Читать книгу Ближе, чем ты думаешь - Брэд Паркс - Страница 7

Пока я сидела на полу у здания социальной службы долины Шенандоа, мои мысли были подобны лесным дебрям, и главным образом они были о прошлом.

Первое мое столкновение с системой произошло, когда мне было два года. Мой отец в очередном припадке пьяной ярости схватил меня за руку и швырнул через всю комнату; я получила тяжелый перелом.

На самом деле я очень смутно помню те события. Обо всем мне рассказал представитель социальной службы. По крайней мере теперь я понимала, отчего моя рука иногда начинала болеть во время дождя.

Мама однажды сказала мне, что отец не всегда был таким жестоким, но именно отцовство начало, как она выражалась, выводить его из себя. Они встретились, когда он служил во флоте, а их часть в то время квартировала в Норфолке. О том, как проходили первые ее встречи со старшим прапорщиком Уильямом Теодором Керраном – для друзей просто Билли – она рассказывала, словно сказку, героями которой были Билли и Бетси. Они оба родились в маленьких пенсильванских городках. Он был высок, широкоплеч, романтичен, обаятелен и так далее.

Правда, все это несколько противоречило тому, как его с позором уволили из военно-морского флота из-за ряда нарушений, совершенных им в пьяном виде или с похмелья. Мама пыталась совмещать увлечение флотским офицером с воспитанием моей сводной сестры Шарлотты, ребенка, оставшегося от недолгого и неудачного брака с еще одним моряком. Когда она, наконец, прямо сообщила о своих чувствах, папа подал рапорт об уходе со службы и предложил ей пожениться. Она, не раздумывая, согласилась.

Новоиспеченные мистер и миссис Керран переехали в графство Нортумберленд, прятавшееся в сельской глубинке Вирджинии, больше известное под названием Северное горло. Они приобрели небольшой дом, нравившийся им тем, что тот находился прямо в лесу и поблизости практически не было соседей.

Возможно, правда, что больше он понравился папе, чем маме.

Папа занялся коммерческим рыболовством; жизнь их в целом была весьма скромной. Отец часто уходил в длительные плавания, которые иногда продолжались по нескольку недель подряд, а затем возвращался, счастливый и с набитыми деньгами карманами. Жизнь вроде бы наладилась, но потом он начал пить.

В таких случаях он неизбежно срывал на ней свою злость по той или иной причине (а иногда и вовсе без таковой), буквально выбивая из нее дух.

Помню, однажды он пришел в бешенство от того, что нашел в мусорном ведре ползающих муравьев – результат того, что она как попало делала уборку, как он заявил, а еще раз – из-за того, что в его отсутствие она запустила виноградную лозу, и та расползлась по всему дому.

Иногда причиной были деньги. Или, как ему казалось, она заигрывала с каким-нибудь парнем. Или он бил ее еще из-за каких-то, одному ему ведомых, грехов.

На следующее утро он извинялся, клялся перед богом, что больше никогда ничего подобного не сделает. Потом уходил в море. А по возвращении все повторялось по кругу – так же, как неумолимо приходят приливы и отливы с безжалостной неумолимостью прилива.

То, что моя мать – в свое время умная и красивая женщина, вполне достойная хорошей партии – оставалась рядом с таким человеком, говорило о том, как радикально насилие может изменить человеческую психику. Причем она не только продолжала жить с ним; она еще сильнее связала их судьбы, родив меня.

К тому времени, как мне кажется, мама прекрасно понимала, для чего это нужно. Мое второе имя должно было быть Хоуп[3], в честь папиной бабушки. Но когда в больнице у нее спросили, что вписывать в свидетельство о рождении, мама назвала имя Анна, ничего не сказав отцу.

Через девять лет после моего рождения произошла совершенно удивительная, чудесная случайность: на свет появился мой брат Тедди.

Не знаю, почему мама считала, что большее количество детей сможет образумить моего отца или помочь им снова сблизиться. Ничего подобного. В моих самых ранних воспоминаниях мелькают только лица соцработников, беспокойно хмурящих брови во время очередной попытки вытащить из меня подробности последних, как они это называли, – эпизодов.

Все мое детство стало чередой таких эпизодов. Я никогда до конца не понимала логику соцработников: почему, например, из-за одних поступков моего отца меня забирали из дома, а из-за других (на мой взгляд, более тяжких) – нет.

Я стала бояться интернатов, пребывание в которых превращалось в нескончаемую борьбу за выживание между закаленными приемышами, которые научились сражаться за любую возможность урвать скудные порции любви, пищи или внимания взрослых.

Все возможности, которые, казалось, возникали передо мной в агентствах по усыновлению, ни к чему не приводили. Иногда попадались очень приятные люди, и как же я плакала, расставаясь с ними, когда меня вновь отправляли к родителям.

Попадались и хамы, такие, кто интересовался только выплачиваемыми за воспитание деньгами. На мое проживание, еду и одежду штат выделял около 500 долларов в месяц, и надо было только удивляться, насколько малая часть этой суммы действительно тратилась на меня.

У одной из моих приемных матерей был собственный ребенок – девочка, помимо трех приемышей, двух мальчиков и меня. У нее была своя комната. Я жила в одной комнате с мальчиками. Когда мы не ходили в школу, троих приемышей отправляли на улицу с наказом носа дома не показывать до обеда. Нам давали что-то вроде пайка, который у меня обычно заканчивался около половины одиннадцатого утра. До сих пор помню эти долгие дни на заднем дворе, когда я с завистью наблюдала в окно за сестрой, поглощавшей за просмотром телевизора всякие вкусности.

В другом доме я была одной из восьми приемных детей, ютившихся в двух спальнях. Приемная мать любила стравливать нас друг с другом, всячески поощряя стукачество, а затем придумывая наказания для провинившихся. Однажды, после того как одна из моих сестер сдала меня за то, что я припрятала в шкафу немного еды, – мама как попало обкорнала мои волосы. Затем она отвела меня в спальню к мальчикам в одном нижнем белье и заставила меня сказать им, что я – подлая лгунья.

После пребывания в доме приемных родителей я возвращалась домой на срок длиной от нескольких месяцев до года, в зависимости от того, насколько ловко моему отцу удавалось скрывать свои злобные выходки и как долго он мог заставить молчать об этом маму.

А мама любила меня по-своему. Она называла меня тыковкой – именем, от которого у меня до сих пор иногда по коже ползут мурашки, и расчесывала мои волосы так нежно, как никогда бы не смогла ни одна приемная мать. Она всегда следила за тем, чтобы у меня под руками были книги, и позволяла мне читать столько, сколько я хотела, позволяя мне растворяться в воображаемом мире, который был не таким непредсказуемым, как мой собственный.

Но мама так и не сделала того, что действительно было необходимо, чтобы защитить меня: она так и не рассталась с Билли Керраном.

Эта схема – родной дом, потом приемная семья, потом снова дом – катилась как по рельсам, пока мне не исполнилось девять лет. К этому моменту моя мать была полностью зависима от болеутоляющих таблеток, которые ей прописывали всякий раз после вновь полученных от отца побоев. В конце концов она начала заниматься сексом с доктором в обмен на постоянное снабжение викодином, перкосетом или чем-то еще, что он мог достать.

Однажды она впала в настоящий ступор, когда Тедди обнаружили ползающим у шоссе 360, главной магистрали округа Нортумберленд, одетого в один лишь грязный подгузник. Снова, как обычно, нагрянули социальные службы. А тем временем моя сводная сестра Шарлотта произвела настоящий взрыв, сообщив, что мой отец постоянно насиловал ее с тех пор, как у нее едва оформились бедра.

Представительница соцслужб поставила моей погрязшей в наркотиках матери ультиматум:

– Протрезвитесь и оставьте мужа или вы навсегда потеряете детей.

Она предпочла его нам, добровольно отказавшись от родительских прав. И логику ее, похоже, с трудом могли понять даже те, кто работал с тяжело зависимыми людьми.

Это было двадцать два года назад. С тех пор я не общалась ни с одним из моих родителей.

Как только я попала под опеку штата, то оказалась словно потерянной. Я понимала, что отправляться домой бессмысленно: у меня больше не было дома. И я не знала, что готовит мне очередной день. Впрочем, никто особо и не заботился о том, чтобы прояснить мне это.

Может быть, я просто была плохим ребенком? А мои стабильно отличные отметки – недостаточной заслугой? Если бы я была лучше, отправили бы меня в какое-нибудь хорошее место? На кого именно мне больше всего следует сердиться? На последних приемных родителей? На последнего соцработника? На себя?

Затем, уже в колледже, я решила, что пора прекратить переоценки, обвинения, попытки докопаться до истины и достигнуть примирения с реальностью. Да, роль приемного ребенка определяла мое детство. Но если я позволю, она исковеркает мне взрослую жизнь.

Я сумела выжить. Вот что по-настоящему имело значение. И я не желала сдавать свои позиции.

Так что контакт Алекса с миром социальных служб был крайне жестокой мерой: для него это было равносильно землетрясению, толчки которого распространялись на огромное расстояние от эпицентра.

А я продолжала сидеть на полу под дверью, постоянно вздрагивая, словно подо мной действительно тряслась земля.

Наконец я поднялась и, пошатываясь, побрела к своей машине. Бен скоро будет дома. Я хотела быть там, когда он вернется.

Наш дом – аккуратное ранчо в стиле 50-х с тремя спальнями. Он расположен рядом с кошмарной трассой Деспер-Холлоу-роуд, получившей свое название несколько десятков лет назад в честь семьи Деспер; кое-кто из них до сих пор живет там. Наше ранчо находится за пределами городской черты Стонтона, в буквальном смысле слова по другую сторону путей: как только вы сворачиваете с шоссе 250, вам приходится пересекать железнодорожную эстакаду.

Этот дом мы купили, когда узнали, что я беременна. Я сказала Бену, что не смогу позволить ребенку родиться в квартире на первом этаже, где я жила до этого. Только не после тех событий, которые там произошли.

Мне хотелось жить в своем доме, в своих четырех стенах, чтобы вокруг был белый забор, а на фасадных окнах – горшки с веселыми цветами. Вполне возможно, что именно беременность вызывала во мне столь сильное желание свить собственное гнездышко.

Бен, у которого процесс получения докторской степени находился в самом разгаре, несколько раз поднимал шум насчет колоссальной задолженности по студенческим кредитам, под давлением которой мы окажемся сразу после того, как он закончит свое обучение. Он справедливо указывал на то, что мы понятия не имеем, где он в конечном итоге устроится на работу. Правда, были намеки на возможное трудоустройство в Джеймс Мэдисон – подходящее место для темы его диссертации, но, может быть, написание этой диссертации затянется вплоть до его выхода на пенсию, так что никаких твердых гарантий не было. Мы должны были быть готовыми ко всему.

В конечном счете, однако, он сдался. Мы мобилизовали все сбережения, отложенные на черный день, чтобы сделать первоначальный взнос, а потом нам оставалось только надеяться, что этот черный день, черт бы его побрал, никогда не наступит.

Мы оформили покупку в октябре прошлого года, когда я была на седьмом месяце беременности, а затем потратили следующие два месяца на то, чтобы по возможности привести его в порядок, пока не появился Алекс. Как только могли, мы вычистили все внутри, чтобы дом стал привлекательнее. Мой друг Маркус принес свой секатор и подрезал разросшиеся кусты, чтобы в окна проникало больше света. Его жена Келли помогла нам с покраской.

Затем Бен сделал мне на новоселье неожиданный подарок: красивый, новый белый забор. На вопросы, откуда для этого взялись деньги, он застенчиво отмалчивался. Говорил даже в шутку, что для этого ему пришлось продать почку.

И мы повесили под окнами несколько цветочных горшков. Было уже слишком поздно, чтобы что-то в них выращивать, но в конце сезона Бен где-то добыл луковицы тюльпанов, так что мы вместе посадили их.

У человека, обладавшего прошлым сродни моему, вполне могли возникнуть оптимистические мысли вроде того, что они расцветут, пусть даже в самое неурочное время. Ведь наш дом стал для меня первым местом, о котором я могла думать как о постоянном пристанище после тридцати одного года не прекращающихся переездов. И прямо голова кружилась от мысли, что к тому времени, когда цветы распустятся, у нас уже будет ребенок.

На удивление зеленые побеги не заставили себя долго ждать. А то, как мы были полностью поглощены родительскими обязанностями: все эти бессонные ночи, подъем ранним утром, исполнение тиранических требований младенца, – стало постоянным и приятным напоминанием об этих переживаниях.

Сворачивая на Деспер-Холлоу-роуд и пересекая пути, я изо всех сил пыталась успокоиться, твердя себе, что все идет по-прежнему. Я все еще собиралась разглядывать эти цветы вместе с Алексом, наблюдая, как появляется одно крошечное чудо за другим. Все должно закончиться хорошо, твердила я себе.

Затем я добралась до почтового ящика в конце дороги и свернула к нашему дому. Только тогда я поняла, что поперек парадной двери натянута оградительная полицейская лента.