделить с ротой неизбежное наказание почитаются за худший из грехов. Страшнее его разве что доносительство – но оно столь немыслимо, что, порой, на памяти целых поколений воспитанников такого не случалось ни разу.

Сегодняшнее ночное собрание пятой роты как раз и призвано было разобрать случай нарушения духа товарищества. Неслыханное дело: двое кадетов отказались участвовать в «бенефисе»! Проказа намечена давно; мишенью избран искренне нелюбимый всей ротой офицер-воспитатель, носивший прозвище «Вошь». Кличка прилепилась к нему, во-первых, из- за чрезвычайно малого роста, а во-вторых – из-за привычки в моменты затруднений почёсывать правой рукой в редкой бородёнке. Нрав у офицера-воспитателя был прескверный; заменив переведённого недавно на корабельную службу прежнего наставника, он сумел всего за два месяца снискать полнейшее неуважение подопечных. «Бенефис» должен был стать последнем предупреждении, после которого обыкновенно следовала открытая война, неизменно кончавшаяся увольнением несчастного из Корпуса или переводом на другую должность: как воспитатель, он отныне не будет принят ни в одной из рот.

Но отступники – Никола Румели, отпрыск аристократа из кукольного альпийского государства Руритания, и его закадычный приятель Ваня Смолянинов, – усомнились, что столь жестокая выходка вполне оправдана. Это вызвало у остальных кадетов такое недоумение, что те воздержались от немедленной расправы. Немалую роль сыграла и известная всему Корпусу репутация «отступников»: Никола увлекался французской ножной борьбой «сават» и по вечерам, с разрешения офицера-надзирателя, упражнялся в гимнастическом зале на пару со Смоляниновым.

Предложение было повторено вечером того же дня в спальной комнате – и привело к короткой, но энергичной потасовке, из которой бунтари вышли победителями. «Беседу» с провинившимися проводил ротный заводила, Павлуша Дурново, сынок московского генерал- губернатора, заслуженно носивший титул «чугунного», то есть воспитанника, хваставшего искусством озлоблять начальников и бесчувственностью к наказаниям. Осознав, что Румели и Смолянинов откровенно высмеивают его доводы, кадет Дурново перешёл к рукоприкладству. Реакция последовала мгновенно – Никола, уклонившись от размашистого, со всего плеча, удара, схватил обидчика за грудки и двинул лбом в переносицу. После чего, не отпуская отвороты фланельки, повалился спиной на пол, уперев ступню правой ноги в живот неприятеля. Павлуша перелетел через противника, кулём грохнулся на пол и взвыл от боли – победитель уже сидел на нём верхом, заломив несчастного руку к затылку.

Кадеты опомнились, и кинулись на помощь, но Иван, подсечкой сбив первого с ног, швырнул в лицо второму подушку. Тот инстинктивно, обеими руками поймал её – и полетел кубарем, сбитый ударом ноги в живот.

На этом потасовка и закончилась. Следующий день начался для бунтарей в угрюмом молчании; хотя не было никаких предварительных договоренностей, кадеты сторонились их, ожидая развития событий.

И они не заставили себя ждать. На второй урок (это была география, предмет традиционно почитаемый в Морском Корпусе) явился дежурный офицер и увел Николу – как было объявлено, к начальнику Корпуса.

На завтраке кадет Румели тоже отсутствовал. Мало того, дежурный офицер забрал прямо из-за стола и Ваню Смолянинова. А перед началом третьего урока, кадет Доливо-Добровольский, посланный в библиотеку за плакатами к уроку естественной истории, натолкнулся в коридоре на необычную процессию: впереди шествовал дежурный офицер, за ним Никола с Ваней, а следом – двое визитеров. Первый, то ли университетский преподаватель, то ли присяжный поверенный, каковых в столице было пруд пруди. А вот второй, был куда более примечателен: седоусый великан в балканское платье – узорчатые, с загнутыми носками туфли, штаны, богатством шитья напоминающие гусарские чакчиры, жилетка мехом наружу, голова и шея закутаны шелковым платком. С, алого, как и рубаха, кушака свисали золоченые кисти, вперемешку с позолоченными же коробочками, вроде гусарских лядунок, за кушаком два кривых, зловещего вида клинка в потертых ножнах. Проходя мимо Доливо-Добровольского гигант зыркнул на него черными, темнее балканской ночи, глазами, и у кадета, ранее вообще-то не замеченного в малодушии, сердце провалилось куда-то в район желудка. И там забилось так отчаянно, что юноша принужден был опереться о стену, чтобы только устоять на ногах.

В воздухе отчётливо запахло тайной. Ни о какой расправе речи больше не шла – во всяком случае, до полного разъяснения. Заодно отложили и «бенефис», назначенный на сегодняшний обед. Остаток дня рота провела в тягостном недоумении, а после отбоя самые непоседливые снова собрались в умывальной комнате.

Страсти улеглись только к двум часам пополуночи. Спорили до хрипоты; отказ от участия в «бенефисе» решено было на всякий случай предать забвению, тем более, что и мероприятие-то не состоялось. В трусости руританца со Смоляниновым обвинить было невозможно, очень уж решительный отпор они оказали – вон, Дурново до сих пор хлюпает распухшим носом. Справиться с бунтарями можно только скопом, а пятая рота понимала, как будет выглядеть такая расправа.

А потому, их было решено пока не трогать. Ущерб, нанесённый Павлуше Дурново, было сочтён не задевающим его достоинства, ибо драка была честной. А что одна из сторон прибегла не вполне джентльменские приёмам – ну так они же и были в меньшинстве…

А вот о странных визитерах решено узнать поподробнее, и подойти к этому с основательностью людей образованных, каковыми на полном основании считали себя кадеты. Морской Корпус- это вам не павлоны и не Николаевское кавалерийское с его муштрой, лошадьми и «цуком». На прямой вопрос руританец со Смоляниновым, скорее всего, не ответят, а потому, предстояло ненавязчиво, в разговорах, выяснить, кто к ним приходил и зачем?

Кое-кто из кадетов (в их числе и Дурново) заявили, что жандармские методы сыска противоречат традициям Корпуса и духу товарищества. Заявление вызвало новую дискуссию, стоившую роте ещё одного часа без сна. В итоге, было постановлено: поскольку собранные сведения никто не станет оглашать и вообще как-то использовать, то и ущерба чести в этом нет. С тем и разошлись, но не один кадет ещё долго ворочался в койках, гадая о странном происшествии.

Фельдфебель пятой роты Воленька Игнациус усмехнулся и отправился к себе. Гардемарины, носившие фельдфебельские нашивки, помещались отдельно от остальных и имели право выходить из спален во всякое время – если этого требовал надзор за буйными младшими воспитанниками. Так что гардемарин Игнациус знал, конечно, и о ночном «совещании» в умывальной комнате, и об утренней стычке в спальне, и о вопросах, мучивших его подопечных. Но встревать не собирался, ограничившись наблюдением; кадетам предстояло во всем разобраться самим. Воленьку тоже терзало любопытство, но он знал, что рано или поздно все прояснится. Такое уж это место, Морской Корпус- всё на виду, ничего не укроешь.

II

Вильгельм Евграфович Рукавишников никак не ожидал встретиться с Безимом в Берлине. Обычно он сносился с графом Николой по почте; конфиденциальные депеши доставлялись через адвокатскую контору, и лишь самые важные передавал доверенный курьер. Но чтобы в этой роли выступил начальник графских телохранителей, личность, способная внушить страх любому головорезу? Среди приближенных графа Николы ходили об арнауте зловещие слухи: шептались, что Безим за какую-то провинность был приговорен к мучительной смерти на заостренном, смазанном бараньим салом, колу, а граф будто бы его спас, изрубив кривым арабским клинком полторы дюжины палачей и конвоиров. Рассказывали еще, что Безим вызволил из турецкого плена графиню Цветанку, когда та еще не была супругой графа Румели и матерью его первенца, а всего лишь младшей, любимой дочерью знаменитого болгарского разбойника, грозы османских чиновников и албанских беев.

Рукавишников, один из немногих, знал подлинную историю Безима – ее поведал ему сам граф Никола. «Я доверяю ему, как себе, – сказал граф, – и если однажды вместо обычного посланца к вам явится Безим, знайте: настал самый главный день, и в ваших руках моя последняя надежда».

И вот это день пришел.

* * *

Надламывая винного цвета сургуч с гербовым оттиском, Вильгельм Евграфович мечтал, чтобы графу просто понадобилось передать ему какие-нибудь сведения, – скажем, из Александрии, от Эберхардта, слишком важные, чтобы доверять их даже самому надежному курьеру. Но по тому, каким торжественно-скорбным сделалось лицо арнаута, Рукавишников понял – все не так. И выслушал подробный рассказ о том, как обнаружилось исчезновение графа, и как ближние слуги тешились надеждами, что их господин отказался от принятого после смерти жены обета безбрачия и утешается где-нибудь с дочерью местного рыбака. И о том, как неделю кряду Безим и его люди обыскивали Цетину – от крепостных бастионов до диких скал на восточном побережье острова. И о том, что у старика Андрониди, местного рыбака, исчезла шаланда со всеми снастями – мачтой, парусом, веслами, анкерком с греческой водкой ýзо и прочим необходимым в морском деле имуществом. И, конечно, о том, как по истечении двадцати дней – такой срок граф указал как раз на такой вот случай, – Безим вошел в его кабинет и открыл только ему известный тайник…

Не прошло и двух часов, как они уже ехали на вокзал Лертер Банхоф, откуда в семь пополудни по Гринвичу отбывал «шнелльцуг» экспресс «Берлин-Варшава».

* * *

Прибыв в Санкт-Петербурге Безим с Рукавишниковым вышли на перрон Варшавского вокзала. У входа в дебаркадер их встречал поджарый, похожий на охотничью собаку породы пойнтер, господин в шинели Министерства внутренних дел; он представился надворным советником Эвертом, и по некоторым, понятным лишь жителю российской столицы мелочам, Рукавишников угадал во встречающем сотрудника Особого корпуса жандармов. Господин оказался нелюбопытен и неразговорчив: видимо, он заранее получил инструкции, а потому сообщил, что начальник Морского Корпуса (тут господин посмотрел на часы, украшавшие квадратную башенку над готическим окном) примет их через два часа. Предложение отобедать в привокзальном ресторане он отверг, сославшись на неотложные дела, и раскланялся, оставив квадратик бежевого картона.

Занятно, подумал Рукавишников, а ведь барон (титул вместе с фамилией и адресом значился на визитке) не поинтересовался, знают ли гости столицу и смогут ли самостоятельно добраться до места? Видимо, он уже в курсе, что один из визитеров – коренной петербуржец…

До места они добирались на лодчонке, нанятой на Обводном канале. Проще и быстрее было бы доехать на извозчике – по Измайловскому проспекту, до Сенатской, через Николаевский мост и прямиком на Васильевский остров. Но Рукавишникову, который уже три года не был дома, вдруг до боли захотелось посмотреть на город с воды. Тем более, что и торопиться было особо некуда: впереди целых два часа, они даже успеют перекусить в каком-нибудь приличном заведении.

Здание Морского Корпуса выходило на набережную, между одиннадцатой и двенадцатой линиями Васильевского острова. Рукавишникову приходилось уже здесь бывать: два года назад, в день, когда он по поручению графа Николы, привез его двенадцатилетнего наследника в Императорский Морской Корпус.

* * *

Их ждали. Из обширной прихожей дежурный, безупречно вежливый лощеный лейтенант, провел гостей в огромное лишённое колонн помещение – знаменитый "столовый зал". Высоченные окна, зеркально начищенный паркет; массивные бронзовые люстры с бесчисленными хрустальными висюльками. Над парадным входом – галерея, стены украшены гербами и барельефами военных трофеев. У дальней стены стояла огромная, размером с многовёсельную шлюпку, модель двухмачтового корабля. Провожатый, чуть замедлив шаг, объяснил, что модель брига "Наварин" стоит здесь отнюдь не для украшения: рангоут и такелаж в мельчайших деталях соответствуют настоящему паруснику, и на модели проводят занятия по морской практике. А в торжественные дни даже поднимают паруса и флаги расцвечивания.

Столовый зал остался позади. Гости миновали очередной коридор, поднялись по узкой лестнице и оказались перед высоченными, под самый потолок, дверьми кабинета начальника Морского Корпуса.

Контр-адмирал Арсеньев принял Вильгельма Евграфовича радушно. Им случалось встречаться на заседании Русского Географического Общества, когда, в свой последний визит в Санкт-Петербург, три года назад Рукавишников делал доклад о новейших исследованиях в Палестине. Контр-адмирал, состоявший в Русском Палестинском Обществе, чрезвычайно заинтересовался этим выступлением и засыпал гостя множеством вопросов.

Арсентьев был предупрежден о визите, и Рукавишников нисколько не сомневался, что и здесь постарался барон Эверт. После обмена любезностями, Арсеньев предложил гостю кресло – монументальное, обтянутое черной кожей на бронзовых фигурных гвоздиках сооружение и отослал адъютанта за кадетом Румели. И деликатно вышел из кабинета, когда Рукавишников протянул мальчику толстый, облепленный гербовыми сургучными печатями, пакет.