Читать книгу Союз меча и забрала - Борис Григорьев - Страница 3

Час пик уже прошёл, а в вагоне было не протолкнуться.

Какого чёрта люди, вместо того чтобы разъезжать по городу, не сидели дома у телевизоров и не ложились спать!? Завтра среда, всем рано вставать на работу, а они всё ехали и ехали, давились в метро, толпились на автобусных и троллейбусных остановках, катили в «народных» лимузинах от первой до девятой модели, как будто ни у кого не было дома и семьи, и возвращаться им было некуда. Вечер всё тянулся, тянулся и не хотел уходить. Это было проклятое время между бодрствованием и сном, когда москвичи не знают, куда себя деть, и тянут время сначала на работе, потом по дороге домой у пивных ларьков, в магазинах, в подворотнях и подъездах – только бы не возвращаться в опостылевшие квартиры.

Да и что можно было делать дома? Дома ждали угрюмые лица, понурые фигуры, печальные глаза родичей и вчерашняя жареная картошка на остывших сковородах. Кухонные посиделки за рюмкой «армянского» с непременным обсуждением мировых проблем вышли из моды, телевизионные игры «перестройщиков» всем уже надоели, судьба рабыни Изауры интересовала исключительно одних пенсионерок.

И что характерно: выходить на прогулки стало себе дороже – того гляди голову прошибут или снимут с плеч последнее пальтишко, а людям дома всё равно не сидится. Вон вчера сосед пошёл посмотреть на небо и вернулся с синяком под глазом. Он ещё дёшево отделался – мог и жизни лишиться. Раньше для запоздалого путника в «белокаменной» самым страшным приключением была потеря варежки или проездного билета. Ну и что в этом было особенного?

Семён Моисеевич Кислярский, очень осмотрительный мужчина лет пятидесяти с хвостиком, был в страшном недоумении. Его ондатровая шапка в целости и сохранности, пересыпанная антимолью, лежала дома в шифоньере, но он все равно пребывал в большой растерянности и не знал, что следовало предпринять: заорать благим матом «Ой, батюшки, обокрали!» и попытаться позвать милицию или отрешённо сжать зубы и ехать обратно домой.

Портфель, который он только что крепко держал в руках, неожиданно отделился от правой руки и куда-то исчез, оставив владельцу одну ручку. Как только объявили следующую остановку и пассажиры дружной и плотной толпой повалили к выходу, Семён Моисеевич, которому и выходить-то было ещё рано, начал, словно буксир перед Ниагарой, отчаянно сопротивляться людской стремнине, пытаясь во что бы то ни стало зафиксировать своё тело в вагоне и продолжить запланированное подземное путешествие. И это ему удалось, но только частично: сам-то он в полупустом вагоне остался, а вот портфель вместе с толпой «ушёл» в Ниагару, то бишь, на перрон «Белорусской».

Семён Моисеевич стоял в нерешительной позе, в то время как встречный поток пассажиров уже врывался в двери. Жаждущие сесть справедливо опасались, что двери захлопнутся раньше, нежели чем первый счастливчик просунет нос внутрь вагона, а потому страшно нервничали. И правда: записанный на магнитофонную плёнку без явных признаков пола голос пробубнил что-то нечленораздельное – скороговоркой и невпопад, – и сжатый воздух, нагнетая и без того до предела накалённую вокруг поезда атмосферу, с сердитым шипением погнал створки дверей навстречу друг другу. Посадка была прервана в самом начале, и отдельные индивиды, не успевшие проскочить внутрь вагона, с очумелыми лицами выцарапывались из резиновых тисков. Один из них сделал такой отчаянный рывок, что пробкой ударился в стоявшего посередине вагона Семёна Моисеевича. Вагон под тяжестью разгоряченных тел заколыхался и просел, но Семён Моисеевич, как утёс на Волге, гордо и твёрдо стоял на ногах и, сжимая ручку от портфеля, всё ещё пытался осознать случившееся.

Он думал о том, что клиент, вероятно, уже скоро появится на обусловленном месте рядом с кассами стадиона «Динамо», чтобы получить давно обещанный материал. Подготовка информации обошлась Семёну Моисеевичу в несколько бессонных ночей, стоила адских угрызений совести, мучительных сомнений, и вот теперь материал уплыл в обезручканном портфеле. Кому он попадёт в руки, и каковы могут быть последствия, оставалось лишь догадываться. Клиент, само собой, будет разочарован, но главное, Семён Моисеевич останется без гонорара, на который он так рассчитывал. Скандал, форменный скандал!

Поезд дёрнулся, Семён Моисеевич, повинуясь законам инерции, напряг натруженные за день ноги и бросил взгляд на наручные часы. Может, вернуться на станцию и поспрашивать дежурную по перрону? Может, портфель никому оказался не нужен и лежит себе на столе у дежурной и ждёт своего законного владельца? Если вернуться на «Белорусскую», то на встречу он опоздает, но это лучше, чем вообще явиться к клиенту без передачи.

Дежурная по станции, уже немолодая женщина, с опухшим лицом и тусклыми глазами, смотрела на Кислярского и, казалось, внимательно слушала его объяснения, но ничего не видела и не слышала, потому что мысли её витали вокруг тазика с горячей водой, в который она погрузит свои искореженные артритом ноги, как только доберётся до коммуналки в облупившемся доме, что в переулке Стопани, вокруг чашки горячего чая с баранками, которым она себя побалует после утомительного дежурства под землёй и… Да мало ли чем была занята голова дежурной по станции метро!

– Так что вы, милай, потеряли-то? – в который уже раз спрашивала дежурная.

– Портфель! Я уже вам десять раз повторил – портфель! – кипятился Семён Моисеевич.

– А где вы, говорите, потеряли-то его?

– Я не потерял, у меня его оторвали в вагоне, когда пассажиры выходили на этой самой станции. Никто к вам не обращался с находкой? А может быть, вы сами нашли его на полу?

– На полу? Нет, милай, не находила.

– И никто не сдавал его вам?

– Портфель-то? Нет, милай, не сдавали.

– Что же вы мне посоветуете делать? – словно за соломинку цеплялся пострадавший.

– Ищите, милай, ищите. Может, кто и принесёт в бюро находок. А что там было-то у вас?

– Бумаги. Документы.

– Ишь ты, жалость-то какая, – безразлично произнесла дежурная и пошла встречать поезд.

Кислярский тоскливо посмотрел ей вслед и поехал на встречу.

Ещё в раннем детстве Семён Моисеевич открыл такую закономерность: если тебе в чём-то не повезло, то окружающие каким-то десятым чувством начинают догадываться об этом и ещё больше издеваться над тобой. Вместо того чтобы подбодрить упавшего духом, взять за ручку, утереть слёзки и утешить слюнявым поцелуйчиком сочувствия, они стараются унизить, морально уничтожить и готовы если не заколачивать гвозди в гроб, то уж точно настрогать для него побольше досок.

Ещё поднимаясь наверх, он обратил внимание, что встречный эскалатор шёл пустой, потому что никто с улицы в метро не входил, зато работавший на выход ленточный механизм эскалатора выбросил ещё пачку пассажиров, которые прижали Семёна Моисеевмча к стенке из пахнущих потом спин столпившихся граждан.

– Почему стоим? – подал он робкий голос, но спины безмолвствовали. Толпа, словно повинуясь лёгкому ветерку, мерно колыхалась, образовывала крупную зыбь, но амплитуда волн быстро угасала – стихия явно не находила себе выхода, повинуясь закону, сформулированному для сообщающихся сосудов с водой.

Семён Моисеевич взглянул на часы и понял, что должен был быть уже у касс. Тогда он, работая локтями и шишкой живота, стал пробираться вперёд. На него шикали, шипели и ругались, но он упорно продвигался к своей цели, пока не оказался в первых рядах и свежий ветер не обдал его прохладной сыростью. Дальше идти было нельзя – сплошной стеной стояла извергавшаяся сверху и подсвечиваемая в свете электричества водная хлябь. Дождь заставлял выходивших из метро тесниться и ждать, когда он перестанет. Но Семёну Моисеевичу было не до глупостей – его ждали. Зонтика с собой не оказалось – зонтик остался в портфеле, и только сейчас он заметил, что всё ещё не расстался с ручкой от злополучного кожаного вместилища. Он сунул её в карман и перевёл дыхание.

– Ну, что же ты, смелый ты наш, остановился? – услышал он за спиной чей-то ехидный голос. – Иди, если уж ты такой прыткий!

Такие голоса Семёну Моисеевичу были знакомы с детства, они всегда исходили от непробиваемой трусости и тупости, замешанной на комплексе неуверенности. Он поднял вокруг шеи воротник гэдээровского плаща и шагнул в темноту навстречу дождю. Ощущение было такое, что он попал под душ с хорошим напором воды. «Не хватало ещё подхватить воспаление лёгких», – мимолётно подумал Семён Моисеевич, но привитое ему на работе чувство долга гнало его к стадиону и было сильнее инстинкта самосохранения.

«Боже мой! Зачем мне всё это нужно? И что это за страна, которая не может обеспечить к старости своих пенсионеров!»

Тут он вспомнил озабоченно-испуганное выражение лица Норы, постоянную нехватку денег, тридцатилетнего сына, работавшего за символическую зарплату лаборанта в НИИ, на содержании которого, кроме жены, находилось двое детей, и решительно отмёл в сторону все сомнения. Конечно, приятного в том, что ты приходишь на рандеву с заказчиком и говоришь, что заказ не выполнен, мало. Кому охота выслушивать упрёки и выговоры? Но и не идти туда Кислярский не мог. Эх, и что за жизнь пошла бездарная!

Впереди замаячила одинокая мужская фигура под зонтом и в шляпе. Кассы стадиона давно уже были закрыты, и это мог быть только он – клиент. Никто в Москве уже не носил шляп, а этот всё ещё жил старыми представлениями о стране развитого социализма, правда, так и не перешедшего в фазу коммунизма.

«Тоже мне Хамфри Богарт нашёлся!» – ругнул человека в шляпе Семён Моисеевич. Но по мере приближения к «шляпе» настроение у него менялось: «Стыдно! Ах, как стыдно!» Кислярский даже схватился за сердце и невольно остановился.

Фигура чинно и размеренно, словно под лучами техасского солнца, прогуливалась у касс, но чинность и размеренность, как убедился через минуту Семён Моисеевич, были наигранными. Когда он приблизился и произнёс сокровенную фразу: «Отличная погода сегодня, уважаемый», то в ответ, вместо положенного отзыва, услышал гневную тираду:

– Ви чито – изидеваетесь? Я тут уже передрожал весь фром зе коулд, а ви где-то променад делаете? Давайте бистро материал. Не хватает ещё, читобы нас застукнули.

– Материала нет. – Семён Моисеевич сам удивился своей смелости и нахальству.

– Как это нет? – подпрыгнула фигура и чуть не уронила зонт.

– А так, – осмелел совсем Семён Моисеевич, – не готов, значит.

– Как не готов? Ви же мине тивёрдо-таки обещали…

– Приходите через пару деньков, – произнёс Семён Моисеевич холодным тоном, каким обычно управдом выпроваживает квартиросъёмщика, явившегося с жалобой на протечку крана.

– Нет, это просто невозможно. Как с вами иметь бизнес? Это есть нонсенс.

Человек снял шляпу, достал из кармана штанов платок и вытер то ли вспотевший, то ли намокший от дождя лоб.

– Извиняемся, у нас не аптека, – назидательно заметил Кислярский. – Да и в аптеке сейчас сплошной тар-та-ра-рам. Всё коту под хвост…

– Какой тра-ра-рам? Какой кот с хвостом? Зачем ви утирать мине очки? Ми больше с вами контракт не держим. Ви – не сериозный люди, советско-русски. Крэйзи.

– Это как вам будет угодно, – мрачно ответил Семён Моисеевич, шепча про себя непроизносимое ругательство из лексикона грузчиков. Он развернулся, чтобы идти обратно к метро. – Царя-батюшку тоже посылают по матушке.

– Стоп, я вам сказал. Я буду обияснять, чито… – Фигура сделала попытку остановить его, но Кислярский только махнул рукой и, не оглядываясь, зашлёпал по лужам.

– Грубая, ничтожная личность! – донеслось вслед Кислярскому, но он уже ничего не слышал.

Дождь прошёл, и на подходе к метро Кислярского остановил какой-то пьяный. Он схватил Семёна Моисеевича за рукав и, покачиваясь на ногах, спросил:

– Вот ты скажи мне, профессор, почему это так получается? Иногда идёшь себе, идёшь и – ничего! А иногда идёшь и вдруг думаешь: а пошло оно всё на …!

– Не знаю, не знаю, дорогой. – Он освободил рукав из цепкой хватки придорожного философа и вошёл в вестибюль метро. Толпа уже рассосалась, и эскалаторы бесшумно выталкивали и заглатывали пешеходов.

«Пропади оно всё пропадом!», – подумал Кислярский. – «Отвечать – так отвечать за всё разом: и за утрату материала, и за потерю клиента, а значит, источника доходов, тоже. Ишь, забугорник попался, раскатал нос на чужие калачи, а ты из-за него скачи! Накось, выкуси теперь. Налетели на страну, как мухи на кучу дерьма. А что – мы и сидим теперь по уши в говне, и нечего чирикать», – вспомнил Кислярский известный анекдот про воробья, нарушая первоначальную логику рассуждений. – “ Зря я связался с этим хануриком. Пристал, как банный лист. Поеду-ка я завтра к Аркашке Коробейникову. Откроюсь ему, как на духу – он что-нибудь да присоветует. Как говорил папа, утро вечера ядрёнее».

Вагон метро был полупустой: в дальнем углу сидела поссорившаяся парочка, напротив – молчаливый и сосредоточенный подполковник с портфелем на коленях, рядом дремала старушка, а у дверей стояли двое приезжих с чемоданами и сумками, которые то ли приехали в самое сердце родины, то ли покидали его, пробираясь к одному из вокзалов.

Уставший от передряг и выпавших на его долю переживаний, Семён Моисеевич закрыл глаза и задумался. Мог ли он, ведущий специалист Института экономики представить себе, что государство бросит его без средств к существованию? Стоило ли защищать всякие диссертации, драть глотку на семинарах и симпозиумах о преимуществах социалистического строя, выступать на партсобраниях со встречными планами, чтобы потом влачить полунищенское существование и на пороге старости добывать хлеб вот таким сомнительным способом?

Многие его коллеги, не получавшие зарплату по несколько месяцев, плюнули на всю эту кутерьму и уехали на заработки на Запад – кто в Израиль, кто в Америку, а кто в Германию. Только он всё сидел тут и чего-то выжидал. И жена, и сын давно предлагали ему оформить выезд в страну обетованную, но кому он там нужен – старый, немощный еврей с подсевшей на лекарствах печенью, с больной женой, без языка и средств к существованию? Это дело молодых, а обетованная страна для него здесь, тут похоронены все его предки.

Мало что в институте не платили денег и отключили отопление, но тут ещё на его голову навялился подлец Суховейко. Дмитрий Александрович Суховейко давно метил на место Кислярского и всеми правдами и неправдами старался выжить его из института. Старший научный сотрудник Суховейко давно утратил с экономической наукой всякую связь, потому что уже несколько сроков подряд исполнял почётные обязанности председателя месткома. С приходом в стены института новых демократических порядков Дмитрия Александровича из председателей немедленно турнули, и вот теперь он спал и видел себя на месте заведующего сектором рыночных отношений. Бывший профсоюзный деятель имел на это все законные права и основания, потому что его папа в оные годы служил камергером двора его императорского величества. Выдавать себя за осколок канувшей в Лету империи стало теперь не только опасным, но и даже модным.

…В постперестроечное бытиё завсектора Кислярского вернул тяжёлый удар по плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стояли два ухмыляющиеся молодых парня в камуфляжной форме. Вот ещё один феномен нового времени – поди узнай, кто это может быть: десантники из Рязани, подгулявшие пограничники или активисты общества «Память». Один держал в руках бутылку с бородатым Распутиным, а второй – налитый под губастую кромку гранёный стакан.

Кажется, один раз он их уже где-то видел. Ну конечно, Лёха и Валера, Чистые пруды! Хоть бы они его не узнали!

Кислярский сжался в комок, пытаясь слиться заодно с сиденьем.

– Пей, папаша, угощаем. И будь здоров!

– Что вы, ребята, я не пью, у меня печень.

– Обижаешь представителей коренной национальности, папаша. Нехорошо! – с укоризной сказал один из них, кажется Лёха. – Валер, тебе не кажется, что мы этого пидара уже где-то видели?

– Ты что, Лёха, нет, это чистый свежак! – не поддержал второй первого.

– Да? А ну-ка пей, гад, какая печень! – не отставал первый.

Подполковник напротив сделал вид, что крепко заснул. Старушка отодвинулась в противоположный конец дивана. Поссорившаяся парочка полезла обниматься.

– Нет, ребятки, я пить не буду. Вы уж как-нибудь сами, – решительно отверг угощение Семён Моисеевич.

– Не уважаешь, значит, Рассею! – с угрозой в голосе произнёс Лёха. – А почему ты не уехал до сих пор в свой сраный Израиль?

«И действительно, почему я не сделал этого до сих пор? Папа в своё время не мог, да ему и тут было хорошо, а за что страдаю я?», – подумал Кислярский, но вместо этого возразил:

– А что я там не видал? Я родился и вырос тут, в Москве. – Семён Моисеевич слукавил – родился и вырос он в провинциальном городе, а в Москве он учился, женился, вступал в партию и двигал отечественную экономическую науку, но в данном случае это было не важно.

– Все вы так говорите, а потом предаёте нас, – убеждённо вставил Валера. – Ладно, Абрам, кончай шершавить старушку! Пей, или сейчас вольём насильно.

– Да вы что? Побойтесь Бога! Я буду жаловаться! – Семён Моисеевич вжался спиной в дерматин сидения, втянул голову в плечи и стал обречённо ждать экзекуцию.

Поезд, как назло, не останавливался, а всё громыхал и громыхал по тоннелю, которому, казалось, не будет конца. Подполковник чуть ли не храпел, изображая сон, а приезжие отвернулись в другую сторону. Дамочка перешла в другую секцию, а помирившаяся парочка на другом конце вагона самозабвенно целовалась. Никому до представителя «некоренной национальности» России, кандидата экономических наук, бывшего члена господствовавшей в стране партии, дела не было.

– Лёха, ты держи его, а я исполню.

– Не трогайте меня, я буду кричать! – взвизгнул учёный.

– Кричи, нам так даже будет удобнее. Не надо будет рот разжимать.

Подполковник вдруг проснулся (не выдержали нервы), встал и, глядя в противоположную сторону, прошёл к дальней двери. Лёха навалился на Семёна Моисеевича, а напарник Лёхи поднёс стакан с «Распутинкой» ко рту. Кислярский заверещал, как заяц в силке. В этот момент поезд начал резко тормозить, стакан с заморским напитком лязгнул по передним зубам абстинента, и жидкость имени убиенного старца пролилась на грудь угощаемому. Валера потерял равновесие и свалился на Лёху. Семён Моисеевич не заставил себя долго ждать, а тут же вскочил и опрометью бросился в открытую дверь. Он чуть не сбил с ног какую-то гражданку, направлявшуюся в вагон, но сейчас ему было не до вежливости. Он бежал к эскалатору. Что это была за станция, ему было наплевать. Главное, поскорее выбраться на поверхность.

«Завтра же пойду в ОВИР и подам заявление на выезд!», – решил он, переводя дух на эскалаторе.

Мимо проплыла реклама, приглашающая провести недельку на солнечном бреге Анатолии.

По внутренней трансляции задушевный женский голос на все случаи жизни предлагал гражданам какие-то прокладки.

Толпа молодых и старых вкладчиков «МММ», обманутых двумя братьями-греками в третий раз, с плакатами и транспарантами ввалилась с улицы, громко скандируя: «Свободу Мавроди! Мавроди в Думу!»

Красноармеец в буденовке с плаката «а ля РОСТА» указательным пальцем добивался ответа на вопрос: «А ты отнёс свой приватизационный ваучер в „Хопёр“?»

Газеты излагали курьёзную историю о том, как в пылу приватизации муниципальной собственности был продан троллейбус вместе с сидящими в нём пассажирами.

Общественность жадно искала вождя с харизмой.

Жизнь, несмотря ни на что, продолжала бить ключом.

Жуткую картину абсурдной действительности смягчали только фильмы ужасов, регулярно показываемые по НТВ.

Когда Семён Моисеевич, усталый и разбитый, потихоньку, чтобы не разбудить жену, приоткрыл дверь в свою двухкомнатную квартирку, он увидел перед собой тревожное лицо жены.

– Ты почему не спишь, Нора?

– Ой, Семён, я не могу и глаз сомкнуть, после того как позвонил какой-то Паниковски. Я только что прилегла, как зазвонил телефон и…

– Чего ему от меня надо? – осторожно поинтересовался Кислярский. Он никогда не посвящал жену в свои мужские дела, тем более в такие.

– Спрашивал какую-то статью, которую ты ему обещал.

– Ничего, подождёт. Ты ложись, Норочка, время позднее, а я тут сам поужинаю и посижу, поработаю.

– Сёма, что с нами будет? Встретила Мееровичей, они говорят, что все собираются в Израиль, потому что скоро начнутся погромы.

– Не слушай ты этих Мееровичей, – разозлился Кислярский, но вспомнив про инцидент в метро, смягчился и сказал: – Всё будет хорошо, Нора. Зачем нам Израиль? Кто там нас ждёт? Если бы нам было хотя бы по сорок… Борька не приходил?

– Нет. Я им сама звонила, жар у Иосеньки уже понизился, приходила врачиха и сделала укол, так что всё…

– Ну и отлично. Оставь меня одного, Нора. Я устал.

Жена пошла в другую комнату, вспоминая на ходу ещё какие-то подробности длинного дня, в течение которого Кислярского не было дома, но делала она это уже по инерции. Да и Кислярский уже не слушал её, а прошёл на кухню, достал из холодильника бутылку кефира, отрезал несколько кусков «молочной» и начал есть свой студенческий ужин.

Теперь он жалел, что в своё время у него не хватило силы воли сразу дать от ворот поворот хаму из американского посольства. И как он ловко подошёл тогда к Семёну Моисеевичу, сыграв на общности этнических интересов! Новоиспеченный американец поведал ему, как семье Паниковских удалось получить иммиграционную визу в Америку. Семья, якобы, в своё время сильно пострадала от советской власти, в частности, его родной дядя Миша, уважаемый житель Бендер, в тридцатые годы пал жертвой то ли индустриализации, то ли коллективизации.

И Кислярского подкупило уважительное и внимательное отношение к его проблемам, обещание помочь с визой в Израиль и даже в Штаты («Зачем вам, уважаемый господин Кислярский, ехать в прифронтовую страну?»). Американец поначалу просил быть его консультантом по бытовым и техническим вопросам в Москве, а потом стал проявлять интерес к экономике и к научным исследованиям в институте, а затем плавно перешёл к просьбам предоставить кое-какой закрытый материал из сектора, в котором трудился Кислярский.

Вот тогда-то и надо было твёрдо сказать Паниковски: «Знаете, уважаемый Александр Яковлевич, я в такие игры на старости лет играть не буду». А он начал вместо этого мямлить, ссылаться на режим секретности, а Паниковски – уговаривать, мол, ему и не нужны секреты, а только общесправочные материалы. Он-де и сам был бы рад покопаться в библиотеках, но вот, как назло, не располагает свободным временем. Мистер Кислярский может быть уверен, что он ни за что не подведёт своего соплеменника «под монастырь». Ну, разве плохо будет подработать в качестве негласного консультанта пару сотен долларов за невинную справочную информацию?

И Семён Моисеевич сдался – двести долларов пришлись ему как нельзя кстати. Да и какой вред мог он нанести родному государству, если два-три раза в месяц будет сплавлять Паниковски какую-нибудь «туфту»? И он согласился.

Через месяц американский вице-консул спросил его о ведущих сотрудниках института и поинтересовался, какую проблему разрабатывает профессор имя рёк такой-то. Ах, он привлечён к разработке правительственной программы? А не могли бы вы в общем виде рассказать, что это за программа и в каком направлении она разрабатывается?

У Кислярского опять не хватило смелости отказать (проклятые двести долларов Паниковски обещал увеличить до трёхсот), и пришлось пообещать «попытаться навести кое-какие справки». Но вернувшись со встречи, он решил никаких справок не наводить – он и так хорошо всё знал в доскональности, – а сочинил для американца из Бендер «липу», не имеющую ничего общего с действительным положением дел. И овцы будут целы и волки сыты – так решил эту этическую дилемму Семён Моисеевич и смело взялся за работу.

Как ни странно, Паниковски проглотил «наживку», даже не моргнув своим карим глазом, и выдал консультанту обещанный гонорар. Потом последовала новая просьба «неофита» перестроечной экономики, и Кислярский так же исправно, как и в первый раз, «изобразил» то, что от него требовалось. Такой поворот дел даже воодушевил Семёна Моисеевича: он дурит голову американцам, то есть делает богоугодное для страны дело, а то, что одновременно слегка поправляет своё материальное положение, кто же его за это осудит? Не брать от вице-консула денег – значит, прервать так удачно начатое дело. А раз «процесс пошёл», то остановить его уже никак невозможно.

Но Кислярский был таким же простаком в разведке, каковым в экономике представлялся Паниковски. Система, стоявшая за американским дипломатом, оказалась умнее липача-одиночки, и скоро Алекс (так просил его называть вице-консул) стал задавать своему конфиденту каверзные вопросы и требовать уточнений и дополнений. Пойдя по пути уточнений, Семён Моисеевич стал влезать в такие лабиринты лжи, что скоро понял, что долго не протянет и уткнётся носом в тупик. Он просто запутается в том, что сообщал месяц назад, не говоря уж о более ранней информации. Конечно, если бы он хорошенько подумал над первым ходом, то, может быть, ему удалось бы свести всю партию хотя бы к ничьей, но теперь делать исправления было поздно, и Кислярский, как заяц на удава, медленно, но верно шёл навстречу своей погибели, то бишь, разоблачению.

Тогда он стал избегать встреч с Паниковски, прятаться от него, ссылаться на занятость, болезнь и выдумывать другие причины, только чтобы не встречаться и не видеть наглую физиономию дипломата. Но Паниковски тоже был не лыком шит, он выслеживал и преследовал Кислярского, словно эсэсовская овчарка скрывающегося в белорусских лесах партизана. Он звонил в институт и домой, перехватывал по дороге на работу или в гастроном и не давал ему прохода. (Вот и сегодня не успел Семён Моисеевич вернуться домой, как тот уже выдал звонок и взбудоражил жену).

Пришлось снова возобновить свидания в парках, скверах, на станциях метро и пригородных электричек, избегать пытливых взоров вице-консула, мямлить, придумывать на ходу, краснеть и снова врать, как двоечник у доски. Надо было предпринять что-то такое, что заставило бы цэрэушника самого отказаться от агента как ненужного балласта. Но Семён Моисеевич плохо знал шпионскую психологию и не представлял, как трудно расстаётся разведчик со своим кровно завербованным.

По ночам Кислярскому снились кошмары. Он видел себя во сне зелёным васильком, к которому, медленно и противно чавкая скошенной травой, приближалась коса, направляемая неизвестно чьей рукой. Вот коса срезала последний пучок травы и следующим замахом наповал сразит василёчек! Кислярский просыпался и тяжело дышал, вытирая пот.

Спасительная идея пришла совершенно неожиданно, когда Кислярский подбирал на кухне тряпкой воду из прорвавшейся трубы. Он нашёл её совершенно оригинальной и надёжной и незамедлительно начал работать над её претворением в жизнь.

На очередной встрече, заканчивая беседу, Паниковски, как всегда задал Кислярскому вопрос:

– Когда мы с вами встретимся в следующий раз?

– Да недельки через две, – с готовностью предложил конфидент.

– Отлично, в 20.30, в четверг девятого числа следующего месяца, запасная в то же самое время десятого.

– Десятого, – как эхо снова откликнулся Кислярский.

– Место? – Паниковски продолжал подчёркивать своё неограниченное доверие к агенту и предложил Кислярскому самому назначить место встречи.

– А давайте встретимся на Чистых прудах, – смело предложил Кислярский.

– Конкретно?

– В десяти метрах к западу от индийского ресторана.

– Вы любите индийскую кухню? – У Паниковски в груди заиграл американский гимн. Деловитость Кислярского и географическая точность при ориентировании места следующей встречи относительно неровностей земной поверхности приятно удивили вице-консула. – А я обожаю кухню, где есть блюда из гуся. Это, знаете, у нас семейная слабость. – На миг Паниковски мечтательно зажмурил глаза. – Ну, хорошо. Я знаю это место, оно напротив театра «Современник», – блеснул он своими знаниями города. – Итак, до встречи, коллега.

– Всего хорошего.

Семён Моисеевич загадочной улыбкой проводил ретирующегося разведчика и пошёл домой.

9 августа удался отличный день, который плавно перешёл в чудесный вечер. Было в меру прохладно; на тёмно-синем сатине неба кто-то начал развещивать бледно-золотые лампочки, очень похожие на те, что обрамляли вход в индийский ресторан; слабый ветерок остужал нагретую за день землю; деревья шептались о чём-то своём, интимном – вероятно, звали в пампасы, в Монте-Карло или куда-нибудь в Тарасовку на берега Клязьмы; чёрные и белые лебеди, словно вырезанные из картона, безмолвно и безраздельно господствовали на тихой глади, соревнуясь друг с другом в изяществе высокой моды и вызывая восхищение фланирующих вокруг пруда горожан.

Семён Моисеевич обозначил своё присутствие на явке минут за десять до назначенного времени. Он бросил взор на веранду ресторана, нависавшую над водой, на бегающих по ней в чёрных смокингах жуков-официантов, на праздничную публику, поедающую за столиками то ли рыбу, то ли мясо с карри, вдохнул в себя аромат индийских пряностей и стал разуваться. Он снял носки и затолкал их в ботинки, аккуратно засучил брюки по колено, оглянулся и легко перешагнул через невысокую ажурную оградку.

Стайка уток, занятая одёргиванием пёрышек, сердито закрякала и стала выгребать подальше от берега. Парочка целующихся лебедей неохотно прервала своё приятное занятие и зашипела на Кислярского, но на Семёна Моисеевича этот птичий демарш не возымел никакого эффекта. Не обращая ни на кого и ни на что никакого внимания, он мысленно перекрестился (хотя и не был крещённым) и, высоко подняв портфель и ботинки с носками, решительно полез в воду. Краем глаза он посмотрел на часы, висевшие у входа в театр «Современник» – стрелки на циферблате сигнализировали без пяти минут время «икс». Парень из Лэнгли вот-вот должен показаться на аллеях Чистых прудов. Наверняка он придёт со стороны метро «Кировская» или как там она теперь называется.

Ровно в 20.30 доктор экономических наук, ответственный сотрудник Института мировой экономики, тайный агент ЦРУ Семён Кислярский вышел на явку, заняв позиция метрах в десяти от берега, стоя по колено в воде в вязкой и мерзкой тине Чистых прудов. Когда он шевелил большими пальцами ног, то мог нащупать какие-то острые предметы – скорее всего консервные банки, но в данный момент это не имело значения. Требования стиля классицизма, совпадающие с условиями шпионской явки – единство времени, места и действующих лиц – были соблюдены на все сто процентов, и можно было надеяться, что события будут развиваться по всем правилам искусства.

Человек в воде немедленно вызвал любопытство. Сразу собралась публика и стала комментировать происходящее.

– Эй, мужик, ты что – купаться собрался? Так давай ныряй! – предложил молодой человек с бутылкой пива в руке.

– Вернитесь сейчас же на берег! – закричала одна нервная дамочка. – Сейчас вызову милицию!

– Он что – пьяный? – спрашивали дети у своих мам и пап.

– Да нет, вроде не похоже. А впрочем…

– А зачем же он тогда полез в воду?

– А кто его знает. Ноги были грязные, вот и полез ополоснуться. Сейчас всё можно – демократия!

Кислярский, подобно актёру, к которому не вышел партнёр по сцене, одиноко стоял посреди пруда и ждал, какую реплику или мизансцену подскажет ему ситуация. Пока же он стоически выслушивал реплики из зрительного зала.

– Эй, ты, старый дурак, может, хватит? – обратился к нему сердитый пожилой господин.

«Дурак! Что ты понимаешь в жанре, – криво улыбнулся Кислярский, – разве тебе дано понять, что именно дурака мне и предстоит разыграть на этих подмостках!»

– Круглого дурака валять всегда легче! – крикнул сердитый господин и ушёл.

В толпе мелькнуло бледное лицо Паниковски.

«Ага, появился, наконец! Ну, давай, вступай в оперативный контакт, бендерский жулик, – мстительно подумал Семён Моисеевич и переступил с ноги на ногу. – Интересно, как он выпутается из этой ситуации?»

– Граждане, прошу посторониться! – услышал Кислярский знакомый тенор. – Сударыня, не мешайте исполнению служебного долга.

Сначала было слово, и это слово было произнесено. Лишь спустя некоторое время перешли к делу. Толпа расступилась, пропуская Паниковски к ограде. Кислярский сперва не поверил своим глазам: распоряжался сам американский вице-консул (мнимый, конечно)! В груди несчастного агента заёкало, редкие волосы под шляпой зашевелились, а в голове возникло предчувствие беды.

– Товарищи, господа, леди и джентльмены! – обратился Паниковски, как ни в чём не бывало, к толпе. – Сохраняйте спокойствие. Что вы – не видели сумасшедших? Из психоизолятора сбежал наш больной. Сейчас мы его отловим и отвезём обратно в учреждение. Кто мне поможет?

– Мы.

Из толпы выступили два парня в камуфляжной форме – то ли десантники, то ли охранники несоциалистической собственности.

– Лёха, я пойду слева, а ты обходи его справа.

– Спасибо, господа, – трещал служебно-деловым тоном Паниковски. – Вы приведите мне его сюда, а я вам заплачу.

«Десантники» сняли обувь и вошли в воду.

– Лёха, гляди, как бы он тебя не укусил. Он же бешеный.

– Не бойсь, Валера, я ему сразу дам по рубильнику, чтобы он в натуре не брыкался!

– Надо же, Лёх: это чистый жидяра! Там Голда Меир уж все слёзы проплакала по нём, а он, гад, тут в пруде прохлаждается Ну, погоди, сморчок!

– Не подходите ко мне! – услышал Кислярский свой визг. – Никакой я не псих! Граждане, я жертва Центрального разведывательного управления США, а вон тот тип на берегу – это разведчик ЦРУ. Он преследует меня и вымогает информацию. Граждане, умоляю вас, не поддавайтесь на провокации, помогите мне и вызовите милицию, КГБ, ФСБ, ФСК или ОГПУ, наконец!

Это, пожалуй, был и будет единственным случаем в постсоветской истории, когда еврей решил довериться не одному, а всем правоохранительным органам сразу.

– Вы видите, товарищи? – Даже с расстояния десяти метров можно было видеть, как Паниковски весь покрылся красными пятнами. – Это явно не нормальный человек, товарищи, но очень-очень хитрый. Представьте себе, он обхитрил сегодня весь наш обслуживающий персонал и убежал из учреждения. Мы с ног сбились, искали его по всему городу. Жалкий, никчемный индивидуум!

– И правда, сбрендил мужик, – согласился солидный господин в красном пиджаке. – Ишь, блин, жертвой ЦРУ прикидывается.

Публика всегда верит тем, кто остался на берегу, а не тому, кто плавает или стоит в воде с ботинками в руках. Лёха с Валерой были люди с берега. Они подошли с обеих сторон к остолбеневшему от такого неожиданного поворота событий Кислярскому, схватили его под ручки и легко выдернули вместе с тиной из воды. Представители утиных встретили это событие одобрительным кряканием.

Видик у Семёна Моисеевича был, конечно, ещё тот: вымазанные в чёрной тине ноги, с которых, как с гуся, стекала мутная вода; стоптанные ботинки в одной руке, затасканный портфель – в другой, сбитая на бок соломенная шляпа, – всё это вряд ли напоминало партнёра ЦРУ по агентурным играм. Нет, это чучело принадлежало туда, откуда оно сбежало – психушке. Об этом вполне однозначно заявил вон тот солидный молодой человек – вероятно служитель этого заведения. Да, Паниковски с блеском вышел из устроенной ему ловушки. Эскапада Кислярского нимало не смутила ловца заблудших российских душ. Как ловко он повернул всё в свою пользу!

Кислярский даже и охнуть не успел, как почувствовал под ногами твёрдую почву. От унижения и обиды он зашёлся в нервном плаче и долго не смог произнести ни одного слова в своё оправдание. Лёха с Валерой уже давно отпустили добычу из рук, стояли рядом и улыбались до ушей, ожидая награды. Награда не заставила себя долго ждать. Сотрудник дурдома правой рукой схватил своего агента за рукав, а левой вытащил из кармана десятидолларовую бумажку и вручил её «десантникам». «Десантники» загоготали, азартно, по касательной, хлопнули друг друга по ладошкам и тут же исчезли. Никому не показалось странным, что работники дурдома ходят по городу с карманом, набитым долларами США. Перестройка уже многому научила (или от много отучила) людей.

Толпа стала расходиться. Паниковски по-отечески обнял Семёна Моисеевича и повёл его по аллее парка:

– Ну что же вы, пациент, так нас подводите? – мягко приговаривал он, делая незаметные, но чувствительные тычки локтем в бок агенту. – Нехорошо, господин Кислярский, очень нехорошо. Вы думали таким образом уйти от данного мне обещания? Напрасно, напрасно. Вот вам за вероломство! А это вам за то, что насмерть перепугали бедных гусей в пруду. Теперь они никак не годятся в пищу. А это вам за мои переживания!

Они прошли метров пятьдесят, и вице-консул, до боли отбив свой нежный локоток о задубелые бока пожилого русского экономиста, отыскал, наконец, незанятую скамейку и бросил на неё обмякшее тело бастовавшего агента. Забастовка была подавлена в самом зародыше. (Вот вам самое главное неудобство в профессии агента: он, в отличие от шахтёров и лифтёров, лишён профсоюзной солидарности со стороны коллег, а одиночные выступления наёмных агентов против своих работодателей, как вы видели, дорогой читатель, обречены на провал). Паниковски с Кислярским сидели на скамейке, чтобы заняться своими оперативными делами, публика сочувственно повздыхала и «врачу», и «пациенту» и пошла дальше глазеть друг на друга.

…После этого инцидента Кислярский уже не предпринимал никаких попыток отделаться от Алекса и от сотрудничества с ЦРУ. Воля его была парализована, и в голову не приходило ничего путного. Но идти сдаваться к чекистам он боялся. Не верил, что они ему поверят.

…Справившись с ужином, Семён Моисеевич повздыхал-покряхтел и пошёл за бумагой. Неумение врать – ещё не повод говорить правду. Видно, надо срочно готовить эрзац для справки, которая «ушла» сегодня вместе с портфелем.

Но завтра – завтра он непременно пойдёт к Коробейникову, своему старому дружку со студенческих лет. Стыдно, конечно, что прошло не меньше полугода с тех пор, как он звонил ему последний раз. Свинья! Не поинтересовался ни разу, что с ним, как он. Ну, да простит Аркаша Сёмку! Коробейников суров, но добр и отходчив.

С этими мыслями Кислярский почистил зубы и направился, было, в спальню, но присоединиться к супруге помешал звонок в дверь. С бьющимся сердцем, на цыпочках, он прокрался в прихожую и прислонился правым ухом к замочной скважине. Никого. Что за чертовщина! Может, ему послышалось? Он уже опять хотел идти на боковую, но не успел сделать и двух шагов, как звонок повторился.

– Кто там? – дрожащим голосом поинтересовался Семён Моисеевич.

– Семён Моисеевич, откройте, не бойтесь, это ваша соседка напротив, – закудахтал визгливый женский голос, от которого у Кислярского сразу заныл не вырванный зуб мудрости.

– Какая ещё соседка?

– Агния Авессаломовна. Агния Авессаломовна Изнуренкова.

Этого ещё не хватало! Изнуренкова! Что ей понадобилось, на ночь глядя?

– Агния Авессаломовна, а вы знаете который час? – попытался он аппелировать к чувству разума соседки. Это был напрасный ход, возымевший совершенно противоположный эффект:

– Боже мой! Время детское! Только что сыграли «Спокойной ночи малыши»!

– Что у вас стряслось?

– У меня? Ничего, а вот в стране… Да впустите же меня, Семён Моисеевич! В конце концов, это не учтиво мариновать даму на лестничной клетке! Вы слышите меня, Кислярский? Мне нужно с вами посоветоваться по одному важному делу. В конце концов, вы у нас единственный интеллигентный мужчина в подъезде, который…

Семён Моисеевич думал, пускать или не пускать Изнуренкову в квартиру. Если он скажет «нет», она всё равно от него не отступится, будет требовать, кричать и переполошит весь подъезд. Если впустит, то избавится от неё не раньше, чем под утро. Вот навязалась, старая кляча! Ладно, чёрт с ней, попробую выслушать и…

Нетерпение и напор на дверь Изнуренковой были таковы, что Кислярский был вынужден нажать на неё изнутри, чтобы снять цепочку. Изнуренкова ввалилась в прихожую и завертела по сторонам кудлатой седой головой:

– Вы одни?

– Кто же у меня ещё может быть в такой час! – заворчал Кислярский, пропуская соседку вперёд. – Прошу вас, пройдём на кухню. И потише, жена уже заснула.

– Сёма, ты с кем это там? – раздался голос Кислярской из спальни.

– Зачем же врать, Семён Моисеевич? – игриво-укоризненно спросила Изнуренкова. – И вовсе ваша жена не спит.

– Тссс! – зашипел Кислярский. – Это вы её разбудили!

– Сёма, так я же тебя спрашиваю, кто там к нам пришёл?

– Не волнуйся, Норочка, это соседка… Агния Авессаломовна. Спи, мы сейчас тут…

Они прошли на кухню. Семён Моисеевич предложил Изнуренковой стул, сам сел напротив и приготовился слушать. Он уже примерно догадывался, о чём пойдёт речь. Единственной и неисчерпаемой темой для разговоров у Агнии Авессаломовны была политика. Замешкавшись с замужеством, Агния Авессаломовна осталась в девицах, чтобы навсегда повенчать себя с этим видом женского социального статуса. С семнадцати лет до выхода на пенсию она просидела в ЖЭКе на прописке-выписке, но это не помешало ей изучить не только подноготную своего участка, но и проникнуть в суть вещей, находящихся далеко за его пределами. Политика – это занятие, которое на Руси по плечу каждому, а не только кухаркам и их детям. Надо только читать газеты, слушать радио и смотреть телик. Если кухарка годилась для управления государством, то паспортистка ЖЭКа была просто обречена стать экспертом по вопросам внутренней и в особенности – внешней политики.

И Изнуренкова блестяще подтверждала своё призвание.

Она могла хоть спросонья назвать лидера какой-нибудь захудалой африканской страны, вставшей на путь социализма или сошедшей с оного; разъяснить функциональные обязанности бельгийской королевы или, на худой случай, сделать короткий, но ёмкий доклад о культурной революции в Китае. А уж о внутренней политике и говорить нечего – тут Агния Авессаломовна не один пуд соли съела. Круг её интересов был широк, разнообразен и не ограничивался никакими временными или пространственными рамками. Прежде чем прописать человека по адресу, она обязательно напоминала ему положения Кодекса строителя коммуниста, рассказывала о положении латифундистов в Латинской Америке или фермеров в Дании, а в конце беседы сетовала на то, что никто, кроме неё, и понятия не имеет о целях ливийской революции или о мерах поднятия сельскохозяйственного производства в Хабаровском крае.

Выйдя на пенсию, Изнуренкова своё любимое занятие не бросила, а наоборот, окунулась в него по самые уши, а её жизненная позиция стала ещё более активной. Всю свою неистраченную женскую энергию она обратила теперь на просветительскую деятельность. Знать ей было мало. Надо было поделиться этими знаниями с другими. И Агния Авессаломовна несла приобретённые знания в каждую голову, независимо от возраста, пола, семейного статуса, партийного или рабочего стажа избранной жертвы. Практически она исполняла в своём подъезде обязанности инструктора райкома партии по идеологической работе или католической миссионерки в джунглях Амазонки.

Последнее время Изнуренкова стала специализироваться исключительно на международных заговорах. На первых порах ей удалось вывести на чистую воду ЦРУ, поставившего своей целью снизить деторождаемость в стране молодой демократии. Покончив с американской спецслужбой, Агния Авессаломовна принялась за разоблачение международного заговора сионистов, потом – масонов и иезуитов. Зоркое око Агнии Авессаломовны не гнушалось деятельностью западных религиозных и культурных центров, производителей жвачки, сигарет, алкогольных напитков, пищевых продуктов и лекарственных средств.

Нельзя сказать, что миссионерская деятельность Изнуренковой не имела последствий. Многие прозелиты, завидя её или услыша, хлопали дверями, сворачивали с дороги, забегали в соседний подъезд, только бы не встречаться с ней вовсе. Единицы относились к Изнуренковой с сочувствием и пониманием. У определённой части пенсионеров и пенсионерок наконец-то стали открываться глаза на причины происходящего, многим стало ясно, что Запад не перестал делать нам гадости и по-прежнему мечтает лишь о том, чтобы развалить наше государство, а население превратить в тупую бесчувственную массу.

Одного этого сочувствия и понимания для Изнуренковой было мало. Она жаждала всеобщего признания и конкретной отдачи от своей неутомимой деятельности. Нужно, чтобы результаты её кропотливых расследований и размышлений постоянно доходили до властей. С некоторых пор Изнуренкова, на радость жильцам дома и на страх врагам России, стала пропадать из дома. До Кислярского дошли слухи, что общественница обивает теперь пороги приёмных президента, премьер-министра, директоров ФСБ, СВР, МВД, МО и некоторых других силовых ведомств и повсюду предлагает план возрождения шёлкового пути, который, разумеется, должен был пройти из Китая в Европу через территорию нашей страны. Согласно этих же слухов, Изнуренкову никто нигде принимать не желает, поскольку у неё якобы «поехала крыша». Семён Моисеевич не верил этому, потому что считал, что крыши Изнуренкова лишилась очень давно – задолго до своей миссионерской деятельности.

– Вы слышали, что придумали американцы? – с места в карьер начала Изнуренкова.

– А что же они такое могли придумать? – с некоторой опаской спросил Семён Моисеевич.

– О-о-о, вы и представить себе не можете, Кислярский. Они задумали окончательно погубить Россию.

Изнуренкова откинулась на спинку стула, чтобы во всю силу насладиться произведенным на собеседника эффектом.

– Погубить? А разве она ещё не погублена? – удивился Семён Моисеевич.

– Что вы лопочете, уважаемый доцент! Всё ещё впереди! – Изнуренкова наклонилась к хозяину и прошептала: – В заговоре участвует МВФ! Международный валютный фонд, чтобы вы знали! Фонд даёт нам в долг деньги, деньги правительством Гайдара разбазариваются, уплывают в карманы олигархов, и страна остаётся с пустым карманом.

– Позвольте, уважаемая, но при чём здесь американцы и МВФ? – возразил Кислярский. – Ведь разбазариваем деньги мы сами. Ну, не мы, конечно, а эти… Гайдар и его присные!

– Вы ничего не понимаете! Сидите там в своих НИИ и ни фига не соображаете! Проснитесь, Семён Моисеевич! Оглянитесь кругом! Гайдар – кто, по-вашему?

– Кто? – глупо спросил Кислярский.

– Дед пыхто – вот кто! Агент Цэ-Рэ-У – вот кто!

– Что вы говорите? – Кислярский представил уважаемого Егора Тимуровича стоящим посреди Чистых прудов и заулыбался.

– Чему вы улыбаетесь? – возмутилась Агния. – Тут плакать надобно, а он…

Напрасно Кислярский подверг сомнению это высказывание Агнии Авессаломовны. Такая реакция только разжигала у добровольного следователя по особо важным международным преступлениям страсть к спасению человечества.

– Слушайте сюда, Кислярский. – Изнуренкова извлекла откуда-то пачку «Беломора» и задымила, как паровоз. – Помните, что в прошлом году Гайдар был в Давосе на экономическом форуме?

– Нет, не помню.

– А я хорошо запомнила. Все газеты написали, что Гайдар постоянно вертелся в обществе заправил из МВФ, в частности, с месьё Комдессю.

– Ну?

– Комдессю агент ЦэРэУ. Это знает каждый школьник на Западе. Он завербовал нашего Егора и поставил условием пускать все займы на ветер. Понимаете теперь, откуда ветер дует?

– Не понимаю. Какая-то чушь несусветная!

– Вот-вот! На это западники и рассчитывают! Они сейчас взяли курс на вербовку всех наших экономистов, чтобы те не смогли помешать Гайдару разбазаривать страну. Кстати, вас они ещё не завербовали?

Семён Моисеевич чуть не подпрыгнул на стуле. Слепой обстрел полоумной артиллеристки накрыл и его. Устами общественницы глаголила истина!

– Кто – они? – задал он глупый вопрос.

– Они – это масоны!

– Позвольте-позвольте, уважаемая, вы только что утверждали, что в заговоре участвуют американская разведка. Причём здесь масоны?

– Масоны – это закулисный отряд ихней разведки. Революцию в Россию в 1917 году подготовили масоны во главе с мадам Кусковой. Это масоны убрали Столыпина, ввергли Россию в мировую войну, заставили царя отречься от трона. Теперь масоны перешли в лагерь сионистов и прокладывают им путь к мировому господству.

– Ну, знаете…

– Я в вас разочаровалась, Семён Моисеевич! Вам не хватает широты взглядов. Ваше мировоззрение слишком зашорено догмами старой исторической и экономической науки.

– Может быть, может быть – не собираюсь с вами спорить. Но зачем вы ко мне пришли?

– Ах да, я пришла к вам, собственно, чтобы посоветоваться вот по какому поводу. – Изнуренкова сделала многозначительную паузу. – За мною следят.

– Следят? Кто?

– Ну, конечно же, они! Кто же ещё?

– Масоны?

– Естественно. – Изнуренкова погасила окурок и прикурила новую папиросу. – Что мне делать? Они меня выследили и теперь будут пытаться мне отомстить. Меня скоро ликвидируют.

– Может, вам всё это только кажется? – неуверенно спросил Кислярский.

– Ха! Кажется! Я знаю их почерк. Они уже давно ко мне подбираются. Вы знаете соседку из двадцать пятой квартиры?

– Учительница географии…

– Да, эта мокрая курица Мария Петровна. Но они её завербовали и приказали за мной следить. Понимаете? Теперь она мне прохода не даёт: я в магазин – она уже там, я возвращаюсь домой – она уже в подъезде. А тут недавно пригласила меня к себе на чай. А? Каково? Сроду меня в упор не видела, и вдруг – на чай!

Семён Моисеевич на минутку задумался.

– Не выходите из дома, – нашёл, он, наконец, правильный тон, вполне соответствующий состоянию души и отвечающий «профессьон де фуа» Изнуренковой. Он увидел, что Агния Авессаломовна в самом деле больна, а больным, в том числе и шизофреникам, лучше всего поддакивать. – Сидите в квартире и не высовывайте носа, – строго приказал он.

– Это не возможно. Вы знаете, моя общественная роль…

– Ну, тогда уезжайте куда-нибудь. Лучше в деревню, в глушь в Саратов… Туда масоны обычно не заглядывают.

– Вы так считаете?

– Не только считаю, но глубоко уверен. Масоны – особи исключительно столичного типа. Для них социальной базой являются жители столиц.

– Это правда. Тут вы попали в точку.

Изнуренкова глубоко затянулась дымом папиросы, прищурила левый – самый проницательный – глаз и задумалась. Совет Кислярского пришёлся ей явно по душе. Уехать из столицы, отсидеться в какой-нибудь глуши, например, в шалаше рядом с каким-нибудь романтическим озерком или болотцем – это было вполне в духе поведения великих людей, вынужденных претерпевать временные неудобства на пути к вершине славы и власти. – Вы знаете, я и не предполагала, что найду в вас полезного советчика. Вы превзошли мои ожидания, Кислярский. Лучшего выхода из моего положения и не придумаешь. Спасибо, дорогой. Родина вас не забудет.

Изнуренкова встала, крепко, по-мужски, встряхнула вялую руку хозяина и направилась к выходу.

– Не забудьте взять побольше пакетиков горохового супа. Они там вам очень пригодятся, – посоветовал Кислярский вдогонку соседке, накидывая цепочку на дверь.

– Непременно! До свидания. Как вернусь, дам вам знать!

Изнуренкова почти не слышала, что говорил ей Кислярский. Мысли её были уже далеко от того места, которое она топтала своими опухшими ногами, и витали на берегах красивой речушки Сосна. Там проживала её племянница, которую она не видела лет двадцать. Это, конечно, было далековато от столицы, и оказывать оттуда влияние на ход событий в стране было неудобно, да и деревня мало напоминала Разлив или остров Эльбу, но уютный шалашик и там поставить было можно. К тому же значительное расстояние от Москвы гарантировало стопроцентную безопасность.

Изнуренкова поспешила удалиться в свою однокомнатную конуру и наметить план конкретных действий. Деятели типа Агнии Авессаломовны – всегда люди активной жизненной позиции и конкретных поступков.

Беседа с Изнуренковой, как ни странно, настроила Кислярского на более оптимистический лад. Пока есть Изнуренковы, пока они в одиночку ведут отчаянную борьбу – не на жизнь, а на смерть с международным сионизмом и масонством, жизнь сохраняет какой-то смысл. Но какой? А чёрт её знает, какой! Когда театр абсурда заменяет саму жизнь, то она уже не кажется никому абсурдной. И ещё неизвестно, кто считается ненормальным: актёры или зрители. Это как посмотреть. Ведь всё в этом мире относительно.

Успокоенный такими философскими выводами, Кислярский бодрым шагом вошёл в спальню и юркнул под тёплый бочок супруги.