Читать книгу Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди - Страница 7

Эми Робсарт Дадли Деревня Камнор близ Оксфорда, графство Беркшир, воскресенье, 8 сентября 1560 года

– Что с тобой, голубка моя? – с озабоченным видом спрашивает Пирто, нежно касаясь рукава моего платья и опускаясь на колени рядом со мной. – Ты такая грустная! Снова боли?

– Все хорошо, Пирто, – слабо улыбаюсь я в ответ. – Просто не пойду на ярмарку сегодня. Нет, нет! – Я протестующе касаюсь ее губ. – Ты иди вместе с остальными, повеселитесь, я настаиваю и не желаю слышать никаких возражений. Возьми мой кошелек и купи мне пирогов, сидра и лент для волос – целый ворох, всех цветов радуги! Трать, сколько захочешь, а как вернешься – расскажешь мне обо всем. Сделай это, Пирто, если ты меня любишь! Не знаю, что происходит, но мне отчего-то хочется побыть в одиночестве, остаться в тихом, безмолвном доме одной-одинешенькой. Обдумать все, услышать голос собственного разума. Пожалуйста! – С этими словами я беру ее руки в свои. – Мне больше ничего не нужно, сделай для меня только лишь это.

– Миледи, я не хочу оставлять вас одну… – хмурится Пирто, и морщины на ее лице будто становятся еще глубже.

– Всего на один день, Пирто, подари мне один день тишины и покоя, со мной все будет в порядке, – уговариваю я ее. – Пожалуйста, выполни мою просьбу! И остальным скажи, чтобы шли на ярмарку, заставь, если вдруг воспротивятся. Дайте мне возможность хоть одно воскресенье провести наедине с собой.

Пирто вздыхает, но все же сдается:

– Как скажете, миледи!

Затем раздается едва слышный хруст ее усталых суставов, она поднимается на ноги и вновь начинает суетиться – посылает вниз, в кухню, за подносом с едой, прикрытым аккуратно таким образом, чтобы ни вид ее, ни запах не побеспокоили меня. Завтрак должен был просто стоять в комнате, на случай, если вдруг у меня проснется аппетит. Нянюшка велит принести лекарства, воду, вино, чистый таз и сушеный имбирь, чтобы я могла побороть тошноту, и выставляет все это на столике рядом с моим креслом так, чтобы можно было дотянуться, не поднимаясь с места. Кроме того, по моей просьбе она достает красивую эмалированную, красную с золотым, коробку засахаренных кисло-сладких вишен, которые привез мне в последний раз из Лондона Томми Блаунт. Хоть я и не могла заставить себя съесть даже одну ягодку, потому как стоило мне только на них посмотреть, и мой желудок сразу начинал протестовать, мне все же нравилось любоваться этими засахаренными вишнями, уложенными аккуратными рядами, словно круглые неограненные рубины на подносе ювелира.

Моим размышлениям вдруг помешал шумный спор, разгоревшийся за дверью. Пирто тут же поспешила прекратить шум, а я поднялась и вышла вслед за ней в длинную галерею, где, проникая через арочные окна, неясные солнечные лучи играли на холодном каменном полу, тщетно пытаясь согреть его, словно пылкий любовник – равнодушную к нему деву.

– Что за нелепость? – возмущалась мистрис Одингселс, размахивая запиской, которую я отправила ей поздно вечером накануне, велев отдать хозяйке сразу, как только она проснется.

Ее груди сотрясались от кипучей, безудержной и нарочитой ярости так сильно, что я даже стала опасаться, что они разорвутся, как пушечные снаряды, прямо в слишком туго затянутом лифе ее бордового платья. Стоило мне появиться в галерее, она отступила назад и наградила меня испепеляющим взглядом.

– Воскресенье – это день Господень, леди Дадли, и все богобоязненные дети Его должны оставаться дома и возносить Ему молитвы, читая Библию, а не на ярмарке развлекаться! И уж тем более негоже нам, дворянам, в такой день шататься праздно вместе с простолюдинами, завсегдатаями подобных торжищ! Уверена, без их громкой и грубой ругани, пьяных дебошей и прочих ужасов не обойдется даже сегодня! – С этими словами она брезгливо наморщила нос, как будто одна только мысль о народных гуляниях смердела, словно корзинка, доверху наполненная тухлыми яйцами.

Ее лицемерная нотация взбесила меня так, что я едва не сказала ей, что если она так сильно обеспокоена соблюдением заповедей Господних, то ей самой не стоило бы надевать в воскресный день платье со столь низким корсажем. Но я слишком устала, чтобы стоять здесь, а препираться, подобно курицам, дерущимся за единственного петуха в курятнике, было ниже моего достоинства, так что я решила не обращать на нее внимания.

Мистрис Форстер презрительно фыркнула, поправила изумрудно-желтый лиф своего нового платья, спрятала светлый локон, выбившийся из-под отороченного кружевом белого льняного чепца, и напустилась на лицемерку:

– Можешь смотреть свысока на всех и строить из себя образец благочестия сколько хочешь, Лиззи Одингселс, но лично я посещала деревенские ярмарки всю свою жизнь, и большинство из них устраивались именно по воскресеньям. И знаешь что? Я радовалась, как ребенок, несмотря на то что я – не менее знатного происхождения, нежели ты. И тебе все равно гореть в аду за то, что ты стала подстилкой моему мужу, не важно, ходишь ты на ярмарки или же остаешься дома хоть с целой стопкой Библий!

С этими словами она задрала нос и, взмахнув желто-зелеными юбками, отправилась искать своих детей, чтобы принарядить их перед тем, как отправиться на ярмарку, довольная тем, что ей удалось поддеть мистрис Одингселс. Я нисколько не сомневалась, что еще очень долго она будет кипеть от злости, словно забытый на плите чайник, упоминая при каждом подходящем случае о том, как весело ей было на ярмарке, в то время как некоторые лживые лицемерки со слишком высоким мнением о себе остались скучать дома.

– Мистрис Одингселс права, воскресенье – день Господень, – торжественно, словно судья, выносящий приговор, провозгласила одетая во все серое седовласая мистрис Оуэн, выделяя интонацией каждое слово так, словно оно было тяжелым, как гранитная плита, – и в день этот должно предаваться размышлениям и молиться. Вернувшись из церкви, я запрусь в своих покоях и проведу оставшуюся часть дня за чтением Библии.

– Нет, вы должны уйти! – стала настаивать я, переводя обеспокоенный взгляд с одной женщины на другую и пытаясь всеми силами побороть в себе желание упасть на колени и умолять их выполнить мою просьбу.

Мистрис Оуэн, уверена, мне не помешает, но вот провести этот день в компании мистрис Одингселс мне бы совсем не хотелось. Я жаждала мира и покоя, тишины и уединения, чтобы никто не подсматривал за мной и не навязывал свое общество, когда я не хочу никого видеть. Знаю, если она останется дома, то совсем скоро устанет пребывать наедине с собой и будет искать общения хоть с кем-нибудь, даже со мной. Эта женщина сядет за один стол и выпьет чарку хоть с самим Сатаной, если он согласится скрасить ее одиночество, пусть и на полчаса.

– Обещаю, вы отлично проведете время, и никому такая прогулка не повредит! Я тоже частенько бывала на воскресных ярмарках, и душа моя осталась такой же чистой, как и прежде! И там нет неотесанных грубиянов и жуткой толпы, которой вы так боитесь. Простые люди веселятся, и большинство из них хорошо воспитаны.

Мистрис Оуэн обернулась и уставилась на меня своими ледяными глазами, взгляда которых я не могла вынести, не содрогнувшись. Ее голос дрожал от презрения, когда она обратилась ко мне:

– Вы смертельно больны, леди Дадли, вас покинул законный муж, обрекая тем самым на смерть в одиночестве от неисцелимого и нестерпимо болезненного недуга, а сам отправился ко двору, чтобы танцевать и прелюбодействовать там с королевой. Насколько мне известно, моя благочестивая леди, о вас и слова доброго никто в Камноре не скажет, равно как и о вашем супруге. У вас нет собственного дома, а здесь вы – лишь гостья, так что же дает вам право приказывать здесь или же утверждать, что Господь наш не накажет вас за все грехи, что вы совершили, и за все посещения воскресных ярмарок?

Я ахнула и пошатнулась, как будто она ударила меня. Если бы Пирто не поддержала меня, я бы позорно рухнула на пол. Я ошеломленно смотрела на нее, а на глазах моих проступали слезы злости и удивления. Мой подбородок дрожал, как это частенько случалось в последнее время, я чувствовала себя беспомощной и безмолвной, как рыба, столкнувшись с подобной наглостью и жестокостью.

Не обращая на меня никакого внимания, мистрис Одингселс повернулась к мистрис Оуэн и спросила, не хочет ли та отобедать вместе с ней.

– Быть может, лучше вы нанесете мне визит, Лиззи? – предложила та. – Моя кухарка как раз готовит чудесного поросенка, фаршированного яблоками, грушами и изюмом. Эта милая женщина порядком меня разбаловала, но для такой одинокой и пожилой женщины, как я, подобное отношение – большая радость.

– С удовольствием! – лучезарно улыбнулась мистрис Одингселс. – Примите мою искреннюю благодарность, мистрис Оуэн, вы – словно ангел, спустившийся с небес на землю, дабы ниспослать мне благословение!

– А потом мы могли бы сыграть с вами в карты, – предложила мистрис Оуэн, беря ее под руку и направляясь вместе с этой женщиной в длинную галерею, поближе к лестнице. – А поскольку сегодня воскресенье, весь выигрыш мы с вами пожертвуем церкви, разумеется.

– Ну конечно! – воскликнула мистрис Одингселс. – Иначе и быть не может! Не думаю, что смогла бы коснуться колоды, если бы не была уверена, что какому-нибудь несчастному не станет от этого житься чуточку легче. Выиграю я или проиграю – мне будет отрадно помочь тому, кому так нужна моя помощь.

– Вы, леди Дадли, разумеется, также приглашены, – обернувшись, бросила мне мистрис Оуэн. – Если одиночество вам наскучит, вам известно, где нас найти. Знаете ли, Лиззи, я не из суеверных, – до меня по-прежнему доносились их голоса; прогуливаясь под руку, они вели доверительную беседу, словно давние близкие подруги, – но моя служанка утверждает, будто Том, сын мельника, видел злого духа…

От этих ее слов моя кожа покрылась мурашками, и я тут же вспомнила мрачного оруженосца своего супруга, сэра Ричарда Верни. Мистрис Оуэн продолжила свой рассказ:

– Да-да! Сам дьявол в человеческом обличье встретился ему на перекрестке прошлой ночью. Должно быть, искал отчаявшиеся души, которые кровью вписали бы свое имя в его жуткую книгу. Это все, разумеется, деревенские байки, но я все же не хочу испытывать судьбу и идти на ярмарку сегодня…

Я стремительно бледнею, колени мои дрожат и подгибаются, но Пирто успевает крепко обнять меня за талию и помочь удержаться на ногах.

– Думаю, то был не дьявол, – говорю я нянюшке, когда мистрис Оуэн и Одингселс уходят, и опираюсь на ее руку. – Думаю, это была сама Смерть, и она пришла за мной, быть может, в обличье сэра Ричарда Верни.

– Что ты, что ты, милая! – мягко увещевает меня Пирто. – Не бывает на свете злых духов, это все – суеверия, как и сказала мистрис Оуэн. Но ты точно не хочешь, чтобы я осталась сегодня с тобой? Мне бы не хотелось оставлять тебя одну, когда ты так расстроена, – поглаживая меня по спине, добавляет она. В моих покоях Пирто заботливо усаживает меня в мое любимое кресло. – Я за свою жизнь тоже не одну ярмарку посетила, так что ничего страшного не случится, если сегодня никуда не пойду.

– Хорошая, добрая моя Пирто! – Я глажу ее морщинистое лицо, напоминающее мне сразу о куклах, которых я делала в детстве из сушеных яблок. – Спасибо, но я хочу, чтобы ты пошла. Повеселись на ярмарке за меня. Я бы хотела побывать еще на одной ярмарке, прежде чем смерть заберет меня навсегда, но у меня не хватит сил дойти туда, так что ты иди, ради меня, ради нас обеих. Посмотри, что там есть, и не забудь принести мне яблочного сидра и пирогов с корицей, а главное – ленты, а потом расскажешь мне вечером обо всем, что видела.

– Хорошо, я пойду, хоть мне и не по душе оставлять тебя одну на целый день, голубка моя, – говорит Пирто, поглаживая меня по волосам и целуя в лоб, и идет в сторону двери. – Принесу тебе еще имбирных пряников, – говорит вдруг она, уже взявшись за дверную ручку. – Уж они точно пробудят твой аппетит, ты ведь всегда так их любила! Имбирь заодно и тошноту уймет.

Я облегченно вздыхаю, когда слышу, как за ними всеми закрывается тяжелая входная дверь, после чего во дворе сразу раздаются стук копыт и скрип колес. Мне больше не нужно притворяться, я тяжело, судорожно вздыхаю и откидываюсь на спинку кресла, вцепившись пальцами в подлокотники, расшитые цветами, и слезы текут наконец по моему лицу, потому что боль пронзает, словно острый скальпель, мою грудь и отдается звучным, мучительным эхом в спине и ребрах. Смерть несильно сжимает мое сердце в кулаке, предупреждая о скорой встрече, играя со мной, истязая меня, словно хвастливый мальчишка, показывающий мне, на что он способен. Я с трудом встаю с кресла и иду к полке, где хранятся все мои лекарства. Все, за исключением тех, что прислал мне муж.

Боль распространилась уже на всю мою руку, когда я нахожу наконец нужный пузырек. Солнечный свет, льющийся из окна, попадает на его содержимое, и темная жидкость сияет, словно красивейший янтарь, переливающийся медовыми и багровыми красками. Это снадобье прислал мне вместе с последним своим письмом доктор Бьянкоспино. Если я запущу болезнь, писал он, и почувствую, что конец близок, а боль – совсем невыносима, это ускорит мою встречу со смертью, и она заберет мою жизнь милосердно. И я уйду, будучи всего двадцати восьми лет от роду, когда кудри мои золотые совсем не тронуты сединой. Не стоило мне сомневаться в докторе Бьянкоспино, он был, наверное, единственным, кто не скрывал от меня правды, говорил мне все откровенно, не пытаясь ничего приукрасить. А что, если эта бутылочка содержит один из ядовитых ингредиентов, описанных в той книге? Но ведь это средство он оставил мне не из злых побуждений, я должна была прибегнуть к нему лишь перед смертью, чтобы умерить боль! Это снадобье – не какая-нибудь микстура вроде той смеси лайма и апельсинового сока, которую присоветовала мне мистрис Оуэн.

Бесстрашно я откупориваю пузырек и делаю первый глоток, морщась от горького, обжигающего вкуса лекарства. Нужно было разбавить его вином или хотя бы добавить сахару, чтобы оно было хоть немного слаще, как говорилось в прикрепленной к бутылочке записке, написанной изящным почерком доктора Бьянкоспино, но я снова не стала прислушиваться к здравому смыслу и хорошему, правильному совету, действуя в очередной раз по своему разумению. Быть может, я была неправа, но сегодня я слишком устала, чтобы заботиться о таких мелочах. Один лишь глоток этого средства облегчит мою боль и убедит меня в искренности намерений доктора, разве может это мне навредить? Если же я от этого снадобья упаду замертво – что ж! В любом случае рано или поздно смерть настигнет меня и так.

Я поворачиваюсь к алтарю, решив помолиться. В конце концов, сегодня и правда воскресенье, и это будет достойным выходом из положения – хоть я и не смогла пойти в церковь, ничто не мешает мне обратиться к Богу отсюда, из своих покоев. Каждый день я молюсь Ему, прошу спасти меня от безысходности. Я вдруг вздрагиваю от неожиданности и чуть не выпускаю пузырек из рук, сердце бьется, как птица, и знакомая боль опаляет мне грудь: перед алтарем преклонил колени тот самый серый монах, что преследовал меня в Камноре. Он почтительно склонил голову, его лицо полностью сокрыто под капюшоном, руки сложены в молитвенном жесте, а пальцы сжимают полированные деревянные четки, на которых раскачивается крест с распятым в бесконечной немой муке Иисусом Христом с терновым венцом на голове.

Я медленно – такое уж у меня сегодня настроение – подхожу к призрачному монаху, словно он хищный и опасный зверь, и осторожно опускаюсь на колени перед алтарем рядом с ним. От него веет холодом; несмотря на бесчисленные мои одежды, я чувствую себя так, будто бреду зимой по сугробам совсем нагая, потерянная для всего мира. Так что я просто соглашаюсь с тем, что он находится в моих покоях, и даже не пытаюсь кричать, прятаться или бежать от него прочь.

– Неужели я испила смерти? – впервые обращаюсь я к нему слабым, дрожащим голосом, напоминающим звуки лютни в руках взволнованного менестреля.

Я ставлю пузырек со снадобьем на алтарь, как подношение. Он сияет и переливается в свете свечей, будто в содержащемся в нем зелье, вопреки здравому смыслу, раскаленные угольки мерцают красными огоньками. Но монах не отвечает, он продолжает молиться, как будто не слышит или не хочет замечать женщину, преклонившую колени рядом с ним.

– Кем ты был при жизни? – спрашиваю я, но он по-прежнему даже не смотрит в мою сторону. – Как тебя звали? Боролся ли ты с плотскими желаниями, одолевающими каждого мужчину? Или же тебе нравилось жить в уединении монастыря? Сам ли ты решил избрать такой путь? Обрел ли покой? Был ли счастлив? Или тебе пришлось побороться за то, чтобы сдержать данную тобой клятву? Боролся ли ты с собой всю свою жизнь или же сразу смирился и доверился судьбе? Достиг ли ты успеха в жизни или потерпел неудачу, как я? Ведь не просто так ты, став духом, продолжаешь ходить по бренной земле. Это – твое наказание за тяжкий грех? Быть может, ты полюбил монахиню, или знатную даму, или молодую крестьянку и посеял свое семя в ее утробе? И вас поймали, когда вы пытались сбежать во Францию, чтобы начать там новую жизнь? Слуги рассказывают всякие безумные истории, даже не знаю, можно ли им верить… А может, ты сделал нечто настолько ужасное, настолько непростительное, что врата рая закрыты для тебя и дух твой обречен скитаться по земле вечно? И грех твой никогда не будет отпущен и не позволят тебе его искупить, и ты так и не обретешь покой?

Но призрачный серый монах так и не доверил мне своей тайны – увлеченный молитвами, он не обращал на меня никакого внимания, но меня это больше не беспокоило.

– Королева хочет моего мужа, а он – хочет заполучить королеву, чтобы надеть золотую корону и называться Робертом I, королем Англии. Лишь моя жизнь стоит на пути исполнения всех их желаний, – внезапно признаюсь ему я. – И это – не досужие сплетни, а факты, о которых знает вся Англия, и лишь те, кто пытаются быть добрыми со мной и хотят утешить меня, лгут, говорят, что это не так.

Наши жизни – моя и Елизаветы – совершенно не похожи одна на другую. Обычно это любовницам приходится прятаться и жить в тени своего возлюбленного мужчины, в то время как жены гордо выступают в лучах солнца рука об руку со своим мужем, находясь на положенном им законном месте. Но любовница Роберта правит королевством и нежится в ослепительных лучах славы и восхищения, в то время как я, его жена, преданная забвению и покинутая всеми, чахну в имениях и поместьях тех, кто желает выслужиться перед Робертом и королевой.

Законная жена лорда Роберта, нежеланная и смертельно больная, стала разменной монетой, за которую можно купить себе надежду на ответную услугу. Иногда мне и самой становится любопытно, кто из этих «джентльменов», дающих мне временный приют, решится на предательство и устроит мою смерть под крышей своего дома. Если вечная гостья не переживет радушия хозяев, их имя будет очернено, но они получат из казны Роберта свои тридцать сребреников, на которых будет вычеканен гордый профиль самой королевы. Так кто же? Сэр Уильям Хайд? Сэр Ричард Верни? Сэр Энтони Форстер? Совсем недавно Роберт написал, что Хайды снова готовы принять меня у себя. Очень странно, ведь они были так рады, так счастливы, когда я уезжала от них в прошлый раз. Чем же он купил их удивительное гостеприимство? Я покину Камнор и вернусь к ним на какое-то время, затем – снова отправлюсь к Верни в Комптон, потом – опять возвращусь в Камнор… Вот как Роберт распорядился моей жизнью. Мне приходится переезжать с места на место, эти три семьи передают меня друг другу, словно ненужный подарок. Чей порог обагрится моей кровью? Над чьей дверью появится черный похоронный покров? Кто станет иудой?

Если не кто-то из них, то, возможно, это бремя возьмет на себя слуга Роберта, его бедный кузен, милый юноша Томми Блаунт с россыпью веснушек на лице, пышными рыжими кудрями, скромной, но очаровательной улыбкой и безграничной энергией, присущей всем молодым людям. Он, казалось, все время проводил в дороге, разъезжал по городам и весям, выполняя поручения Роберта. Он напоминает мне того мальчишку, каким был когда-то мой муж, только вот он лишен самоуверенности, утонченности и ума Роберта. И все же я не доверяю даже Томми, юноше, взирающему на меня с восхищением и едва сдерживающему заветные слова, которым так и не суждено сорваться с моих губ. Время научило меня тому, что приятная внешность может быть обманчивой, ненастоящей, особенно когда мужчина посвящает себя служению золотой богине честолюбия. А Томми, которому оказал честь и приблизил к себе столь великий лорд, верен моему супругу всей душой, так что я не могу верить и ему, поскольку, поддавшись соблазну, могу допустить непоправимую ошибку.

Как же теперь мой супруг сведет концы с концами в своей бухгалтерской книге? В скромную ли сумму ему обойдется моя смерть? Покроет ли он мое тело белым шерстяным покрывалом или моему трупу суждено гнить в бочке с яблоками? Свет свечи падает на мое обручальное кольцо, и золотой дубовый листочек сияет в полумраке, а желудь мерцает, словно чудесный мед, переливается красным, оранжевым и золотым, напоминая о прекрасном закате, которым мы любовались когда-то, стоя под могучим старым дубом неподалеку от Сайдерстоуна, зачарованные его янтарной кроной. Теперь кольцо порой представляется слишком тяжелым для моей хрупкой руки и напоминает кандалы, какими стали супружеские узы, связывающие нас с Робертом. Иногда мне хочется открыть замок и освободить нас от этих цепей. Я настолько устала от всего этого, устала жить в страхе и изнемогать от горестей! Гордыня предшествует падению, говорится в Библии; я хочу освободиться от бремени почетного звания леди Эми Дадли, супруги лорда Роберта, прежде чем его тяжесть раздавит меня. Я просто хочу освободиться, хоть и боюсь падения, но я так устала жить в страхе…

– Господи! – восклицаю я. – Да минует меня чаша сия, на все Твоя воля, а не моя!

Вот каким стал мой разум! Всем сердцем желая смерти, я по-прежнему хочу жить! Эти два моих желания будто схлестнулись в извечной битве в моей душе. Вот побеждает жажда смерти, она уже приставляет меч к горлу жизни, но вдруг все меняется, жизнь отбрасывает своего противника, отражает удар и переходит в наступление. И все меняется снова и снова, так что моя казавшаяся только что непоколебимой уверенность может пошатнуться в любую секунду. Я никогда не знаю, чего хочу больше на самом деле. Я схожу с ума, рассудок отказывается мне повиноваться! Как же я боюсь окончательно утратить разум!

Я поднимаюсь с колен и оставляю монаха наедине со своими молитвами. Но сначала я протягиваю к нему руку – хоть и не решаюсь дотронуться – и чувствую ледяное покалывание в своих дрожащих пальцах, когда они замирают прямо возле его полупрозрачного серого рукава.

– Прости меня, – говорю я ему, – я была неправа, когда боялась тебя. Живых мне стоит страшиться гораздо больше, чем мертвых.

Затем я осеняю себя крестным знамением – все равно никто не увидит. Старинные католические обычаи всегда успокаивали меня, хоть я и не уверена, что знаю теперь, какая религия правильная, да простит меня Бог. Поднимаясь, я мысленно молюсь о том, чтобы Господь простил призрачному монаху его грехи и подарил вечный покой, освободив его душу от бесконечных блужданий в сырых стенах Камнора.

Из золоченой рамы, украшенной желудями, дубовыми листьями и, по углам, гербами Дадли с изображением медведя, на меня смотрит гордое и надменное лицо мужа, пронзительный взгляд его ледяных черных глаз полон нетерпения. Роскошное убранство портрета неизменно бросается в глаза каждому, кто решает на него взглянуть, – вероятно, так было задумано, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что они смотрят на потомка великого рода Дадли. Вот как я вижусь со своим мужем – только лишь взирая на портреты.

Прекрасный и честолюбивый, как Люцифер, он принял царственную позу, словно король перед восхождением на престол. Высокомерный и заносчивый, он стоит в своем желтом парчовом камзоле, украшенном золотом и жемчугами. На его шее висит инкрустированная самоцветами цепь с овальным медальоном с миниатюрным изображением королевы – той, к кому на самом деле лежало его сердце. Но мне эта цепь кажется коротким поводком, на котором ее величество держит свою избалованную любимую комнатную собачку, способную изловчиться и укусить руку, что ее кормит, либо удушиться собственной цепью.

Вспоминая, каким он был, когда мы впервые увиделись с ним и когда я его полюбила, я еще сильнее ненавижу того, кем он стал, мое сердце обливается кровавыми слезами, когда я думаю о нашей былой любви и его душе, которую он проиграл в карты и продал дьяволу в лице своего тщеславия и честолюбия. Здесь он выглядит таким гордым и благородным, держа руки на бедрах и касаясь изукрашенного драгоценными камнями эфеса своего меча, будто предупреждая, что он не колеблясь сразится с тем, кто осмелится вызвать его на бой. Буйные черные кудри выбиваются из-под черного же бархатного берета с роскошным пером. Нет больше того дикого, необузданного искателя приключений – теперь он стал уважаемым, степенным и благочестивым лордом. Нет больше той обходительности, которая осталась теперь лишь в моей памяти, – он выглядит на портрете жестким, непреклонным и чужим; плечи его горделиво расправлены, голова высоко поднята, шею скрывает высокий воротник-раф с небольшой белой плиссировкой, тесный, словно лубок, наложенный на сломанную конечность. Черты его лица настолько ожесточились, что я не узнаю больше своего мужа в этом человеке; даже руки его, бывшие когда-то столь мягкими и нежными, теперь скорее ударят меня или задушат, чем приласкают.

На этом портрете изображен тщеславный, жестокий и самовлюбленный человек, который не считается ни с чьим мнением, кроме своего, и не имеет ничего общего с тем добрым, пылким и страстным юношей, в которого я влюбилась десять лет тому назад. Если бы мужчина с портрета решил поухаживать за мной, я бы сбежала от него на край земли, потому как он внушал бы мне только страх и беспокойство. Ему ни за что не удалось бы покорить мое сердце и зажечь огонь, который заставлял меня таять, словно вешний снег, каждый раз, как он обращал на меня взгляд своих жгучих черных глаз. Если бы в Стэнфилд-холл приехал тогда он, а не тот очаровательный и обаятельный молодой человек, уверена, я заперлась бы в комнате и сидела там до тех пор, пока этот высокомерный и чванливый мужчина с холодным взглядом, обжигающим и в то же время леденящим, и небольшой ухоженной черной бородкой не уехал бы. Как рада была бы я его отъезду, какое облегчение испытала бы!

Я скучаю по тому Роберту, которого когда-то полюбила. Иногда я мечтаю, проснувшись в один прекрасный день, разрезать этот портрет, чтобы оттуда вышел он – чисто выбритый юноша с черными буйными кудрями и волшебной, очаровательной улыбкой. Чтобы он заключил меня в объятия, усыпал мое лицо поцелуями и отнес меня снова на нашу лютиковую поляну, и мы занялись бы любовью среди прекрасных цветов. Но я знаю, что если осмелюсь раскроить это полотно кинжалом, то под ним окажется лишь хладный камень. Того Роберта, которого я так любила и который, как мне казалось, любил меня, больше нет – в его теле теперь живет незнакомец, холодный и властный гордец, который предпочел милой простоте деревенского лютика царственную красно-белую розу Тюдоров.

Я так хотела, чтобы он любил меня и гордился мной, но теперь понимаю, что наш брак был обречен с самого начала.

Знаю, мне не стоит этого делать, но я не могу перестать грезить о том, чтобы мои мечты стали реальностью. Да, мне довелось испытать любовь, о которой мечтает каждая девушка, хоть и не каждой удается ее найти. Правда, я не смогла ее удержать. Я даже не знаю точно, когда именно нашему чувству пришел конец – оно просто ускользнуло от меня. Я так старалась воскресить нашу любовь, из последних сил хваталась за ее фалды, гналась за ней, стаптывая каблуки, но тот Роберт, которого я любила, и та жизнь, что у нас была, попросту выскользнули из рукавов и оставили мне лишь пустой камзол на память, из-за которого я весь остаток своей одинокой жизни провела, пытаясь скрыться, сбежать от правды, – а заключалась она в том, что наше чувство ушло навсегда и бесполезно пытаться вернуть его.

Портрет Роберта привел меня в уныние, и, отвернувшись от него, я уютно устроилась на кровати, чтобы сделать еще один глоток снадобья из бутылочки, после чего снова аккуратно поставила ее на столик подле себя. Иногда мне хочется снять этот портрет и перевесить его куда-нибудь, убрать с глаз долой. Временами я даже представляю, как сжигаю его или рву в клочья. И лишь понимая, что слуги непременно начнут судачить о моем поступке и слухи эти наверняка дойдут до самого Лондона, за чем сразу последует письмо от разъяренного Роберта, я держу язык за зубами и не отдаю приказа уничтожить это напоминание о нашей погибшей любви.

Я не могу больше выносить этого его испепеляющего тяжелого взгляда, полного ненависти, он как будто желает мне скорой смерти. Человек с портрета, несомненно, прямо сейчас выбирает подходящий момент для того, чтобы подослать ко мне убийцу. Он не станет скупиться на яды, не постыдится убедить лекаря подменить мои целебные снадобья смертельной отравой. На этом портрете я вижу человека, который любит только себя, и даже женщина, чей образ заключен в медальоне, висящем у его сердца, – лишь средство достижения заветной цели.

Иногда я задумываюсь над тем, удалось ли Роберту вскружить голову ей, королеве Англии. Чувствует ли она себя рядом с ним слабой, хрупкой женщиной, сделанной из воска, что тает под горячим солнцем его пылкого взгляда, обжигающих губ и страстных умелых рук, которые отлично знают, где у женщины самые нежные и чувствительные места и как их нужно коснуться? Я оказалась слепой дурочкой, я доверилась ему, отдала ему сердце, тело и душу, все, что у меня было, я вышла за него замуж. Сделает ли ради него то же самое Елизавета Тюдор? Наверняка мои невзгоды бросают тень на них обоих и вызывают беспочвенные подозрения у многих. А что, если между Робертом и королевой – самая настоящая, истинная любовь? А я – всего лишь его ошибка молодости, которую исправит только моя кончина… Быть может, после моей смерти их любовь позволит всем забыть о юношеской оплошности, закончившейся нашим браком?

Роберт стал истинным сыном своего отца. Джон Дадли, граф Уорик, герцог Нортумберленд, гордился бы своим наследником, оказавшимся столь близко к трону, на котором сидела женщина, влюбленная в него по уши. Он всю жизнь грезил о том, чтобы стать «коронатором»[11] и даже основать собственную великую королевскую династию. Но Роберт был лишь его пятым сыном, и мне казалось, что ему не передались отцовская жестокость и стремление повелевать, я думала, что в его нраве сглажены все острые углы и, несмотря на честолюбие, унаследованное от влиятельного родителя, властолюбие ему чуждо. Я считала, что Роберту нужно только счастье, что его не влекут признание и слава, что он будет довольствоваться простой жизнью вместе со мной, породистыми лошадями и многочисленными наследниками наших стад, полей и яблочных садов. Я думала, что Роберт – не такой, как его отец.

Помню тот день, когда меня разыскал отец Роберта, носивший тогда титул графа Уорика…