Читать книгу Память лета - Борис Екимов - Страница 9

Было время, когда на нашем дворе водилась настоящая скотина: корова, свинья, кролики, куры да утки.

Кобель на цепи сидел. Кошка мышей ловила. Но все это – лишь в прежней, далекой жизни и в памяти. Теперь, когда приезжаем мы в старый дом свой, на старый двор летовать, то даже кур не держим. Какой-нибудь бездомный котенок прибьется-пригреется, потом – колгота: ищи ему на зиму пристань. Тихо во дворе. Но утрам петухи поют лишь соседские. Но кое-какая дворовая скотинка все же у нас имеется.

Главные хозяева во дворе – ежи. Лишь свечереет… А двор наш тенистый: вишня да слива, смородина, виноград; солнце зайдет, вот и сумерки. И сразу ежи затопотили по дорожке, зашуршали в траве, ища поживу.

Возле летней кухни, прямо от стола, бросаю я порой под вишню обрезки сыра ли, колбасы. Хоть и ворчит на меня мать, я говорю: «Ежи вечером подберут». Они подбирают. Чем темней, тем смелее колючие топтуны хозяйничают: беготня, суета, хрумтят чем-то, лакомятся.

Бывает, что еще вечерний чай пьешь или просто сидишь, сумерничаешь, они, не боясь, выходят. Особенно молодняк бесстрашен ли, любопытен.

Живут у нас простые ежи и ушастые. Последние мне милей. Мордочкой они словно чертенята. Рыльце пятачком, ушки торчком, шерстка… Колючки у них мягкие. Погладишь – не колются. Но я их особо не трогаю. Сами по себе живут.

Но однажды вечером, еще совсем светло было, сидел я возле летней кухни, гляжу – ежик выходит. Я удивился: светло, а он прямиком ко мне. И не уходит, рыщет вокруг ног.

Налил я молока в плошку, поставил и стал подталкивать гостя: иди подхарчись. Он молоко понюхал, но лакать не стал. И, сидя на корточках возле ежика, почуял я неладное: какой-то запах. Слава богу, давно я не курю, есть чутье. Ежик толокся возле меня, и побежка его была словно пьяная. Я принюхался, нагнувшись ниже, и все понял: на спине у ежа, меж иголок, была рана, которая уже завоняла. А когда я получше разглядел, то охнул: в ране черви копошились.

Конечно, доктор из меня аховый, но пришлось… Ежик терпел мою неумелость. Почистил я рану, обработал ее перекисью, засыпал стрептоцидом и не отпустил беднягу, а посадил в ящик, сделав гайно. За неделю рана затянулась.

Потом до самой осени я ставил ему молоко возле летней кухни. А может, и не ему. Все они на один род: серые да колючие, поди разбери. Но славная скотинка. Давно во дворе живет.

* * *

Прежде, когда я был помоложе, то вечерами работал. Ставил возле летней кухни стол, зажигал лампу и писал ли, читал допоздна.

Летняя ночь покойна. Лишь садовые сверчки поют. С дерева яблоко упадет, глухо ударившись о затравевшую землю. И все.

И каждый вечер собирались возле меня лягушки да жабы. Усаживались они ровным полукружьем, точно по грани света и тьмы. Абажур прикрывал лампу, и желтый конус электрического света частью падал на землю.

Зажгу лампу, пишу ли, читаю. Слышу легкое: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Собираются, выползая из своих логов. Наши летние дни – жар да знойный ветер. Ночью – прохлада. Вот лягушки и выбираются: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Ко мне, к свету.

Не сразу понял я, что прибредают они не на меня поглазеть, а кормиться. Сидят на кромке светлого полукружья и ждут. На свет всякие мошки слетаются. Лягушки их ловят. Пригляделся я. Ловко у них получается. Сидит – вроде дремлет. И вдруг – хвать! И уже глотает. Снова сидит. У одной, у другой удача. Не суетятся, друг у дружки изо рта добычу не рвут. Расселись и кормятся помаленьку. Мошек всяких, слава богу, хватает, больших и малых. Ночные бабочки порой прилетают. Это и вовсе добрая пожива. Ухватит ее лягушка, не враз проглотит: мнет, жует, лапой придерживая. Справляется. Рот немалый, и брюхо большое, отвислое, туда много вместится.

Всякий вечер лягушки собирались. Видно, понравилось. Да и кому не придется по душе легкая охота! Чем ползать во тьме, искать, легче, конечно, посиживая, ожидать, когда добыча к тебе сама прилетит.

Так и проводили мы долгие вечера: я со своим делом, они – со своим. А когда поздно ночью гасил я свет, было немного жаль их. Но, с другой стороны, думалось: пусть разомнутся, а то ведь и засидятся, зажиреют.

Теперь былое ушло. Вечерами поздно я не сижу. А если сумерничаю, то без огня. И все лишь думаю поставить лампу на вечер-другой. И снова тогда соберутся мои лягушки и жабы. Они ведь здесь, во дворе. Только днем прячутся – ночная скотинка.

* * *

В пору июльскую в огороде и в саду начинают петь садовые сверчки. Днем они молчат. С вечера распеваются. А в ночи словно под каждым листом певун сидит – такой звучит оглушительный хор! И ни дождь, ни гроза им непомеха. Гром, молния – а они поют. Дождь всю ночь льет – все равно поют. Но время их песен – лишь теплая пора: июль да август. А в конце августа и осенью хор стихает. В одном углу двора да в другом два-три сверчка нежно поют, допевая с печалью остатнее. Потом останется один. В какой-то год последнего я слушал девятнадцатого сентября. И – все. Прости-прощай до следующего лета.

Садовый сверчок – таинствен. Пытался я поглядеть: кто он? Говорили, что вроде небольшой, черный, как и певун запечный. Но это говорят. А вот своими глазами увидеть…

Охота моя на сверчков из года в год велась неудачно. Сажусь возле зеленого куста, откуда трель несется, гляжу и ничего не вижу. Больно малая животина. И всегда прячется. А начинаешь листья раздвигать, он смолкает. Ничего не получалось. Бывало, накрывал я сачком певучее место и ловил что-то. Но посадишь в коробочку, он молчит. Какие песни в тюрьме? Значит, тот ли, не тот – неизвестно.

Потом я отчаялся и оставил охоту. И ведь кого только не выслеживал, даже соловья. А вот обычный садовый сверчок – загадка.

Кузнечики – те доверчивы: когда стрекочет, весь наяву. Подойдешь, наклонишься – и гляди, как он пиликает. Ничуть не боится.

Нынешним летом, в начале июня, услыхал я первого садового певуна. Возле погреба несколько дней подряд он пел и пел, весьма голосисто. Песню я слушал, а сверчка и не пытался искать. Но однажды вечером все же не вытерпел и, заслышав голосистое пение, подошел на звук, пытаясь определить: где он тут прячется?

А он и не думал прятаться. Вылез на крышу погреба, сидит: в полпальца величиной, черное, аж с синевой, чудище. Лобастый, усатый, ножищи толстенные. Кормленый, сытый, аж блестит. Жесткие закрылки подняты. Заливается. Это вам не какой-нибудь тонконогий прощелыга-тенор. Это Шаляпин на весь двор гремит и никого не боится.

Я присел, низко пригнулся. Ясно вижу: надкрылья вибрируют, друг дружку задевая, отсюда и звук: стрекотанье ли, пенье – кому как.

Гляжу я, а ему хоть бы хны. Замолчал. Развернулся на крутой крыше поудобнее, мощный зад приподняв повыше, и пошел заливаться. Поет и поет. Да громко так. Ну, настоящий Шаляпин. И не боится. Пусть вечереет, но воробьи еще не спят, чирикают в вишнях. Таким сытеньким подзакусить они не откажутся. А он стрекочет.

На следующий день похолодало. Пошли дожди. И первые садовые сверчки смолкли. Теперь я жду тепла. Июль месяц пошел. Конечно, будет жара. И тогда сверчки заведут свои ночные песни. А громче всех «Шаляпин» заголосит, бесстрашный сверчок, живущий где-то в твориле погреба. Будем слушать.

* * *

А вот эту живность дворовую прежде меня углядел сосед, покойный теперь Кузьмич. Как-то вечером позвал он меня:

– Иди глянь…

Пошел я к нему во двор. Он сидит возле летней кухни и что-то разглядывает в сумерках.

– Гляди…

Поглядел я и понял. На низко висящем проводе, что вел в летнюю кухню, работал большой пузатый паук. Он сновал вверх и вниз, выпуская паутину и укрепляя ее. Он бежал кругом и сновал челноком: вверх – вниз и обратно.

– Каждый вечер так, – объяснил Кузьмич. – Я давно за ним наблюдаю.

Стал наблюдать и я, в своем дворе. И какой уже год гляжу вечерами, как дворовые пауки ладят свои тенета не в укромных местах, а, как говорится, на ходу, где ночная тварь больше летает и дневная тоже. Но днем эти пауки – на отдыхе. А за долгий день сети рвутся. Вот и начинается вечером спешная их починка. А порой все наново приходится плести.

Свечереет, началась работа. Сноровисто чинит и ладит свою сеть паук. Обычно она висит косым парусом, острым углом к земле. В работе паук словно скользит в воздухе. Нет у него ни циркуля, ни даже простой рулетки, а любо глядеть, как на глазах рождается строгий чертеж – лучи, спаянные воедино кругами ли, многоугольниками. Везде точный размер, без ошибки. И без переделок тоже.

Село солнце, понемногу темнеет. Паук спешит. И вот уже невидимая во тьме сеть готова. А сам он – тяжелый, грузный – в центре ее, настороже.

Утром встаешь: сеть рваная, кончилась ночная охота. Сам паук где-нибудь в щель забился и дремлет до вечерней поры, чтобы в сумерках вновь приняться за дело.

Таких пауков в нашем дворе несколько. Один возле летней кухни приспособился, на проводе. Другой облюбовал бельевую веревку. А еще два устроились высоко, на коньке крыши. Там торчит невысокий шестик, остаток вертушки – детской забавы. От него и тянутся вечерами две сети: вправо и влево. Сначала пауки дрались. Но потом, видно, поняли: места хватит. Помирились, живут.

Вечер. Солнце садится. Пауки наши берутся за дело. Спорая у них работа и четкая. Ладные получаются сети, любо глядеть. И покойно от такого гляденья.

Темнеет. Догорают высокие облака. Паук снует. Тишина и покой. Летний вечер.