Читать книгу Исполнение желаний - Борис Л. Березовский - Страница 22

Вернувшись в палату и перечитав еще раз план, Кирилл Аркадьевич задумался и мысленно перенесся в те далекие годы, когда его жизнь, казавшаяся совершенно безоблачной, обещала много нового и интересного.

Новый 1955/1956 учебный год начался как обычно и не сулил Кириллу ничего особенного. Дома все было по-прежнему: папа служил, мама вела уроки в школе, тетя Оля возилась с уже подросшим Костиком, а сам Кирилл, возвратившись из школы и скоренько похватав, что повкуснее, быстро делал уроки и оставшееся до ужина и сна время проводил по-разному: занимался на пианино, ходил на занятия в музыкальную школу, бегал с Игорем Сивковым по своему и по его дворам, читал книги и играл с Костиком.

Младший брат рос очень спокойным, даже флегматичным ребенком – обожая спички, он мог часами перекладывать их из одного коробка в другой, скручивать и раскручивать портновский сантиметр, рассматривать картинки в книжках и что-то рисовать на листах плотной бумаги, которую из школы приносила мама. Единственное, что его раздражало и выводило из себя, так это мамины подруги – Женя и Инна Станиславовна, часто заходившие за ней, чтобы куда-нибудь пойти. В этих случаях он вставал в дверях, раскидывал руки и бубнил:

– Уходите! Я маму не пущу! Вы все плохие! Мамочка, не уходи с ними! Останься дома!

Мама смеялась, обнимала и целовала Костика и всегда обещала прийти очень скоро, во всяком случае, как только освободится. Костик утыкался головой в живот тети Оли и начинал тихо плакать. Но как только за мамой закрывалась дверь, Костик переставал плакать и продолжал спокойно заниматься своими делами.

Единственным заметным событием, произошедшим уже в сентябре, стало то, что руководитель хора в музыкальной школе доверила Кириллу, обладавшему звонким и чистым дискантом, партию солиста в нескольких песнях. И папа, и мама были несказанно рады и, поддразнивая сына, говорили, что если так пойдет и дальше, то все скоро услышат Кирилла Лавровского не иначе, как со сцены Большого театра в Москве. Сам Кирилл отмахивался от таких намеков, но все равно испытывал немало гордых чувств.

Одним из эпизодов того времени, навсегда оставшимся в памяти Кирилла, стала история с дровами, которые в тот год пани Волчкова купила, но привезти их то ли не смогла, то ли не захотела. Она и обратилась к маме с просьбой, намекая на возможности ее супруга-капитана, а уж мама в свою очередь вцепилась в папу мертвой хваткой:

– Ну что тебе стоит, Аркадий? У тебя есть в части и машины, и солдаты. Все так делают, не будь белой вороной! Ты со своей щепетильностью только людей смешишь. Ну какое это использование служебного положения в личных целях? Это же просто помощь людям! А армия и должна людям помогать! Зима на носу. Я понимаю, что Волчкова экономит, но мы же у нее живем. Ну пожалуйста, поговори с начальством – тебе уж точно не откажут. Ты же никогда и ничего не просишь.

И папа сдался. Кирилл, конечно же, не знал, легко ли было обеспечить ту доставку дров, но, как бы там ни было, в одно прекрасное субботнее утро к их дому подкатил огромный «студебекер» – американский грузовик, доставшийся Советской Армии по какому-то загадочному «ленд-лизу». Он был таким большим, что, даже встав на цыпочки и подняв руку, Кирилл не смог дотянуться до верхнего края ни одного из его шести колес. Тупорылый, с грозной решеткой на радиаторе, он живо напомнил ему чемодан, лежавший на шкафу в их комнате и отблесками своих замков, напоминавших глаза великана, пугавший по ночам маленького Кирилла до смертного ужаса.

Доверху нагруженный березовыми и осиновыми бревнами, «студебекер» медленно подполз боком к забору и, выплюнув струю сизого дыма, застыл как вкопанный. Кроме водителя-сержанта, в кабине находилось еще двое солдат. Выскочив оттуда и отдав папе честь, солдаты быстро откинули борт и принялись скатывать бревна через забор прямо на приготовленное во дворе место. Пан Ладислав вместе с папой помогли солдатам, и очень скоро ворох бревен заполнил все свободное пространство. Откозыряв, солдаты сели в кабину, и «студебекер», взревев мощным мотором, уполз прочь.

А дальше началось то священное действо, мимо которого ни один уважающий себя мужчина не может пройти спокойно, а именно – пилка и колка дров. Вытащив из сарая козлы и большую двуручную пилу, пан Ладислав и папа, уложив первое бревно и предварительно его разметив поленом из старых запасов, принялись дружно пилить. Зубастая пила легко ходила от одного пильщика к другому, разбрасывая во все стороны опилки, и смотреть на этот завораживающий и кажущийся очень легким процесс было невероятно приятно. Когда же, вняв просьбам Кирилла, пан Ладислав уступил ему ручку пилы, предоставив возможность попробовать свои силы, Кирилл сразу же понял, что это далеко не просто. Пила гнулась, застревала, не хотела идти ни туда, ни обратно.

– Не расстраивайся, Кира, – сказал папа, – эта наука не такая уж сложная, быстро освоишь. Здесь не сила нужна, а сноровка. Обязательно научишься, я помогу. Каждый мужчина должен уметь и пилить, и колоть. Это аксиома.

Кирилл не знал еще, что значит «аксиома», но про себя поклялся, что умрет, но научится пилить, как папа.

Устав пилить, мужчины взяли в руки колуны и, подобрав широкие и ровные колоды, принялись колоть на них напиленные чурбаки. Смотреть на это было сладостно, но и немного страшно. Расколотые чурбаки под топорами разлетались с сухим треском. Когда же дровосекам попадался непростой, со множеством сучков чурбак, они, вонзив в него колун, подкидывали чурбак в воздух и, подняв его над головой, в перевороте, с уханьем и хрустом били обухом о твердую колоду. Чурбак раскалывался, доставляя дровосекам массу удовольствия.

Отец не обманул Кирилла. И всю неделю, вечерами, расправляясь с теми бревнами, они с Ладиславом по очереди учили его этому нехитрому искусству. Спустя день-два Кирилл вполне освоился с пилой, а там и с помощью подобранного для него топорика усвоил и простой физический закон: чтобы расколоть чурбак, нужна не сила рук, а правильно направленный вес топора. И кто бы мог подумать, что в недалеком будущем этот закон еще не раз придет ему на помощь в процессе обучения фортепианной игре: секрет владения роялем, как оказалось, кроется не в силе рук и пальцев, а в правильном распределении веса рук.

И всякий раз, когда Кириллу выпадала редкая возможность продемонстрировать свою сноровку в колке дров, он с радостью хватался за топор и чувствовал себя в эти минуты полностью счастливым. Правда, этим умением, как он сам признавал, его чисто хозяйственные навыки и ограничивались.

Эта история с дровами заметно сблизила отца с Кириллом. Почувствовав, что у него растет не маменькин сынок, а будущий мужчина, отец не только стал с ним больше разговаривать, но даже брать его с собой на службу в выходные дни, когда он в клубе части репетировал с военным духовым оркестром. Кирилл с восторгом наблюдал за музыкантами, разучивавшими с помощью отца те марши, вальсы и фокстроты, которые всегда входили в традиционный репертуар гарнизонных оркестров.

Само звучание оркестра Кирилла просто завораживало. И трубы, и кларнеты, ведущие мелодию, и вспомогательные инструменты – теноры и альты, и высоко повизгивающие флейты, и туба, и валторны, и тромбон – все они нравились Кириллу. Но все же среди этих инструментов ему особо приглянулся один – побольше тенора, но меньше тубы, – на котором с явным удовольствием играл усатый старшина-сверхсрочник. Понравился он прежде всего тем, что вел не тему и не элементы аккомпанемента, а какую-то другую, очень красивую мелодию, прекрасно сочетавшуюся с общим строем музыки. Назывался этот инструмент «баритоном», и его тембр казался поистине волшебным. Волшебным было и мастерство баритониста, немолодого украинца с рыжими усами, всегда подмигивавшего Кириллу, словно приглашавшего его в свою военно-музыкантскую компанию.

Когда Кирилл спросил отца, что за мелодию играет баритон, отец ответил: это «облигато», то есть мелодия, которая обязательно должна звучать, раз уж написана. Она, быть может, и не главная, но без нее музыка выходит – как еда без соли. Кирилл запомнил это на всю жизнь, и когда встречался с музыкой «без соли» – если по науке, то без контрапунктического сопровождения темы, – всегда кривился и называл такое сочинение любительским и непрофессиональным.

В свободное от уроков и занятий в музыкальной школе время Кирилл, как и обычно, много читал. В ту осень, словно по заказу, мама принесла ему «Тимура и его команду» Аркадия Гайдара, которого в действительности звали Аркадием Голиковым и который в прошлом был командиром Красной Армии. Как пояснил отец, Гайдар был командиром не совсем обычным – так получилось, что в боях Гражданской он командовал полком уже в шестнадцать лет.

Залпом проглотив «Тимура» и навсегда влюбившись в его смелых героев, Кирилл к Новому году прочитал и все остальные книги писателя, имевшиеся в школьной библиотеке: и «РВС», и «Школу», и «Голубую чашку», и «Чука и Гека». Но две из книг Гайдара – «Судьба барабанщика» и «На графских развалинах» – произвели такое впечатление, что он, забросив все, сел сочинять нечто подобное под названием «Судьба».

Как вспоминал уже Кирилл Аркадьевич, тетрадки с этим его опусом, бережно хранимые мамой, к сожалению, пропали во время одного из переездов семьи с квартиры на квартиру. Сам же он о содержании своего первого писательского труда ровным счетом ничего не помнил. Но помнил хорошо другое. Когда он сел писать, то неожиданно столкнулся с чисто технической проблемой, о существовании которой и не подозревал.

Проблема состояла в том, что он писал гораздо медленнее, чем думал. Мысль обгоняла руку, выписывающую завитушки, терялась, забывалась, и Кирилл вдруг понял, что надо научиться писать быстро. И, не придумав ничего другого, попробовал писать, как под диктовку, вслед за любым текстом, звучащим по радио. Вначале ничего не получалось. Но вскоре он освоился и стал вместо выписывания букв, как в прописи, писать придуманными им самим значками. Эти значки, вполне похожие на буквы – чаще на печатные, – писались быстро. Но, овладев их написанием, он неожиданно утратил навык правильного рисования букв.

Что было с мамой, когда она увидела его каракули, – не описать! Она просто рыдала. Вместо каллиграфического почерка, которым мама так гордилась, сын стал писать какими-то, хоть и похожими на буквы, но крючками. Не обрадовалась этому и его учительница – Любовь Матвеевна, сказав и маме, и ему, что за такой почерк он больше тройки в жизни не получит. Кирилл же в первый раз не испугался грозной мамы, ходившей черней тучи, – ну выдерут, подумал он, поплачу, зато теперь могу писать, как взрослый, – и быстро, и понятно.

Однако мама драть его не стала. Прекрасно разобравшись в происшедшем и поняв, что подтолкнуло сына к глупому поступку, она произнесла уже знакомое: «Был бы чужой, так посмеялась!» Ну а потом, прижав его к себе, действительно, не только плакала, но и смеялась, приговаривая: «Писатель ты мой глупенький, такой почерк испортил!»