Читать книгу Ближе, чем ты думаешь - Брэд Паркс - Страница 5

Все тело покрылось холодным потом. Машиной я управляла чисто интуитивно. Похоже, мои руки напрочь прекратили мне подчиняться.

Я свернула на проспект возле той улицы, где жила миссис Фернклифф. Двойная желтая линия казалась размытой от застилавшего глаза пота или слез. Мне хотелось позвонить Бену. Просто до ужаса хотелось. Но в дополнение к своим исследованиям и двум классам, в которых он работал ассистентом преподавателя, ему еще приходилось частично вести обучение в Центре образования в Университете Джеймса Мэдисона. Он никогда не брал трубку, когда работал со своими учениками.

Возник вопрос и о том, куда же делся мой телефон. Я поискала в привычных местах: на столе у входной двери, в сумке с подгузниками, за диванными подушками, – и не нашла его.

Единственный человек, к которому я могла бы обратиться в подобной ситуации, был Маркус Петерсон. Он был моим менеджером в «Старбаксе», а сейчас просто оставался хорошим другом, который бросил бы все, чтобы помочь мне.

Единственная проблема была в том, что его контакты тоже были сохранены в пропавшем телефоне. В самом деле, кто теперь запоминает наизусть телефонные номера друзей?

А больше обратиться было не к кому. Остальные мои друзья либо жили слишком далеко, либо же я общалась с ними лишь от случая к случаю. Что касается наших родителей, то Бен был из Алабамы, а моих, можно сказать, и вовсе не существовало. Вот один из самых жестоких фактов взросления в приемных семьях: когда дела идут хуже некуда, не к кому обратиться, нельзя опереться на родное плечо.

Совершенно не представляя, как действовать дальше, я поехала в социальную службу, надеясь, что Алекс все еще там или что кто-то еще, работающий допоздна, сможет сообщить мне его местонахождение.

Ближайший офис находился в Вероне, рядом с комплексом правительственного центра. Социальные службы долины Шенандоа были одним из двух агентств, с которыми мне довелось познакомиться еще в детстве. Их офисы, как правило, представляли собой строгие кирпичные коробки без окон наподобие складов. Что ж, ладно. Если вы когда-нибудь были ребенком, которого вечно таскали с места на место, может быть, и вам знакомо чувство, что тебя вроде как… складируют.

В четверть седьмого вечера во вторник на стоянке была лишь одна машина, маленький «шеви». Может быть, его владелец все еще на работе и подскажет мне, что да как.

Вход для сотрудников располагался в левой части здания. Над дверью горел маленький фонарик в защитной сетке. У двери не было ни звонка, ни домофона.

Не зная, что еще можно предпринять, я стала стучать кулаком в дверь.

Прямо скажем, такое решение было немногим лучше, чем если бы я сразу сломала себе руку. Ростом я всего полтора метра, а вешу несчастные пятьдесят четыре килограмма – вряд ли я представляла собой серьезную угрозу для прочной стальной двери. Однако я попыталась сделать все возможное, тарабаня в дверь, как в огромный железный барабан. Так меня точно должен был услышать владелец «шеви».

Я начала стучать в дверь ровным ритмом: четыре удара, пауза, затем еще четыре удара.

Бум, бум, бум, бум. И ждем. Бум, бум, бум, бум. И снова ждем.

Наконец оттуда раздалось:

– Чем могу помочь?

Этот голос из-за двери был женским.

– Ох, спасибо, спасибо, – говорю я, сознавая, как измученно звучит мой голос. – Кто-то из социальной службы сегодня пришел и забрал моего сына у няньки… Я просто… Просто хотела поговорить с теми, кто за это отвечает, и все уладить.

Я изо всех сил старалась не выглядеть вконец отчаявшейся женщиной.

Повисла пауза.

– К вам кто-нибудь звонил или заходил? – спросила она наконец.

Она задала мне вопрос, что само по себе было необычно. Не по правилам. Но ведь и вся ситуация была необычной, не так ли? Нельзя же просто так отобрать у матери ребенка без хоть какого-нибудь уведомления.

– Нет. Никто, – ответила я с облегчением, потому что даже такой нейтральный вопрос заставил меня почувствовать, что женщина эта мыслит здраво, раз уж решилась поговорить со мной.

– Хорошо, подождите. Как вас зовут?

– Мелани Баррик. Моего сына зовут Алекс. Его забрали из дома Иды Фернклифф на Черчвилл-авеню, а я… Я даже не знаю почему.

– Хорошо. Мне нужно кое-куда позвонить. Я скоро вернусь.

– Спасибо, – сказала я. – Огромное спасибо.

Я продолжала стоять, глядя на дверь. Температура на улице, похоже, была не выше пяти градусов, а я не потрудилась захватить куртку, когда уходила с работы. Но все это не имело значения. Мое сердце бешено колотилось, так что холода я даже не чувствовала.

Я надеялась, что они, прямо сейчас осматривают Алекса: его пухлые коленки, его открытую улыбку, его всегда сияющие серо-голубые глаза. И они видят, что ребенок не подвергался насилию в семье.

Может, кто-нибудь и пытался мне позвонить, но в нашей квартире нет стационарного телефона; мой же мобильник, оставленный неизвестно где и, скорее всего, в хлам разряженный, наверняка сразу перевел звонок на голосовую почту.

Но вроде бы ситуация начинала налаживаться. Наверняка для окончательного решения вопроса потребуется время – у социальных служб на все требуется черт знает сколько времени – но потом, вечером, Алекс вернется к нам домой. Будет спать в своей кроватке, станет просыпаться среди ночи, чтобы я покормила его, и все такое. Как и обычно.

С другой стороны двери я услышала неуверенное:

– Вы здесь?

– Да, да. Я здесь, – сказала я, наклонившись к двери, словно это могло приблизить меня к Алексу.

– Я поговорила с моим руководителем о вашем деле. Она сказала, чтобы вы вернулись утром.

В моей голове словно что-то взорвалось.

– Что?! – завопила я. И вовсе не потому, что не расслышала ее слов.

– Извините, но я передаю вам все слово в слово. Она сказала, что о процедуре вам расскажут потом.

Процедура? Мы стали частью какой-то процедуры?

– Но где он? – спросила я.

– Извините, я не могу вам этого сказать.

– Нет, подождите, – отчаянно взмолилась я. – Вы не можете просто так забрать моего сына, а потом ничего мне не сказать. Я же… Я же его мать. У меня есть права. Это… это же безумие. Не могли бы вы хотя бы открыть дверь и поговорить со мной?

– Извините, мэм, – сказала она, уже гораздо тверже. – Вам придется вернуться утром.

– Нет, нет! – я уже кричала. – Это жене справедливо! Вы совершаете ошибку, огромную ошибку. Я знаю, что кто-то подал жалобу или что-то в этом роде, но, кто бы это ни был, он лжет. Они лгут вам. Вы же знаете, люди постоянно лгут. Послушайте, они же просто используют вас, чтобы отомстить таким, как я! Вы должны это понимать!

Меня уже не волновало то, что я говорю, словно сумасшедшая.

– Возвращайтесь утром, мэм, – сказала женщина. – А мне нужно идти.

– Можно мне самой поговорить с вашим руководством? Ведь… ведь я вовсе не плохая мать. Я бы никогда не причинила боль своему ребенку. Я просто хочу взглянуть на него. Убедиться, что с ним все в порядке. Неужели вы не понимаете? Пожалуйста!

Ответа не было. Я снова постучала в дверь.

– Пожалуйста! – в отчаянии произнесла я. – Пожалуйста, помогите мне!

В течение следующих пяти или десяти минут все более истерично я твердила свою просьбу во всех возможных вариациях.

Мне довелось многое узнать о системе социальной защиты детей, поскольку недостатки ее работы я испытала на себе. Я видела, как самые благие намерения рассыпались в прах перед непримиримостью и бессмысленностью бюрократической машины. Мне пришлось повстречать множество взрослых людей, которые откровенно пользовались отсутствием должного надзора со стороны соцслужб: среди них были и нерадивые соцработники – законченные лентяи, работавшие спустя рукава, лишь бы удержаться на рабочем месте, и семьи, которые брали на воспитание детей исключительно ради выплаты пособий.

Да, таких было меньшинство. Но в этот огромный аппарат втягивались и хорошие люди тоже, а он был слишком неуклюж и слишком перегружен так называемой борьбой за облагораживание общества. Этот громоздкий механизм неизбежно создавал больше проблем, чем был призван решать.

Запутавшиеся в этом аппарате люди называли его просто «системой». Действительно, весьма подходящее определение для чего-то холодного, сложного и безликого. Стоило вам попасть в его сети, и вы потихоньку начинали терять человечность. Ваша семья превращалась в досье, передававшееся от одного измотанного, низкооплачиваемого, перегруженного работой государственного служащего другому.

Мне удалось вырваться из испорченного детства, а затем я в поте лица работала, чтобы избавиться от этого безумия: не для того же все это делалось, чтобы вновь окунуться в него?

Этого не должно, просто не должно было случиться.

Только не с Алексом.

Потому что я прекрасно понимала, как работает эта схема. Когда вы попадали в лапы системы, выбраться из них было уже нелегко. Огромный ее механизм работал подобно гигантской стальной пасти, которая удерживала вас между заостренными резцами, отрывая от вас по куску каждый раз, когда вы пытались сопротивляться.

Независимо от того, что сказано в законе, каждый родитель, о котором сообщали в социальные службы, оказывался заведомо виновным, пока не мог доказать обратного. Соцработники либо приходили к такому убеждению самостоятельно, либо же в спешке изучив его досье. Я видела, как это произошло с моими собственными родителями. Всякий раз, когда со мной общался кто-то из соцработников, было похоже, что меня негласно принимают как минимум за какое-то отребье.

Они будут напускать на себя вид сыщика в поисках улик. Станут говорить со мной о партнерстве и сотрудничестве. И во время такой беседы постоянно будут звучать вопросы с подковыркой: в их колоде для собеседника козырей не найдется.

Кто-то уже принял решение о том, где Алекс проведет ночь. Теперь он был в руках у кого-то неизвестного – приемного родителя или администратора воспитательного дома, которых я ни разу в жизни не видела и которые наверняка не станут заботиться о моем сыне так же, как я.

А может, и нет. Может, прямо сейчас он лежит в кроватке, плача от голода. Завернутый в грязную пеленку. Или еще что похуже.

Я могла бы сколько угодно плакать об этом, проклинать небеса, бросаться в агонии наземь, но все это было бы совершенно бессмысленно. Рыдая, я повалилась на дверь, а затем упала на холодный бетон пола.

Женщина за дверью исчезла.

И Алекс – тоже.