Читать книгу Код Онегина - Брэйн Даун - Страница 32

– Да вы посмотрите, почитайте…

– Я ведь почти слепа, – ответила Нарумова, возвращая Леве рукопись. – Ничего я не разберу, если уж вы не разобрали. Бумага-то вроде бы очень старая, старей меня…

– Сколько ж это может стоить?! – вздохнул Саша. – Господи, да неужто вы думаете, что за вами гонятся лишь потому, что вы скоммуниздили у государства дорогую вещь? – удивилась старуха. – Дело совсем не в этом… Их интересует содержание, а не бумажка.

Пушкин ваш, по-моему, и сказал, что печатное слово – артиллерия мысли… ах нет, пардон, это он у Ривароля позаимствовал.

– Кто такой Ривароль? – спросил Саша.

– Так, по-вашему, Анна Федотовна, они думают, что в этой рукописи какая-нибудь политическая крамола? – спросил Лева. – И они не хотят, чтоб она была издана? Но это же стихи…

– А чем стихи хуже прозы? – спросила в ответ старуха. – Мандельштам, помнится, говорил, что поэзию ценят только у нас: за нее убивают… Вот, к примеру, послушайте:

И говорить: «Эхе! Да этот уж не тот».

Как вам? Разве не наводит на нехорошие мысли?

Кто «этот» и кто «тот»?

– Это Мандельштам? – спросил Саша.

– Это из «Онегина», да? – спросил Лева. – Ой, нет, прошу прощения, совсем не похоже… Это, должно быть, из «Годунова».

– Это «Анджело», – сказала Анна Федотовна, – поздняя, мало оцененная его поэма… Может, и в вашей рукописи написано что-нибудь подобное… А вот еще – хотите?

И декламацию свою закончила неожиданным выводом, которого ни Саша ни Лева не поняли: – Это про Абрамовича…

– Нет, – сказал Лева, – это все несерьезно. Не может быть, чтоб из-за такой ерунды… Да вы зайдите в любой книжный магазин! В газетный киоск загляните! Там такое продают. . там такое пишут. .

– Да, – сказала старуха, – но, возможно, дело не в том, что пишут, а в том, кто пишет… Пушкина всякий режим прибирает к рукам. Раньше из него делали богоборца и коммуниста, теперь – ура-патриота, который круглыми сутками только и делал, что разоблачал врагов народа и лизался с Николаем; у них получается, что и «православие-самодержавие-народность» он придумал, а не пидорас Уваров. . Они не хотят, чтобы люди узнали, что он написал нечто крамольное с точки зрения нынешнего режима… Кинжал Лувеля и все такое… Варенье-то кушайте… (Поздний завтрак незаметно и плавно перетек у них в обед, а обед в ужин.)

– Кто такой Лувель? – спросил Саша.

– Погодите, погодите, – сказал Лева и отодвинул от себя хрустальную розеточку с вареньем несколько нервно. – Я хочу разобраться с «этим» и «тем». Ведь он Николая-то все-таки любил… «Он бодро, честно правит нами…» А Александр – «плешивый щеголь, враг труда», и это еще самое мягкое… Так почему вдруг «этот уж не тот»?! (Похоже, Лева из купленной в «Букберри» популярной книжки почерпнул несколько больше, чем Саша.)

– Да, он поначалу-то и вправду Николая высоко ставил, особенно в сравнении с Александром, – согласилась Нарумова, мягко подвигая розетку с вареньем обратно к Леве. – На Александра зуб у него был личный, из-за ссылки, да и вообще Александра не любили: развалил, мол, страну, к власти пришел нечестно. .

– Нечестно – это, Анна Федотовна, очень мягко сказано. Папашу родного укокошил…

– Ну, положим, Николай тоже получил власть не по закону, – заметила старуха. – Право на престол было у Константина; Александр своим волевым решением отдал трон Николаю, как вещь. . Короче говоря, в «Годунове» и в «Шенье» он ужасные вещи про Александра написал, и все, конечно, заслуженно… Ну, а тут Николай: молодой, энергичный, порядок наведет… Ничего что декабристов повесил – издержки, усушка и утруска…

Лева вздохнул и погрузил ложку в варенье, но до рта не донес.

– А как же «нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную…».

– Это он на заре Николаева царствования писал, в угаре патриотизма… ничего, со всяким бывает.

– Но он и после о нем одно хорошее говорил.

– Левочка, он за границу поехать не мог без его разрешения… Семь раз умолял, клянчил – не пустили; из Москвы в Питер и то спрашиваться был должен, как крепостной… На женитьбу просил позволенья… Как еще он мог говорить о том, от кого зависел полностью? Вообразите, что вы, желая съездить на выходные в отпуск, обязаны спрашивать разрешения у… ну, у мэра хотя бы… И потом… Левочка, вы телевизор вообще смотрите?

Лева в ответ криво усмехнулся и съел наконец свое варенье. Саша опять не понял, о чем они толкуют. Вроде бы понял, но – телевизор… Какое отношение телевизор имеет к Пушкину?

– Кто-нибудь объяснит мне, кто такой Лувель?!

– А потихоньку, – сказала Нарумова, – он стал понимать, что такое Николай, и тогда о старике вспоминал совсем уж по-другому…

– Ну и что в этом хорошего? – спросил Саша.

В плетеной сухарнице остался всего один пирожок – золотистый, румяный. Саша подумал и взял его.

– Хорошего? Да ничего…

– Да уж, – сказал Лева. – А только насчет доброты его – это натяжка. Люди пенсий не получали, фундаментальная наука погибла… Какая уж там доброта – одно сплошное свинство…

– А что – теперь фундаментальная наука процветает? Вы о реформе Академии хоть что-нибудь слышали?

– Лежал бревном, ничего не делал, а временщик бессовестный всем заправлял…

– То один был временщик, а стало – десятки.

– Вы про кого сейчас говорите? – раздраженно спросил Саша. Он не мог угнаться за этими двоими и совсем запутался.

– Про царя, разумеется…

И вот старый Дук назначает Анджело, «мужа крутого и строгого», своим преемником, а сам уходит странствовать inkognito. Ведь бытовала легенда, что Александр не умер, а тайком ушел по России бродить, якобы многие даже его встречали. .

– И что Анджело?

– Навел порядок… Может, еще омлет с грибочками сделать?

– Ну и что в этом плохого?

– Самое любопытное, что Дук – потом, когда взял власть обратно, – простил Анджело.

– За что простил? И как это он ее взял обратно? Кто ж ему ее отдал?

– А вы, Сашенька, почитайте…

– А он эту Анджелу написал до тридцать седьмого или после?

– Какого тридцать седьмого, Сашенька? Он до тридцать седьмого едва дожил. В самом начале года помер.

– Ну да, ну да, я знаю, конечно. . Это вы меня спутали своим Мандельштамом и другими репрессиями. Я хотел сказать – до или после тридцатого? То есть до или после «Онегина»?

– После… Между прочим, среди его неоконченных вещей есть одна – «Повесть о римской жизни», – там он собирался писать об одном римском литераторе, Петронии. . Этого Петрония Нерон сперва обласкал и ко двору приблизил, а потом – погубил. Это он в последний год жизни хотел писать… Так я сделаю омлет. И котлетки разогрею.

– Ну, а перед смертью-то! – возопил Лева.

– Что такое?

– Записку его поганую чуть не целовал… «Весь бы его был»… Тьфу!

– Левочка, а вы представьте: вот лежите вы, помираете. . Жена в долгах как в шелках – а долги-то вы наделали, в карты играючи, – детишек куча… И вдруг приносят телеграмму от президента: так, мол, и так, спи спокойно, дорогой товарищ, ни о чем не беспокойся, долги уплачу, семью обеспечу. .

– Я бы такого все равно не сказал.

– Левочка, вы не понимаете, что такое для него и для всех тогда был – царь. Это вам не кот чихнул. Это же помазанник божий.

– Вот потому, – сказал Лева, торжествующе поднимая палец, – ваше сравнение и некорректно.

– Заплатил долги – это хорошо, – сказал Саша. – Почему б и не поблагодарить?

– А знаете, как Николай на смерть Лермонтова отреагировал?

– А Лермонтов-то здесь при чем?!

– Как узнал – своим за чаем и говорит: «Собаке – собачья смерть!» И тут же вышел обратно в церковь – там посторонние были – и: «Ах, господа, какое горе: тот, кто мог бы нам заменить Пушкина, – убит…» И прослезился. Прямо как на Собчаковых похоронах.

– А долги Лермонтова заплатил?

– Щас…

– А у Лермонтова не было долгов…

Саша нич-чего не понимал. Он потряс головой, проговорил вздыхая:

– Зачем они такое пишут…

– Они?

– Ну вот эти все поэты. Пушкин, Герцен, Мандельштам. Они пишут, а потом за их писанину других людей сажают и расстреливают. Какие-то они безответственные.

– Лучше бы помалкивали?

– Может, и лучше.

– И верно:

– Зря вы меня оскорбляете, Анна Федотовна. Я не баран и не овца. Я просто хочу жить спокойно.

– А на выборы вы ходите?

– При чем тут выборы! – взвыл Саша. – Я налоги плачу! Мы детскому дому купили компьютеры!

– Резать или стричь… – хихикнул Лева и запустил ложечку прямо в банку с вареньем. – Тише, тише, не надо ссориться… Вот вы говорите, Анна Федотовна, он разочаровался в Николае. А я думаю…

Но тут уж Саша потерял терпение и, перебив Леву, спросил у старухи:

– Анна Федотовна, а где б он, как думаете, сейчас был? Сидел?

– Ну что вы! Жил бы, как все. Хорошими тиражами б издавался – с Акуниным, понятно, не сравнить, но где-нибудь на уровне Татьяны Толстой, наверное, держался… Получил бы какую-нибудь премию; глядишь, в Париж съездил бы за казенный счет, ручку там пожал кому надобно… Дачу бы в Переделкино купил, газонокосилку. . Женился на Волочковой или Ксюше Собчак. .

– Никогда б он не женился на Собчак! – сердито сказал Саша.

Он Собчак терпеть не мог, и ему было обидно. Ему нравилась Алина Кабаева. Он полагал, что она была бы хорошей женой для Пушкина.

– Ну, на Дане Борисовой.

– Что вы ему все каких-то блондинок подсовываете? Она была брюнетка.

– На Ханге б он женился… – пробормотал Лева.

– А Ханга из Камеруна? – спросил Саша.

– А я бы, пожалуй, съел котлетку, – сказал Лева.

– Короче говоря, женился на фотомодели, – продолжала Нарумова. – На ток-шоу бы ходил, каламбурил… Занялся бы, конечно, горными лыжами – он ведь спортивный был очень… Ездил бы на «Жигулях», а мечтал о «бумере»…

– Да-да, точно! – обрадовался Саша. – Я тоже так думаю. Он бы очень любил хорошие машины. Он же сам сказал: «Какой же русский не любит быстрой езды. .»

Ихарактер…

– Вот так просто и все? – угрюмо спросил Лева. – Купил газонокосилку?

– Вот так просто и все, – ответила Нарумова. – И умер бы, до сорока не дожил. Ну, может, с поправкой на наш век – до сорока пяти.

– Дуэлей-то больше нет, – сказал Саша. – Как же умер?

– Ах, да мало ли у порядочного человека способов умереть… Пил бы… На машине гонял как бешеный – разбился, как Харламов… Господи, как я любила Харламова! – Старуха вздохнула мечтательно, грустно. – Как сейчас помню: играли в семьдесят втором наши с канадцами. . Да, раньше была команда. . А сейчас – что? Все за деньги, а играть разучились. Я сейчас за «Локомотив» болею. . А вы помните Харламова, молодые люди?

Саша не помнил Харламова, он хоккеем вообще не интересовался, футболом только. А Лева сказал, что помнит.

– Но почему бы он умер?! – спросил Лева.

– Говорю же: разбился на машине, в аэропорт едучи, – неужто не помните?! – Похоже, старуха напрочь забыла, о чем у них до этого шла беседа. – Несравненный, божественный… До сих пор под семнадцатым нумеров в ЦСКА никто не играет…

– Я про Пушкина, Анна Федотовна, – сказал Лева. – С чего б он умер? Ведь – премия, дача, фотомодель… Что – от зависти к Акунину?

– Ах, Пушкин. . Ну, Пушкин. . Слишком уж он стал быстро и страшно умнеть, лет этак после тридцати – тридцати трех. . Вы его поздние-то вещи почитайте. . Все тогда говорили – исписался. Ругали. А он просто поумнел. А до чего б он к сорока пяти додумался? Нельзя быть таким умным. Либо задушат, либо сам задохнешься.

– Умный, прямо как твой хомяк, – сказал Саша Леве. Саша чувствовал, что такое сравнение не было для Пушкина оскорбительно, ведь хомяк был не просто хомяк, а – Левино все. Лева кивнул благосклонно, но проворчал, принимая из рук старухи сковороду с котлетами:

– Все это отвлеченные рассуждения… Вы извините, Анна Федотовна, но я никогда не поверю, что комитет за нами гоняется из-за того, что Пушкин когда-то что-то написал против царя, и теперь эту аллегорию можно истолковать против другого человека. К тому же мы вовсе не уверены, что это Пушкин. Гораздо вероятней, что это фальшивка.

Но упрямая старуха продолжала гнуть свое: Пушкин ли, другой ли поэт, но он написал что-то эдакое свободолюбивое, и самодержавная власть боится разящей силы слова. Ей, видно, казалось, что она все еще при Советах живет. Вернуть ее к действительности было совершенно невозможно.

– Вы дворянка, да? – спросил ее Саша. – Из бывших? – Нет, – ответила Нарумова. – Я из настоящих.

Я в партии с января сорок второго.

– В какой партии?!

– А у нас что, в сорок втором было много партий? – Вы – и партия… Как-то не вяжется, – сказал Лева. – Почему вы это сделали?

– Да как-то так, сама не знаю. . Она кокетливым движением поправила шаль, спадающую с плеча. – Мы в окружение попали… Назло немцам, наверное…

– А он бы в какой партии сейчас был? – спросил Саша.

– Ох, – сказала Нарумова, – от него всего можно ожидать. Уж он такой. Он и к Жириновскому мог.

– Не мог! – гневно сказал Лева. – Не мог! Вы, Анна Федотовна, вздор говорите!

– Не ссорьтесь, – сказал Саша. Но ему приятно было, что Лева тоже обижается за Пушкина, а не только он один.

– А в девяносто девятом я опять в коммунисты записалась, – похвасталась старуха.

– Ну, Анна Федотовна… Тоже назло?

– Бес попутал, наверное… – Старуха махнула рукой. Движение было плавное, и бахромчатая шаль взметнулась, словно крыло большой птицы. – Скучно. А так хоть на собрания хожу. Кому мы нужны, такое старье? Лизанька так редко… Она занята.

– Так у вас нет никого родных, кроме Лизаветы Ивановны?

Старуха слабо качнула головой, как человек, которому не хочется отвечать на вопрос правду и солгать тоже не хочется. Но Саша – ему грустно было и жутко, что она, с ее ярким маникюром и безупречными кофточками, все время сидит одна как сыч, – не отставал:

– А в церковь вы разве не ходите?

– Как раньше про пятый пункт, так теперь всяк тебя норовит про это спросить и думает, что умный вопрос задал… – проворчала старуха. – Любопытство ваше, Сашенька, малопристойно: верую, не верую, во что верую – это мое личное дело… А порога церковного – нет, не преступлю, пока этим туда входить позволено.

– Кому?

– Не руки по локоть, а все, по горло, по зрачки вкрови…

Как там Лаврентий Черниговский говорил: настанут времена, когда будут все храмы восстанавливать и купола на них сплошь золотить, и будут они в величайшем благолепии, да только ходить в те храмы будет нельзя… Забавный старичок был этот Лаврентий… Нет, если кто мне и по сердцу – так это староверы – упрямые, стойкие ребятки… Ну да черт с ними со всеми. Хотите, я вам на картах погадаю?

Вышла им дальняя дорога. А казенный дом не вышел, и на том спасибо. Гаданье их как-то успокоило. Они сидели за чайным столом, не зажигая света. За окном была ночь, тишина, слышно только, как стучат колеса: железная дорога проходила совсем близко. Вдруг во дворе завыла собака – низко, тягуче и так тоскливо, что всем стало не по себе.

– Эт-то что? – спросил Лева.

– Это воет собака Бенкендорфов…

– Кого?!

– Соседи с первого этажа, стоматологи… – Нарумова вздрогнула, закуталась в шаль. – Ах, зачем она так нехорошо, так странно воет. Кто-то из нас не доживет до весны… – Она сверкнула черными глазами. – Ну, что вы притихли? Я пошутила. Ах, молодежь, молодежь…

Потом старуха им еще пела хриплым голосом – «Таганку», «Черную шаль», «Ромашки спрятались» – и опять декламировала стихи, до тех пор, пока они совсем не обалдели.

Она была очень поэтическая натура. Мужчины, должно быть, сходили по ней с ума.