Читать книгу Шамиль - Борис Брик - Страница 8

Часть первая
Записки Бестужева
Глава V

Оглавление

В глухих горах, в аулах за Гунибом,

Костёр вражды в то время потухал,

Борьба с царём наскучила наибам,

И предал вновь сородичей шамхал!


Сжигая хлеб, бесчинствуя и грабя,

По всей стране неслося казачье,

И, покорясь настойчивости Граббе,

Вновь отдала заложников Чечня.


Сидела смерть на мрачных пепелищах,

В густых лесах скрывался

                   бледный страх,

Вокруг костров бродили

                    толпы нищих,

Погром бивак раскидывал в горах.


Казалось, все источники иссякли…

Вложив в ножны зазубренный

                  кинжал,

Склонился край, и не осталось сакли,

Где бы мертвец под буркой не лежал.


Но в сентябре сорокового года

Вновь загремел орудий перекат,

И к узденям чеченского народа

С аварских гор спустился тарикат.


Шамиль писал: «Урусы торжествуют,

Сынов аллы преследует сардар.

На их телах стервятники пируют,

И на полях безумствует пожар.


Но, как пророк из Мекки

                  шёл в Медину,

Так за хребет ушёл я от врагов.

В тяжёлый день народа не покину

И всё нести в сражении готов.


Я водрузил значки свои в Ашильте

И говорю: отважные, ко мне!

Гоните рознь и рвение усильте —

И Магомет отплатит вам втройне.


Да будет вновь могуча и едина

Страна хребтов – так небом решено, —

Да станет нам, как Мекка и Медина,

В родных горах Дарго и Ведено!»


Край отвечал тревожным

                 смутным гулом

На смелый клич любимого вождя.

И старики ходили по аулам,

Стыдя народ и раны бередя.


И я решил: владыка полумира

Теснит мечом сынов твоих, имам:

Но я не раб драгунского мундира!

Они в беде, и я их не предам.


В Чечню тогда отряды мы стянули,

Пошли вперёд с Кораном и мечом.

Была у нас посланницею пуля,

Стальной клинок был нашим

                     толмачом.


Не раз в бою доказывал Марлинский

(И тем досель душа моя горда),

Что нет коня быстрей,

                чем кабардинский,

И нет клинка острее, чем гурда.


Когда ж в леса с надменным

                     Воронцовым

Проникла вновь жестокая война,

Восстал народ, и заревом пунцовым

Страна опять была озарена.


Сломав мосты и заградив дороги,

Врата страны я запер на замок

И, позабыв сомненья и тревоги,

Стал помогать друзьям своим,

                    как мог.


Чтоб проучить тупого царедворца,

Припомнив всё, что в корпусе узнал,

Я в краткий срок сапёром

                сделал горца

И сердце гор завалом окопал.


В лесах Чечни – в Магометанской

                        Туле —

Я пушки лил для встречи роковой.

И, отыскав селитру в Унцукуле,

Устроил там завод пороховой.


На берегу высоком и скалистом,

Где слышен рёв немолчного Койсу,

Велел я стать своим артиллеристам

И разместил ичкеринцев в лесу.


И, увидав полки свои над бездной,

Сам Петербург, рассудку вопреки,

Здесь ощутил сноровку неизвестной,

Самим же им обученной руки.


А по горам и пропастям всё шире,

Будя восторг и зависть шевеля,

Дымился слух о русском мухаджире,

Отдавшем всё для дела Шамиля.


Я у скалы лежу на старой бурке,

Гостя душой в родимой стороне,

А далеко, в осеннем Петербурге,

Быть может, друг вздыхает обо мне.


Мне видится далёкая столица,

Мне слышится драгунская труба,

Мне грезятся друзей забытых лица,

И снится вновь бывалая судьба:


Вижу я за дымкою тумана

Блестящий круг у мраморных колонн,

Где, может быть, ещё танцует Анна

Печальный вальс иль сонный котильон.


Возврата нет в отчизну дорогую,

Но к ней стремлюсь по-прежнему душой

И о друзьях окованных тоскую

В стране хребтов – свободной,

                  но чужой.


Но что грустить? Не лучше ль

                в опьянении

Струёй вина сомненья угасить,

Развеять грусть в отчаянном

                 сражении

Иль пляской гор свой взор

                   развеселить?


Давно я в вальсы не влюблён,

Не обольщаюсь бальной пляской,

И не заменит котильон

Мне танца вольности кавказской.


Вот почему, лишь уздени

В круг соберутся по старинке,

Я покоряюсь, как они,

Живой мелодии лезгинки.


Вот замелькали лезвия,

Суровей, строже стали лица,

И, как блестящая змея,

Кольцо танцоров шевелится.


Вот понеслись во весь опор

Вокруг белеющей косынки,

И вторит эхо дальних гор

Лихому гиканью лезгинки.


Белки блестят, оскален рог,

На лбы надвинуты папахи,

И от танцующих народ

Порой шарахается в страхе:


Как будто близится резня

Из-за красавицы-гимринки —

Так веет гневом на меня

От диких выкриков лезгинки.


Кружись под гиканье друзей,

Пляши, мюрид, и шашкой лязгай!

Пляши и грусть мою рассей

Своею бешеною пляской.


И ты, зурнач, переходи

От звона гулкого к сурдинке,

Чтоб сердце дрогнуло в груди

Восторгом яростным лезгинки!


Когда утихнет прежний пыл

И станет глуше рокот крови,

И чернокрылый Азраил

Угрюмо сядет в изголовье,


В бою ли штык пронзит мне грудь

Или свинец на поединке,

Прошу собрата помянуть

Безумной музыкой лезгинки.


На свете всем конец один.

И вместо таинств погребенья

Хочу, чтоб сумрачный лезгин

Плясал мне гибель и забвенье;


Помчится он, тоской объят, —

То будут славные поминки, —

И если к жизни есть возврат,

То я воскресну от лезгинки!


(Конец записок Бестужева).

Шамиль

Подняться наверх