Читать книгу Воскресшие и мстящие. Третья книга трилогии «Наследники Рима». Издаётся впервые! - Борис Толчинский - Страница 15

148-й Год Симплициссимуса (1787),

23 апреля, горы Киферона, Имперский центр рекреации и реабилитации

Молодая женщина, высокая и стройная, красивая непривычной северной красой, стояла у окна и рассматривала мир. Она видела живописные вершины, окутанные молочным покрывалом снега, розовый город в расселине, его богатые дворцы и виадуки, она видела людей, спешащих по своим делам, далеких, кажущихся муравьями, и ей казалось, что не реальность смотрит на неё через стекло, а мир иной, далекая и недоступная сказка, отражается в некоем волшебном зеркале, подобном видикону амореев. Молодая женщина, не выдержав этой картины, в отчаянии махнула кулачком по стеклу. Нечаянно она прибила какую-то букашку, неразумную тварь, которая, как и она, пыталась вырваться на волю.

Да, палата, где её держали, с полным основанием могла называться «золотой клеткой». Полгода она обитала в роскоши, какой не знала за все предыдущие двадцать шесть лет жизни. Следовало только пожелать, и любые яства доставлялись ей незамедлительно. На первых порах, пока она была больна, врачи не отходили от нее, затем их становилось всё меньше и меньше; врачи не уставали удивляться, осматривая её. Затем, как будто, к ней потеряли интерес, и хотя она полагала себя выздоровевшей, приходилось симулировать хворь, иначе, как она боялась, её оставят тут совсем одну, наедине с глухими стенами и неодолимым окном. Врачи, однако, были мастерами настоящими, наивная игра в болезнь была им не в новинку – но раскрывать игру они не торопились.

Так проходили дни, недели, месяцы; энергия, пылавшая в молодой женщине, требовала выхода. Узница отчетливо помнила, кто она такая и почему здесь оказалась. Ещё в минувшем году, едва придя в себя после тяжелого ранения, она заявила окружающим: «Я Кримхильда, законная герцогиня-архонтесса нарбоннских галлов, меня сам император утвердил своим эдиктом! Поэтому вам следует называть меня „ваша светлость“, и только так!» Слову своему она была верна: иначе как на «ваша светлость» не откликалась. Ей это, впрочем, мало помогало: с ней обращались, как с большим ребенком, как с дорогим подарком, не как с герцогиней. Помимо яств и безобидных развлечений, ей ничего не позволялось – и ни разу на её памяти ей не дали и шагу сделать из «золотой клетки».

Она, старшая дочь Круна, была толкова от природы, она прекрасно понимала, что держат её здесь нарочно, именно как дорогую узницу, и не врачей, обычных служек, нужно в том винить, а тех, кто заправляет аморийским государством. Врачи-тюремщики старательно ограждали узницу от новостей, и её знания о ситуации в Нарбонне, да и в Империи в целом, замерли на уровне октября-ноября минувшего года. Бессилие убивало её, она знала, что с ней поступают несправедливо, да просто нечестно; безысходность существования в «золотой клетке» доводила её, и прежде не отличавшуюся сдержанностью характера, до исступления – и она сошла бы с ума, если бы каждый день себе не напоминала: «Я обязана выжить, чтобы вернуть положенное мне!» Воистину, она хорошо помнила, чья она дочь, – не просто дочь, а старший ребенок! – она помнила, кто такая и что ей причитается согласно имперскому закону. Она даже не задумывалась, что это знание уже стало проклятием, виной и бедой всей её жизни.

Три дня тому назад, потеряв терпение, она объявила голодовку. Дочь Круна знала, ей достанет воли выдержать до конца. «Я добьюсь освобождения или умру», – рассуждала она; внутренний голос подсказывал ей, что истинные вершители её судьбы не заинтересованы в смерти законной правительницы нарбоннских галлов. Два первых дня тюремщики старались не замечать её тихого бунта: яства приносили, как обычно, – она в ответ не замечала эти яства. На третий день нервы у тюремщиков сдали, и её впервые попытались накормить насильно. Она не далась, и мучителям пришлось ретироваться; так она отпраздновала свою первую победу.

Вот дверь палаты снова отворилась, но Кримхильда даже не посмотрела в ту сторону. Кто мог явиться к ней? Тюремщик старый или новый, он всё равно тюремщик, хоть и в белых одеждах врача. Кримхильда скрестила руки на груди и плотно сжала губы, всем видом демонстрируя истязателям, что им её не взять.

Раздались тихие шаги, чей-то приглушенный голос произнес: «Вы уверены, ваша светлость?» – затем напряженный слух Кримхильды уловил ответ: «Да, я уверена! Оставьте нас, лиценциат», – и в тот же миг она узнала второй голос… поистине, его нельзя было спутать ни с каким другим, и сердце точно взорвалось, готовое выпрыгнуть из груди. Кримхильда стремительно обернулась – и увидела в дверях палаты Софию Юстину.

Она увидела ту, к которой мысленно взывала все эти долгие месяцы заточения, каждый день, едва ли не каждый час… увидела и растерялась.

Ибо София показалась ей, несчастной узнице, стократ прекраснее, сильнее, выше, чем в день последней встречи – там, в Нарбонне, незадолго до покушения. Впрочем, она не забывала никогда, что эта удивительная женщина, в одночасье переломившая всю её судьбу, на самом деле всемогуща – и это означало, в свою очередь, что именно София виновата… виновата во всем!

Да, она увидела Софию Юстину, величественную и великолепную, в роскошном золото-карминном калазирисе с тремя генеральским звездами, нашитыми на рукавах, что указывало на высокий чин логофета, и широкой муаровой лентой, пересекавшей грудь, с закрепленным на ленте символом сенаторского достоинства, большой звездой о двенадцати лучах; поскольку княгине Софии покровительствовал аватар Пегас, сенаторская звезда была гранена из цельного рубина и оправлена в платину – итак, Кримхильда увидела свою недавнюю наставницу и покровительницу во всем блеске могущества, увидела, растерялась, а затем боль и обида овладели ею.

– Это вы! Вы!! – полным ненависти голосом воскликнула Кримхильда и этим сказала всё.

София, словно ожидавшая подобной реакции, мягко улыбнулась.

– Да, это я. Пришла навестить вас, дорогая. Как вы?

От такой наглости Кримхильда задохнулась.

– Вы… в-вы н-навестить м-меня пришли?.. – заикаясь, переспросила она. – А где вы раньше были, ваше сиятельство… прошу прощения, ваша светлость? Кажется, так вас стоит величать теперь! Я вижу, вы стали сенатором! А кем ещё? Должно быть, пока я тут, в темнице, умираю, вы овладели Квириналом, стали первым министром! Ну что же, поздравляю! Вы умнее всех нас – поэтому вы побеждаете всегда, а мы, послушные орудия ваших побед… – в глазах Кримхильды появились слезы, и Софии показалось, что несчастная готова броситься на неё с кулаками.

– Возьмите себя в руки, дорогая герцогиня. Ваши претензии ко мне, по меньшей мере, неуместны. Да, я стала сенатором – словно в насмешку, отец отдал мне эту звезду, когда выбрасывал из Квиринала, прочь от реальной власти! Знайте же, милая моя, что нынче боги улыбаются другому: мой дядя Марцеллин, истинный гений вероломства, путем интриги сумел завладеть высшей властью! Я больше не вхожу в правительство; все, что вы видите на мне, лишь блеск юстиновского рода и собственных моих былых свершений… Вы мне не верите? – вопросила София. – Так рассудите сами: могла бы я, ваша подруга и должница (я помню, вы спасли мне жизнь), вам не помочь уйти от унижений, когда бы это было в моей власти?

Кримхильда, позабыв свой гнев, испуганно глядела на Софию. Неужели это правда, всё, что она говорит? Но, имея дело с Софией, разве можно быть в чем-либо уверенной?

– Вы обижаете меня своей обидой, – печально прибавила София. – Если не верите, могу вам показать газеты, где вы найдете подтверждение моим словам.

– Нет-нет, я верю… – помимо воли отозвалась Кримхильда. – Но вы такая… вы такая красивая, что я подумала…

София улыбнулась; на память ей пришли вчерашние слова Корнелия.

– Я Юстина, а это значит, мне надлежит блистать и покорять; что же до власти, то она вернется!

И сказано это было с таким природным достоинством и с такой внутренней убежденностью, что Кримхильда, сама того не сознавая, вновь угодила в невидимый плен… который и привел её в эту тюрьму-палату.

«Я верю… я должна поверить: она непричастна к моим страданиям! – думала Кримхильда. – Она всегда вела меня к отцовскому наследству, всегда мне помогала против Варга. А подлый Марцеллин, напротив, злодею Варгу неизменно пособлял, мне же упорно вредил! И как не быть иначе, когда дочь Марцеллина Доротея за Варга вышла замуж. О, горе мне! Теперь понятно, почему меня содержат в клетке – так повелел Корнелий Марцеллин, новый правитель амореев! Несчастная моя судьба! Умереть в этой темнице, от истощения и горя? Как добиться справедливости? Ведь я, в конце концов, законная наследница отца, правительница всех нарбоннских галлов, – меня сам император утвердил своим эдиктом! Первый министр не может отменять эдикты бога! Да, да! Я герцогиня-архонтесса, и Марцеллин обязан меня выпустить: непозволительно такую важную персону, какой являюсь я, насильно держать под замком! Да, Марцеллин обязан снова дать мне легионеров… и с ними я вернусь на трон отца – а зверя Варга изловлю и запытаю!»

Размышляя так, Кримхильда не заметила сама, что размышляет вслух – и София внимательно слушает её, изучает. Воспаленный взгляд Кримхильды переместился к гостье, и София услышала:

– Во имя всех богов, какая это женщина! её низвергли – а она прекрасна, как богиня! О, мне бы её ум! И силу духа. Она вернется к власти, в этом не может быть сомнений! Да, но когда это случится? Скоро ли?.. Она ко мне пришла – что это значит? Это значит, я опять нужна ей! – радость отразилась на лице Кримхильды. – Это значит, она поможет мне выбраться! Но как, если она власти лишена? О-о-о… Ну и пусть! Она что-нибудь придумает! Она на всё способна!

Говоря такие слова и глядя с искренним восторгом на Софию, злосчастная Кримхильда и представить не могла, что эта восхитительная женщина не далее как полгода тому назад лично отдала приказ устроить на нее, законную герцогиню нарбоннских галлов, покушение, с целью удалить её, на время, с игровой доски.

– А как вы себя чувствуете, дорогая? – участливо спросила София.

– Я совершенно здорова, – ответила Кримхильда. – Не думаете же вы, что злодейское покушение, устроенное Варгом, бывшим моим братом, способно увести меня в могилу?

– Вы говорите, Варгом?

– Не сомневаюсь ни секунды: это он! – вспыхнула Кримхильда; но вдруг шальная мысль-догадка, как неожиданная молния, пронзающая небосвод, возникла в голове, и Кримхильда в страхе замерла.

София послала ей доверительный взгляд и, выразительно оглянувшись по сторонам, прошептала:

– Держите свои правильные мысли при себе, моя дорогая. Немногого добьетесь вы, впрямую обвинив… вы сами знаете, кого… в этом ужасном преступлении! Враги наши сильны, лишь осторожностью мы с вами добьёмся справедливости.

– Да-да, – кивнула Кримхильда, – вы совершенно правы, ваша светлость… Ах, ну почему вас не было так долго?

София воздела глаза и снова прошептала:

– Вы сами знаете ответ. Мне было непросто проникнуть к вам. Но я проникла, я добилась, ибо я Юстина. А где не помогало мне имя, там в ход шли империалы.

Несчастная упала на колени и взмолилась:

– Молю вас, ваша светлость, освободите меня из этой страшной клетки! Я выйду на свободу… вернее, нет, я буду до предела жизни вашей преданной рабой!

– Терпение, терпение и ещё раз терпение, моя дорогая. Вы рассудите сами: столько уже терпели… ещё немного, и боги улыбнутся нам! А торопливостью мы всё только испортим. Вы видите меня, я вижу вас, я рада, что вы чувствуете себя прекрасно, ещё я рада, что принесла надежду; немного потерпите!

– Я так устала терпеть…

София сочувственно улыбнулась и подняла Кримхильду.

– Вы не пытались отдохнуть в объятиях Эрота?

– Один из надзирателей было пристал ко мне, но я отвадила его. Где это видано, чтобы светлейшая архонтесса отдавалась простому служке?

– Вы поступили совершенно верно, дорогая. Никто не должен забывать, каков ваш титул. Но взглянем на проблему с противоположной стороны. Разве не их обязанность удовлетворять желания светлейшей архонтессы? Вы можете использовать их, как самцов, и в том греха для архонтессы никакого не случится.

Кримхильда покраснела.

– Вы говорите… «как самцов»?

– Конечно! – всплеснула руками София. – Они же большего не стоят против вас! Я вам советую немедля приступить и так отвлечься от печальных мыслей. Вы обольстительны, как редкая из женщин!

– А если я влюблюсь в ничтожного холопа? – чуть слышно прошептала Кримхильда.

– Есть верный способ избежать этой угрозы, – ответила молодая княгиня. – Самцов должно быть много!

– Много?!

– Да, и они должны вас услаждать все сразу. Тогда вы, захваченная бурной страстью, не успеете приметить среди них кого-то одного.

Кримхильда чувствовала, что лицо её горит, и пот струится по всему телу. София говорила невозможные слова, и говорила столь обыденно, как будто сказанное было в порядке вещей…

Точно проникнув в её страхи, София пододвинулась и молвила – Кримхильде показалось, крикнула:

– Не бойтесь, дорогая. Они вас не убьют – а наслаждение познаете, какое и представить невозможно. Взгляните на меня – бывало, я услаждалась страстью двенадцати мужчин сразу, и вот, как видите, красивая, счастливая, живая!

Ноги Кримхильды подкосились, и она едва нашла низкий скамн. «Двенадцать мужчин и София», – гремело в голове недавней галльской скромницы, но сцена, соответствующая этим словам, не укладывалась в её сознании. А София, подсев рядом, доверительно прибавила:

– Вам, милая, советую начать с двух или трех, – и далее в течение десяти минут следовали рекомендации определенного свойства, которые автор воспроизводить не станет, дабы не смущать моральные устои благовоспитанного читателя; что же до читателя без комплексов и предрассудков, то у такого, безусловно, должно быть развитое воображение.

Итак, повергнув бедную Кримхильду своими советами в краску и стыд, София незаметно удалилась.

В дверях палаты она столкнулась с красивым молодым человеком, облаченным в калазирис мандатора. Больше у дверей никого не было, и София, едва взглянув на молодого человека, поняла, что он подслушивал. Гнев воспылал в ней, но вспомнив, кто это такой, она лишь улыбнулась и игриво промолвила:

– Ах, ты, негодник, князь Димитрий Адрин! Куда бы мне тебя сослать, и так, чтобы ты перестал преследовать меня?

Они были ровесники, вместе поступали в Императорский Университет и одно время были весьма близки. Тит Юстин был бы рад такому зятю – фамилия Адринов, восходящая к Беренике Фортунате, считалась одной из самых уважаемых в Империи, и представители её не раз составляли достойные партии сыновьям и дочерям Юстинов. Димитрий был умен, сверх того, он был прирожденный организатор и обещал достичь высот в медицине, к которой испытывал стремление. Амбиции погубили его – вернее, погубила его София, равно и многих других, возомнивших о себе больше, чем они, на её взгляд, стоили. Сеть интриг, в которую по воле Софии угодил Димитрий, затянула его, а выбраться он не сумел. Со временем Димитрий всё прекрасно понял, но мстить возлюбленной не стал; подобно большинству неудачливых воздыхателей Софии, он продолжал её любить, безнадежно и безответно; сказать точнее, он обожал её – но, не желая растворяться в кругу таких же столичных неудачников, сам напросился в Киферополь, надеясь быть подальше от блистательной Софии и ближе к делу своей жизни. К двадцати восьми годам он дослужился до должности заместителя директора Имперского центра рекреации и реабилитации. Но нынче глава Центра был в столице, и Димитрий Адрин исполнял его обязанности.

Впрочем, если бы София Юстина действительно стремилась поскорее навестить Кримхильду, ей не отказал бы и сам директор.

– Ты более не властна никуда меня сослать, – с улыбкой ответил Димитрий.

София пожала плечами.

– Я вернусь. Не веришь?

– А мне казалось… мне казалось, ты рада жить в горах, с Марсием Милиссином!

Нотки ревности были слишком отчетливы, чтобы София могла позволить себе игнорировать их.

– Оставим этот разговор, Димитрий. Ты проиграл; к чему теперь стенаешь?

Димитрий вздохнул.

– Ты всё такая же: лживая, от волоска на голове до мизинца ноги, нечеловечески прекрасная… и совершенно недоступная! Improbe amor, quid non mortalia pectora cogis?7

– Ещё упомяни мой ум, подобный мудрости Минервы, который, в своё время, тебя оставил в дураках, – рассмеялась София.

– И ты опять плетешь свои интриги, – с видимой печалью произнес Димитрий. – Кто станет жертвой в этот раз? Если я понял верно, ты эту платиноволосую дикарку мечтаешь вновь использовать против родного дяди?

Вместо ответа она увлекла Димитрия к выходу и остановилась лишь на террасе.

– Сколь ты наивен, – сказала там София, – если не видишь уши, торчащие из стен!

– Кому нужно подслушивать больничный коридор? Это же не министерство колоний!

– А в министерстве как раз и не подслушивают. Кто из чиновных дипломатов по доброй воле выдаст затаённое? Но здесь больница, и элитная больница, тут необычные больные. А больные, как известно, бывают на язык несдержанны, а то и персонал. Ты меня понимаешь, надеюсь? Если ты не хочешь завершить жизнь в Обители Обреченных… Dii, talem avertite casum!8

Она намекала на юношеские увлечения Димитрия древними сектами, которые Святая Курия давно признала еретическими. Однажды ей довелось увидеть на нём крестик, а в библиотеке – книгу «О граде Божием» карфагенского епископа Аврелия, которую в своё время запретил знаменитый тёзка автора, сам первый император Гай Аврелий Фортунат. София тогда пришла в ужас и взяла с Димитрия клятву кровью всё того же Фортуната, что он больше не будет так опасно рисковать.

– Ты говоришь это всерьез? – озабоченно спросил Димитрий.

Она кивнула и прибавила:

– Восемь месяцев назад мне на стол положили папку с материалами, компрометирующими твоего директора, и основу составляли его собственные неосторожные высказывания. Я уже тогда могла устроить его отставку.

– Зачем тебе его отставка?

– Ротация кадров неизбежна. Даже дядя понимает это. За три месяца, что он правит державой, в отставку отправлены десятки высоких чиновников, надеявшихся вечно.

– София, – прервал её Димитрий, – не надо начинать издалека. Да, я хочу стать директором Центра. Но так не предлагай мне пост директора! Я знаю, что тебе нужна какая-то услуга от меня. Скажи мне прямо, я её исполню, – голос его затрепетал. – Для тебя я сделаю всё, что в моих силах, только попроси! И никакой оплаты мне не нужно: достаточно мне тебя видеть и разговаривать с тобой… раз уж на большее рассчитывать нельзя!

– Ты прав, меня весьма интересует наша бедная Кримхильда. Она действительно здорова?

– Физиологически – да. Раны зажили на удивление быстро.

– Твои подчиненные, вероятно, перестарались, выхаживая галльскую валькирию.

– Но ты сама…

– Оставим это! Ты сказал: физиологически здорова. А психически?

– Ты это спрашиваешь у меня? Ты – доктор психологии, а я – всего лишь врач.

– Не увиливай, Димитрий. Или ты думаешь, что я не помню, с каким блеском ты защитил диссертацию по психотерапии?

– Да, отклонения имеются, однако я бы не рискнул назвать её органической больной.

– Но ты слышал все её слова! Что это, как не мания?

– Sed semel insanivimus omnes,9 – улыбнулся молодой врач. – Любой из нас не в себе, мы отличаемся лишь стадией болезни. Вот взять меня, к примеру: я безнадежно болен тобой – так что же, это мания? А ты сама, София? Хочешь, я приведу тебе с десяток диагнозов, от эксгибиционизма и навязчивой мании до полиморфной психопатии и маниакально-депрессивного психоза, и обосную, сколь тяжело ты страдаешь ими?

– Ты страшный человек, Димитрий Адрин, – прошептала София. – Скорее я бы приняла граина, чем согласилась стать твоею пациенткой!

– Увы, – вздохнул он, – больниц Империи не хватит, чтобы вместить всех нас, нуждающихся в излечении… Итак, чего ты хочешь?

– Кримхильда нездорова. Это должно стать очевидно всем. У вас ведь есть лекарства…

Димитрий кивнул.

– Исменой её сделать или Антигоной?10

– Пусть будет Антигоной галльского Эдипа, – ответила София, – ибо несдержанность натуры варварам присуща вообще и, в частности, весьма соответствует облику и репутации дочери Круна. Ей также скоро можно будет присовокупить болезненную гиперсексуальность…

– Забавно слышать это от тебя. А кстати, почему ты солгала ей? Двенадцать разве было нас с тобой?

– Я не могла сказать ей правду – бедняжка просто не поверила бы! А нужно, чтобы она всецело доверяла каждому моему слову.

– И значит, были мы «самцы»?

– Не обижайся, – улыбнулась София, – ведь важно, с кем сравнивать, и кого!

– Стало быть, я должен позаботиться о том, чтобы наша пациентка повредилась рассудком на почве нимфомании?

– Ни в коем случае! Не следует вредить на самом деле. Пойми, это театр. Нам нужно будет убедить кое-кого, что эта женщина больна и не в себе.

– Ты убеждай, служительница Зевса, а я всего лишь врач, слуга Асклепия.

– Конечно. И постарайся не светиться у нее, Димитрий.

– В переводе на обычный язык я должен понимать: «Ты скоро станешь директором Центра». Верно?

– И звезд на калазирисе прибавится, тебе я это обещаю.

– Нет, ты неисправима. «Что ты на звезды глядишь, о, звезда моя? Быть бы мне небом, чтоб мириадами счастливых глаз мог тобою, о радость моя, насладиться…»11

Она отстранилась, так как заметила Марсия, выходящего из главного подъезда Центра. София вспомнила, что в это время он имеет обыкновение навещать Клеменцию. Марсий тоже их заметил и сразу потемнел лицом.

София покачала головой и молвила устало:

– И они ещё смеют обижаться на «самцов»!

– Жаль мне его, – успел сказать Димитрий, пока Марсий шел к ним, – а, кстати, ты уже продумала, как будешь расправляться с ним?