Читать книгу Клинки императора - Брайан Стейвли - Страница 8

Рампури Тан сидел на полу своей маленькой кельи спиной к двери. Перед ним на каменных плитах пола был расстелен чистый лист пергамента. В левой руке он держал кисть, однако до сих пор медлил окунуть ее в плошку с разведенными чернилами, стоявшую сбоку.

– Входи, – приказал он, не поворачиваясь к двери и подзывая Кадена свободной рукой.

Тот переступил через порог и остановился. Первые несколько минут с новым умиалом могли задать тон всем их дальнейшим отношениям. Большинство монахов стремились сразу же произвести впечатление на учеников, а Каден вовсе не горел желанием заработать суровое наказание из-за какой-нибудь оплошности или ошибки в суждении. Тан, однако, продолжал молчаливо созерцать свой чистый пергамент и, по-видимому, был вполне удовлетворен этим занятием. Каден приготовился терпеливо ждать, примеряясь к странностям своего нового наставника.

Было нетрудно понять, откуда у послушников взялась идея о том, что Тан в молодости сражался на арене. Хотя монаху давно уже перевалило за пятый десяток, его мускулатура оставалась могучей – в особенности выделялись мощные плечи и шея, – и в целом своим телосложением Рампури Тан напоминал валун. Сквозь редкую щетину на его черепе виднелись глубокие шрамы, белые на фоне темной кожи, словно какой-то дикий зверь рвал его голову когтями, снова и снова рассекая плоть до самой кости. Откуда бы ни взялись эти раны, боль, должно быть, была мучительной… Мысли Кадена снова перескочили к расчлененной туше козы, и он зябко поежился.

– Ты нашел животное, за которым посылал тебя Хенг, – резко начал монах. Это прозвучало не как вопрос, и несколько мгновений Каден колебался, стоит ли отвечать.

– Да, – отозвался он наконец.

– Ты вернул его в стадо?

– Нет.

– Почему?

– Оно было убито. Очень жестоко.

Тан положил кисть и одним текучим движением поднялся на ноги, впервые за все это время повернувшись лицом к ученику. Он был высок, почти одного роста с Каденом, и тот внезапно почувствовал, что в тесной келье как будто стало очень мало места. Глаза монаха, темные и острые, словно заточенные гвозди, пришпилили Кадена к месту. Дома, в Аннуре, ему случалось видеть людей с запада Эридрои или с крайнего юга, укротителей диких зверей, которые могли подчинять своей воле медведей и ягуаров одной лишь силой взгляда. Сейчас Каден чувствовал себя как одно из этих животных: только сделав над собой усилие, он смог выдержать взгляд своего нового умиала.

– Скалистый лев? – спросил монах.

Каден покачал головой.

– Голова была оторвана от шеи, словно отрублена. И кто-то выел мозг из черепа.

Тан несколько мгновений смотрел на него, потом показал на кисть, плошку с чернилами и пергамент, лежавшие на полу.

– Рисуй.

Каден уселся, чувствуя некоторое облегчение. Какие бы сюрпризы ни были ему уготованы под опекой Рампури Тана, по крайней мере, некоторые привычки тот разделял с Хенгом – слыша о чем-либо необычном, он тут же требовал рисунок. Что ж, это было несложно. Каден сделал два вдоха и выдоха, сосредоточил мысли и вызвал сама-ан. Сцена заполнила его внутренний взор во всех своих деталях: намокшая козья шерсть, свисающие куски плоти, пустая чаша черепа, отброшенного, словно разбитый горшок. Он окунул кончик кисти в плошку и принялся рисовать.

Работа продвигалась быстро – обучаясь у монахов, он имел предостаточно времени, чтобы отточить свое мастерство. Закончив, Каден опустил кисть. Изображение на пергаменте могло бы быть отражением его ума в неподвижной воде озера.

Молчание заполнило пространство за его спиной, огромное, тяжелое как камень. Каден чувствовал искушение оглянуться, но ему было сказано только сесть и рисовать, ничего больше. Рисунок был закончен, так что теперь он просто сидел.

– Это то, что ты видел? – наконец спросил Тан.

Каден кивнул.

– И у тебя хватило самообладания, чтобы остаться и сделать сама-ан.

Кадена заполнило удовлетворение. Возможно, обучение под руководством Тана в конце концов окажется не таким уж и страшным…

– Что-нибудь еще? – спросил монах.

– Больше ничего.

Обрушившийся удар был настолько жестоким и неожиданным, что Каден прикусил язык. Поперек спины взвыла яркая, жгучая полоса боли, рот наполнился медным вкусом крови. Он дернулся было выставить руку, чтобы защититься от следующего удара, но тут же подавил инстинктивное движение. Тан был теперь его умиалом, то есть имел полное право налагать на него повинности и наказания по своему усмотрению. Причина внезапного избиения оставалась для Кадена загадкой, однако он знал, как следует держаться при порке.

Восемь лет, проведенных у хин, научили его, что «боль» – более чем приблизительное слово для описания того многообразия ощущений, которое им обозначается. Каден узнал, как мучительно сдавливает ноги, слишком долго погруженные в ледяную воду, и как бешено колет и чешется плоть в тех же ногах после того, как они начинают отогреваться. Он изучил медленную тянущую усталость, пропитывающую мышцы, когда они вынуждены работать свыше своих возможностей, и ростки страдания, расцветающие на следующий день, когда начинаешь разминать пальцами дрожащую плоть. Есть быстрая, яркая боль чистого пореза от соскользнувшего ножа и тупая, пульсирующая головная боль после недельного поста. Монахи хин придавали боли очень большое значение. Боль, говорили они, – это напоминание о том, насколько крепки узы, привязывающие нас к собственной плоти. Напоминание о нашем поражении.

– Закончи рисунок, – велел Тан.

Каден снова вызвал в уме сама-ан, затем сравнил его с лежащим на полу пергаментом. Все детали были переданы полностью.

– Он закончен, – неуверенно сказал Каден.

Хлыст снова обрушился на него, но на этот раз он был готов. Его ум впитал боль, хотя тело слегка покачнулось от силы удара.

– Закончи рисунок, – повторил Тан.

Каден колебался. Задавать вопросы умиалу обычно было кратчайшим путем к наказанию, однако поскольку его уже и так избивали, внести немного ясности не повредит.

– Это какое-то испытание? – осторожно спросил он.

Монахи постоянно устраивали своим подопечным всевозможные проверки, в которых ученики и послушники должны были доказывать свое понимание и способности.

Хлыст снова опустился поперек его плеч. От первых двух ударов балахон порвался, и теперь Каден почувствовал, как лоза врезается в его обнаженное тело.

– Вот что это такое, – объявил Тан. – Можешь называть это испытанием, если хочешь, но имя – не то, что оно обозначает.

Каден мысленно застонал. Насколько бы странным ни казался Тан, он явно питал ту же раздражающую склонность к многозначительным афоризмам, что и остальные хинские монахи.

– Больше я ничего не запомнил, – сказал Каден. – Это весь сама-ан.

– Этого недостаточно, – ответил Тан, но на этот раз придержал хлыст.

– Это все, что там было! – возразил Каден. – Вот коза, вот голова, вон лужи крови; я запомнил даже несколько клочков шерсти, застрявших в камнях…

За это он получил целых два удара.

– Увидеть то, что есть, может любой дурак, – сухо пояснил монах. – Любой ребенок, глядя на мир, может сказать, что находится перед ним. Ты же должен видеть то, чего нет! Ты должен смотреть на то, что не находится перед тобой!

Каден из последних сил пытался выудить из его слов какой-нибудь смысл.

– Тут нет того, кто убил козу, – медленно начал он.

Снова удар.

– Разумеется, нет! Ты спугнул его. Или он сам ушел. В любом случае, едва ли стоило ожидать, что дикое животное останется рядом со своей жертвой, если оно заслышало или почуяло приближение человека.

– То есть я должен найти что-то, что должно быть здесь, но его нет.

– Думай про себя. Используй язык только тогда, когда тебе есть что сказать.

Тан подкрепил эти слова еще тремя резкими ударами. Раны сочились кровью. Каден ощущал, как она стекает по его спине: горячая, влажная и липкая. Ему доводилось переносить и более жестокие порки, но это всегда было связано с какой-то большой ошибкой, серьезным проступком. Никогда прежде его не били во время обычного разговора. Становилось все сложнее игнорировать боль, раздиравшую его тело. Сделав над собой усилие, Каден мысленно вернулся к предмету обсуждения – не стоило рассчитывать, что жалость заставит Тана прекратить избиение; это было очевидно.

«Ты должен видеть то, чего нет»…

Типичная хинская белиберда. Однако, как это часто бывало с подобной белибердой, скорее всего, она в итоге окажется правдой.

Каден еще раз детально просмотрел сама-ан. Все части тела козы были учтены, даже кишки, лежавшие кучей безжизненных бело-сизых веревок под брюхом животного. Мозга не было, однако Каден ясно нарисовал расколотый череп и показал место, откуда он был выбран. Что еще ожидал увидеть монах?

Он шел по следу козы, он пришел за ней в ущелье, и там…

– Следы! – произнес он, охваченный внезапным озарением. – Где следы того, кто убил козу?

– Вот это, – отозвался Тан, – очень хороший вопрос. А они были?

Каден попытался вспомнить.

– Я не уверен. Их нет в сама-ане… но я думал в основном о козе.

– Похоже, твои хваленые золотые глаза могут видеть не больше чем любые другие.

Каден моргнул от неожиданности. Еще ни один умиал не упоминал в разговоре его глаза – это было бы почти как упомянуть о его отце или о его происхождении. У хин было принято полное равенство. Послушники были послушниками, ученики – учениками, а старшие монахи все были равны перед Пустым Богом. Тем не менее глаза Кадена действительно выделяли его среди других. Тан назвал их «золотыми», однако на самом деле его радужные оболочки сияли. Ребенком Каден часто смотрел в глаза своего отца – такие глаза были у всех аннурских императоров, – поражаясь тому, как они горят, постоянно меняя цвет. Порой они яростно пылали, как факел под порывом ветра, порой тихонько тлели темными красными углями. Его сестра Адер тоже была обладательницей особенных глаз, хотя у нее они скорее искрились и вспыхивали, словно костер, разложенный из сырых прутиков. Будучи старшей среди детей императора, Адер редко останавливала свой яркий взгляд на младших братьях, а когда это случалось, он, как правило, сопровождался раздраженным сверканием. Согласно семейному преданию, светящиеся глаза были унаследованы от самой Интарры, Владычицы Света, принявшей человеческий облик много веков или тысячелетий назад – никто не знал наверняка, – чтобы соблазнить одного из Каденовых предков. Эти глаза были подтверждением того, что Каден – истинный наследник Нетесаного трона и будущий властелин самого Аннура – империи, занимавшей два континента.

Монахов, разумеется, государственные дела интересовали не больше чем сама Интарра. Владычица Света была одной из старейших богов, старше Мешкента и Маата, старше даже Ананшаэля, Владыки Костей. От нее зависели путь солнца по небесному своду, дневной жар, таинственное сияние луны. И тем не менее, по словам монахов, она была всего лишь ребенком, который играет с огнем в просторных чертогах пустоты – безграничной, вечной пустоты, принадлежащей Пустому Богу. Однажды Каден должен будет вернуться в Аннур, чтобы занять свое место на Нетесаном троне, но пока он жил в Ашк-лане, он был всего лишь одним из монахов, обязанным трудиться до седьмого пота и повиноваться приказам. Чудесные глаза явно не могли его спасти от жестокого допроса Тана.

– Может быть, следы и были, – неуверенно заключил Каден. – Я не могу сказать наверняка.

Какое-то время Тан не говорил ничего, и Каден уже подумал, что избиение вот-вот возобновится.

– Монахи слишком щадили тебя, – наконец проговорил Тан. Его голос был спокойным, но жестким. – Я не сделаю такой ошибки.

Лишь позже, лежа без сна на своей койке и стараясь дышать потише, чтобы не разбередить боль в саднящей спине, Каден осознал то, что сказал его новый умиал. «Монахи». Так, словно Рампури Тан не был одним из них.