Читать книгу Поезд идет на Восток (сборник) - Бурденко Галина Львовна - Страница 6

Последнее время у Петра ничего не клеилось. Три года назад он выступал на международных симпозиумах. Ещё бы, входил в группу генетиков, расшифровавших последовательность ДНК митохондрий из шерсти мамонта. Тогда договорились с корейцами открыто, а тайно и с японскими учёными о том, что проект клонирования пойдёт совместно. Ещё два года назад он был подающим надежды молодым учёным. Всё было на мази. Солнце славы пекло в макушку и подгоняло. Всё получалось на раз-два-три. В подмосковной Дубне удалось прорастить траву тысячелетней давности, чьи семена заныкали суслики в те времена, когда земля была колыбелью динозавров. А год назад он перешёл тридцатипятилетний рубеж и сразу стал старым неудачником. Научное лето упало в осень, которая была явно не золотой.

– Привет, – заливисто смеялся в трубку женский голос, ей можно было не представляться, он узнавал этот тон, как музыкант сонату по первым нотам. Откуда она узнала телефон, лет же десять прошло, думалось Петру, а трубка продолжала: – Читаю тут про собак-клоунов. Они что, правда, завалили экзамены в якутской полиции? Эта новость сделала моё утро.

Где она? В Бельгии сидит, должно быть? Какая ему разница. Только почему-то под ложечкой сосёт. Как на экзамене. Так зимой бежишь в школу, тут вдруг лужа манит испытать себя на прочность, а где-то на середине лёд начинает трещать. Так же было на сдаче кандидатского минимума. Вроде говоришь складно, а профессор смотрит через очки так, что кажется, знает, ты здесь лишний, надо сдёрнуть с тебя праздничную маску, потому что никакой ты не принц, а наглый простолюдин, что полез со своим свиным рылом в калашный ряд.

– Почему-то вспомнила тебя. Не знаю почему.

А внутри нарастает злоба. Да какого она ему тут названивает, как будто сестра её не живёт в том же городе, откуда она так нагло уехала в большую столицу, да и та послужила трамплином в неведомые страны. Будто и не было её никогда. Словно жар-птица, оставив лишь перо золотых воспоминаний. Вот и звонила бы сестре. Нет, надо же, ему набрала. Как золотом одарила. Только сам даже фальшивой радости выдавить не может.

Айаана – имя будто тысячи маленьких эльфов грозят пальцами: ай-ай-ай, смотри, но не трогай. Или колокольчики звенят. Протяжные «а», как её глаза, где колышется в полусне безмятежная Азия. Но это лишь видимая покорность. Как ледяная шапка на заснувшем вулкане. Айаана сама себе путь. Никто для неё не указ. У всех, даже у якутов, имена русские: Агафьи, Марии, Полины, а тут на тебе – Айаана. Все медяки, а она золотой алтын – дорогая монетка.

Прошло лет сто, не меньше, как они расстались. Да и встречались ли? Можно ли две встречи в кафе да поход в кино, когда его большие потные ладони пытались отогреть её, маленькую и тонкую, похожую на юркую мышку, назвать «встречались». Их разделяет вечность, разные города и даже страны. У него давным-давно, как говорит его маменька, дом – полная чаша. То есть расплывшаяся от родов жена и двое малышей, от которых так тянет запереться в лаборатории. Одним словом, семейная жизнь, переходящая в безысходность, что почему-то всегда называют счастьем. Куда взгляд ни кинь – беспросветная тьма. Как якутская ночь. И уже вовсю светит плешь на макушке, а живот округлился, будто это он, а не жена третьего ждёт.

Но достаточно вспомнить, как вызывающе и гордо Айаана сказала «нет», и кровь опять приливает к вискам. И нет времени, разделившего их словно река. Вовсе не любовь, но бешенство отвергнутого мужчины, что дремлет где-то внутри, не знает, что прошли годы. Как хотел бы он, чтобы всё сложилось не так. Чтобы на его робкий вопрос было нежное «да». Или даже сейчас, допустим, где-нибудь в Женеве на международном конгрессе она бы подбежала к нему, а он сделал вид, что совсем не узнаёт. За ним бы шествовали журналистки в обтягивающих платьях или бесстыдных мини, обязательно длинноногие и пышногрудые, надеясь ухватить хоть одно его слово. Он был бы горд и неприступен. Кто она такая, чтобы её помнить? Глупая девочка, что отказала ему? Да сколько было таких как она, уже и не вспомнить. А сейчас посмотрите, за ним скачет вереница холёных красавиц, которые и даром ему не нужны.

– Клоны, а не клоуны, – буркнул он в трубку. – Бельгийские овчарки. Корейцы стараются показать, что они гораздо лучше японцев. Чтобы мы клетку мамонта не утаили.

– Я в городе. Хочешь попить кофе? Мне нет дела до бельгийских овчарок, – шептала она. – Приехала к родне. Я тут на день. Найдёшь для меня время?

Овчарки. Знает, что не клоуны, даже понимает, что за порода. Поверить в то, что она соскучилась было невозможно и невыносимо. Эта тонкая и гибкая как тростник якутка с миндалевидными глазами запала в душу ещё на первом курсе. Как будто не было простых русских Маш и Даш, с которыми учились вместе. И вот ирония судьбы, именно она, единственная с курса, почти сразу выпорхнула из страны как птичка. Говорят, вышла замуж за усатого дипломата. Будто и не прошли времена, когда сердца девушек шашлыком насаживались на шампуры гусарских усов.

Говорят, расстались. Наверняка ушла гордая и неприступная, как дикий тигр. Это не кошка, и нечего думать, чтобы приручить. А он, русский с простым конопатым лицом, встречает, закутавшись в три шарфа, якутские зимы. А уехать бы. Да где образцы найдёшь, как не на родине мамонтов. Только здесь, в Якутии, и схоронены в вечной мерзлоте сотни, тысячи великанов. Вот он, самый настоящий край света. Такой Дальний, что бежать дальше и некуда. А вдруг… Шальная мысль обожгла изнутри. Словно залпом водки выпил. Может, судьба?

– Конечно, найду. Ты где сейчас? – он даже не сразу понял, что этот преданный собачий лепет – его голос. Он сам был клонированной собакой, вилявшей хвостом в надежде на косточку.

Ничуть не изменилась. Разве что стала ещё элегантнее. Лицо всегда немного надменное и оттого ещё более прекрасное. Так смотрят идолы, что ждут подношений. Им плевать, что они давно выставлены в музее, никто им не поклоняется, а лишь глупый посетитель пройдёт мимо, не останавливаясь, и хрустнет сочным яблоком, брызгая слюной на стекло соседней витрины с экспонатом. Они видели мир, когда он был ещё юн и ходил в ползунках под столом давным-давно забытого бога. Конечно, он хотел, чтобы замужество её испортило. Чтобы она стала обрюзгшей и рыхлой. Как большинство однокурсниц, демонстрирующих фотографии своих личинок на просторах Фейсбука. Как его собственная жена, превратившаяся в снежную бабу, даром что нос не морковка, но также краснеющий на морозе.

– Выглядишь устало. Но зимой всегда так, – шептали её губы, вынырнув из пенки капучино. – Когда я была маленькой, мне всегда казалось, что везде так – длинная-предлинная зима и короткое как кинжал убийцы жаркое лето.

– Решила вернуться? – как же ему хотелось, чтобы у него было то, что называется покерфейс, равнодушное ко всем и всему. Но голос предательски дрогнул.

– Нет, проездом. Родители говорят, дядя плох. Надо навестить, – она смущённо провела рукой по бесконечно длинным волосам. Казалось, это было сто лет назад: душная аудитория, все ёрзают, отсчитывая минуты, а он еле дышит, падая взглядом в волну длинных жёстких волос. – Знаешь, есть в этом что-то странное. Не верю во все эти суеверия. Но род, кровь – наверное, это же не просто так. Наверное, должно же хоть что-то значить.

Она пожала плечами. Всегда с ней так: не поймёшь, серьёзно или насмехается.

Познакомились, думал, глупая девочка из Якутска, что ты знаешь о столичной жизни. А сам не понял, как нырнул и утонул в этих миндалевидных глазах-омутах. Так и теперь. Вовсе это не она, другая женщина в другой жизни жёстко и резко сказала «нет, ты не якут, чужой, а значит, мы всегда немного враги». Это звучало насмешкой над рафинированностью москвича, что сам считал всех не жителей столицы людьми второго сорта. Это он может и должен выбирать из бесконечной вереницы наивных девочек-провинциалок, что хотят закрепиться и пустить корни в столице, как тонкий росток берёзы в козырьке подъезда.

Мерзлота выплёвывала кости давно умерших зверей с удивительной скоростью. Подумать только, полтора века назад такие находки будоражили умы. Всего-то было найдена пара каких-то костей. А теперь землю рвало этими древними тварями. Что ни день – очередной звонок о находке с живой кровью. И очередной раз окажется, что это лишь останки тканевой жидкости. Дух шерстистого мамонта смеялся над людьми. Такое же мучительное чувство испытывали археологи, находя египетские пирамиды, разграбленные кочевниками-арабами: казалось бы, открытия лежат – только руку протяни, а по факту – пыль времён и тлен.

– Сам же говоришь, получилось выделить ДНК из митохондрий мамонта. Скоро Якутия вновь станет их родиной. Представляешь, прилетаешь на вертолёте в тайгу, а там громадные мамонты, шерстистые носороги. Говорят, плодятся овцебыки и яки, которых уже завезли. Доисторическая страна, честное слово. Жалею, что уехала. Но уже здесь и не смогу, наверное. Как отравленная стала. Слишком много чужого теперь во мне. И этого яду всё больше и больше. Как у змеи, что становится всё опасней год от года.

– Для книги про эволюцию пойдёт, а так – нет. Представь, ты в квартире – это клетка. А тебе надо найти ядерную ДНК. Как рулон бумаги. Ходишь по комнатам, вокруг тебя много-много рулонов, но все они порванные, а целого нет.

Он пьёт для храбрости. Будто снова надо сдавать экзамены, а он трусит и вместо зубрёжки билетов напивается. Она чиста, как стекло. Вода? Водка? Огненная женщина. От её марева воздух плывёт. А вдруг это лишь обжигающий холод и тьма?

Ночью зачем-то пошли в музей. Вернее, Пётр её сам потащил. Похвалиться захотелось. Ночью-то совсем нельзя. Но если можно, то щёлк-щёлк – сигнализация отключена. Никто не узнает, что здесь кто-то был. Ночь не выдаст.

Подумать только, пару лет назад он с такой гордостью показал бы ей все экспонаты, а сейчас от былой славы не осталось и следа. Только горечь. Удивительно, но больше всего уязвило не то, что исследование стоит на месте, а что корейский профессор Хван У Сок был пойман на лжи. Кореец успешно клонировал собак. Успех! Уже и за стволовые клетки взялся. Снова победа! До мамонта рукой подать. Статус – без пяти минут бог науки. А через день всё бурлит и кипит: нет подтверждения клонирования клеток человека, фальсификация. Кому интересны прежние успехи и собаки. Уже и тут, в Якутске, все смеются над проектом. Какой мамонт? Так, ерунда на постном масле. Вот и сам Хван У Сок приезжает. Собак показывает: мол, всё правда, смотрите, щупайте, проверяйте. А осадок остался. Как назло, все ждали, вот-вот будет целая ДНК, а её всё нет и нет.

Может, всё потому, что сами якуты боятся, хотя и не говорят об этом. Есть что-то неправильное, с их точки зрения, во всём этом проекте. Всё потому, что старики считают, будто кости мамонтов прокляты. Времена настали страшные, земля устала скверну в себе держать. А как узнали, что возродить гигантов хотят, так глаза закатили: чур нас, чур. Как будто начнётся конец света. Злые духи на волю выходят.

– Ну что ты мне чучела показываешь, – смеётся Айаана. – Я давно выросла из того, чтобы муляжи могли испугать. – А сама укутана в норку. Сама, как дикий дух, что стащил чужую шкуру.

– Настоящее это, – сердится Пётр.

– Как же, знаем. Настоящее небось прячете. Давай уж показывай, даром мы, что ли, ночью. Я даже заплатить могу, – протягивает монетку, – японская, с дырочкой внутри, можно верёвку продеть и на шею повесить. Подарок от меня. На память.

Через тёмные этажи – в подсобку. Пару раз схватил и прижал, но она, юркая и гибкая, выныривает из рук, даже шубу один раз оставила, чтобы ускользнуть. Так он и шёл, как громадная моль, с шубой.

– Сам давай вперёд, – глаза у неё видят, как у кошки. Кажется, обернёшься – светят два маяка в темноте. А вдруг и нет её на самом деле. Лишь водочная фея сериалы про любовь крутит. Стащил где-то шубу в кафе и теперь вышагивает по пустому зданию.

Темнота густая как кисель и хлюпает под ногами. Свет ударил резко, даже больно. Как взрыв сверхновой. А ей как с гуся вода. Смотрит хищно, ноздри раздуваются как у зверя. Того и гляди, накинется и сожрёт. Как кошка мыша.

– Пахнет тухловатым мясом, – и смеётся звонко, аж в ушах звенит.

– Этой, как ты говоришь, тухловатости лет больше, чем всем твоим родственникам вместе взятым. Чем всему твоему роду. Готов поспорить, что этих животных выкинули из рая вместе с Адамом. Когда земля ещё была плоским блином, а твои предки жили где-нибудь в Монголии.

Аж злоба взяла. А с другой стороны, она вокруг смотрит так, будто находится внутри голливудского кино. Глаза полузакрыты: мол, говори-говори. И я говорю. Слова ничего не значат. Это лишь слова. Просто звуки, что носятся летней мошкарой. И так же, как мошкара, кусают. Как тут перья не распустить? Пётр и давай из холодильника то один мешок вынимать, то другой. Потом потащил её к самому заповедному – там, где кости мамонта, где лабораторные образцы. Там всё помещение – один громадный холодильник. Дверь отворил, в шубу Айаану завернул и легонько рукой подтолкнул. Так, чтобы она первой влетела. Как птичка. Раз – а другой двери нет. Только тусклая лампа над чернотой вечной ночи. Какая не испугается? Вот дрогнет его рука, и закроется тяжёлая металлическая дверь. Останешься пленницей тогда навсегда. Кричи не кричи, никто не знает, что ты здесь. Сама экспонатом станешь. Вот тогда и посмотрим, что в твоей чёрной крови, сколько страха. А она, нет, даже бровью не повела. Смотрит и смеётся, дурак, мол, чего прикидываешься, знаем таких. И опять мешки и кости. То замёрзшего пять тысяч лет щенка достаёт, а то бивень мамонта. Но её не пронять, быстро заскучала. Тут он совсем голову потерял, в лабораторию потащил, где самые лучшие образцы – отобранные из отобранных. Смотри, вот клетки, вот части ДНК. И давай про свои исследования заливать.

А у неё лишь равнодушие в глазах. Скучно стало, говорит, и шмыг прочь. А он за ней. Как не бежать вслед: потеряется, как потом отвечать, что посторонние в здании? Даже не понял, а закрыл ли он все двери, а включил ли сигнализацию. Ничего не было важно: всё она, да она. Как мальчик скакал и прыгал. Все слова обидные, что хотел сказать, забыл.

Ему снова двадцать. Он снова готов задать свой робкий вопрос, готов всё изменить, всё бросить, только бы опять стать живым и дерзким, когда над макушкой светит солнце, а его Айаана рядом. А, может, спиртное в голову ударило?

Утром проснулся. Рядом – она. А ещё через секунду – вокруг чужие, странные лица. Не сразу вспомнил, как кружили по улицам, замёрзли и опять в бар. Она пьёт и не пьянеет. Как чекист. Даже страшно. И смотрит так, что сразу признаться хочется во всём, даже в том, что не совершал. Тонкие руки на плечах. В глазах блестит надежда. Конечно, стукнул по столу, поеду с тобой. Чем чёрт не шутит! Тебе дядька, а мне тоже занятие. Если наука не в силах, шаман поможет. А до шамана-то ехать полтора суток. И где-то мысль: не позвонил жене, что подумает? Наверное, даже рада будет, что не надо готовить лишней еды. Дурь уже давно выветрилась, но не из автобуса же выскакивать. Остановить-то можно, да пустынна трасса. Длинная как коса древнерусской княжны. А вокруг – только снег. Сколько можно по морозу идти? И нелогично: то согласился, то вдруг передумал. Не баба же он в самом деле. Скажу, в лаборатории сидел, так увлёкся, что время не замечал.

Как ни пытался Пётр нацепить каменное лицо, всё выходила какая-то фальшь. Как будто он маленький мальчик, что притворяется на новогоднем празднике зайцем, лишь бы получить от Деда Мороза подарок. Даже Дед Мороз у него ненастоящий – из советских мультфильмов. А у неё за плечами – рогатый Чысхаан – получеловек-полубык, воплощение арктического холода. На его вотчине не забалуешь, заморозит напрочь. И вроде она смеётся, а глаза дерзкие и злые, как две колючие льдины. Сколько ни пытайся их отогреть, скорее сам пальцы отморозишь.

Вспомнил, как ночью она предложила духов вызвать. Самых настоящих. Что мёртвыми руководят. В мамонтов тоже не верили, говорит. А сейчас и научные работы по шаманизму пишут. Вот, говорит, дядьку моего крючило. Все говорят, психиатрия, а это духи призывали. Это как ещё одно рождение, только более мучительное. И ты – уже не ты. Кто-то другой, что живёт теперь под твоей кожей. Каждый день тебя всё меньше и меньше, и ближе ты к другому миру. Или это он сам всё решил?

Всё должно было быть по-другому. На снежном поле стоит этот громадный шалаш из шкур – якутская ураса. Над головой чёрное-чёрное небо. Как глаз древнего бога, что смотрит прямо в душу. Заходишь внутрь – там тепло. И двенадцать шаманов, как двенадцать месяцев, вокруг костра сидят. А тут обшарпанная панелька, простая квартира, а в ней самая обыкновенная кухонька.

Пить будешь, покосился шаман на Антона, как будто с трудом видел, человек или дух. Не иначе как шаманская болезнь не прошла. Так и не скажешь, что шаман. Лицо широкое, как лопатой стукнутое. Совсем некрасив, только глаза как у Айааны, хитрые и злые.

Ёрзает Пётр на табуретке. Пить или не пить – извечный вопрос лишь для проформы, исстари он решается в сторону пития. Оно и понятно, не пьют только мёртвые. Хотя и на могилы стопку ставят. Всё как в жизни. Где твой шаманский бубен, спрашивает. Тут она влезла, говорит, я ему и бубен, и путь. Говорит, денег тебе заплатили, вот сам и стучи.

Ладно, плюётся шаман, только потому, что родственники, не гоню вас в шею. Отвернулся, только видно, как бутылка в вертикаль устремилась, а за ней и другая. Или часами медитировать, или раз – две бутылки влить, и сразу с духами общаться. Секрет входного билета прост.

Раскачивается шаман, как ванька-встанька. Женщины какие-то вошли и давай юлой вертеться. Места, понятно, всем не хватает, а им хоть бы что. Лица как маски. Вот ему бы такое, чтобы никто никогда не смог прочесть его мыслей. Айаана читает его как ребёнка.

Стала по волосам гладить. Раньше, чем он сам, поняла, что жутковато всё это, а её рыцарь оказался трусоват. Кто признается, что верит в сказки. Для каменнолицых баб это самая что ни на есть реальная реальность.

Изо рта дядьки-шамана течёт слюна. Как у бешеной собаки. Тело его дёргается. А женщины кружат воронами как ни в чём не бывало да ещё подвывают. Ну его, махнула Айаана рукой, будто сама духов призвать может. Манит в комнату. Уж лучше с ней, чем с бесноватым. А она уже и свитер стягивает, жарко мол тут.

Грудь у Айааны маленькая. Тело детское. Ножки тонкие, как у жеребёнка. Где же ты была всё это время? А она кулаком в грудь: дурак ты такой, что с тебя взять? Вырвалась, давай джинсы натягивать. Но куда ж она денется? Не побежит же голой к сумасшедшим на кухню? Вой оттуда такой раздаётся, как будто мёртвые уже пришли и скандалы закатывают. Руки у Айааны, как берёзовые веточки. И сама она гибкая, как молоденькое дерево. Не женщина, а дух матери-земли, что сейчас выйдет из земной оболочки и поплывёт, выпорхнув из окна.

Качает. Всё потому, что верхом на мамонте. Рядом, ближе к хоботу – Айаана. Совершенно без одежды. Бесстыдно и гордо сидит. Будто тут родилась. Из самой земли растёт звук. Это рядом выстроились строем другие мамонты. Целый легион. То ли клонирование не пошло, то ли духи плохо постарались, но мамонты хоть и ожили, были гнилыми. Их шкуры от каждого шага всё больше рвались, обнажая рёбра и кости. Вот уже один упал, развалившись на куски, но продолжал ползти в грязи вечной мерзлоты. На него наступали другие, втаптывая всё глубже и глубже. С каждым упавшим стадо ревело всё отчаяннее, продолжая движение в бесконечность.

Утро было тяжёлым. Голова болела, как бревно с воткнутым топором. Телефон орал, как чёрт в преисподней. Антон, верещала трубка, холодильники пустые, ты же никого не водил? Когда он Айаану водил? Да в пятницу это и было. Как раз за два дня выходных. Без сигнализации хоть всё, что есть в музее и лаборатории, выноси, не заметят. Поймут ли, что его вина? Видел ли кто, как он ночью в здание входил? Покатилась из рук монетка, побежал за ней, да кошелёк потерял.

На кухне валялись пьяные полуголые люди. Айааны нигде не было. Как будто всё привиделось. Антон стал расталкивать шамана, тот только мычал и пускал сопли: прости, друг, не хотят духи. Сказал и рухнул лицом в пол.

Возвращение в Якутск было тяжёлым. Но ещё тяжелей было вернуться на место преступления. В музее полицейских уже не было. Не волнуйся, Антон, говорил профессор, просто ложная тревога. Не думаю, чтобы кто-то действительно экспонаты унёс. А про то, где мы храним образцы, только я и ты знаем. Это всё директор увидел, что двери открыты, так давай звонить.

Не успел поставить телефон на зарядку, как посыпался горох неотвеченных вызовов. Жена, друзья жены, друзья, о которых знает жена, другие, о которых не знает, но которых прозвонил профессор. Но особое раздражение именно от неотвеченных вызовов жены. Как ожог крапивы. У кого-то жар-птица, кому-то, как ему, курица. Почему Айаана ушла? Что было не так? Понятно, что жена ни при чём. А вдруг это потому, что он женат, а она уже свободна? Может, что сказал ей?

Неделю выжидал. А тут, как назло, японцы отказали. Целый год договаривались о финансировании. А они: вначале вы найдёте ДНК, потом всё остальное. Как тут всё остальное, если денег нет? Как будто мамонты в самом Якутске валяются. А бензин? А если вертолёт заказывать? Почти же всё согласовали. И тут опять: мы подумаем, у нас решения принимаются долго.

Надо решиться и уйти от жены. Нет, он не мерзавец, будет денег высылать. Если проект с мамонтом пойдёт, много денег будет. Сразу заплатит, как дань за триста лет. Он совсем не хотел детей. Это её решение. Пусть теперь сама. Два ещё – туда-сюда. Но она третьего решила. Говорит, многодетным поддержка. Так поддержка как гулькин нос, а ввязываешься на всю жизнь! Пётр даже сомневаться стал, не якутка ли его жена. Про якуток чего только не рассказывают. Умны и хитры больно. Говорят, одна завела себе двух мужей. Один был шахтёром. В Нерюнгри на вахту уезжал. А другой добывал золото аккурат в противоположной части – где-то на полюсе холода, на Оймяконе. Каждому говорит, тебе на что тратить? Отдай мне карточку, я тут жить-то как-то должна. А официально замуж не хочет. Говорит, люблю тебя так. Что государство вмешивать? Проклятье мне будет, если я, будучи якуткой, с неякутом жить буду. Родня узнает, проклянёт. А так небо знает и духи знают, зачем нам штамп? Долго мужья-то не пересекались. Даже родить успела. А её родня молчит. Никто и слова не скажет. Как может баба, так и выживает. Так ей мужья на квартиру наработали. Пытались имущество отнять. А нет – куплено вне брака, нечего делить. А ребёнок вообще не от них был. От ещё какого-то другого мужа. Нет, дети – это судьба. Младший бежит, растопырив руки: папка, папочка. Глазёнки блестят: вот для кого он бог-демиург. Старший серьёзнее. Для него папа – просто волшебник: многое может, но не всё. И любит, наверное, он свою Нюру. Стал он жить с ней, если бы не так. Родит, придёт в себя. Поедут они куда-нибудь, где тепло и море. Прошлое не вернуть. Всё это был лишь морок, обманка. Нет давно его Айааны. Пришла чужая женщина, соблазнила и сбежала.

Голос у Айааны жёсткий и острый как нож. Чего мол звонишь, надо будет – сама наберу. Айаана, кричит Пётр в трубку, это из-за тебя японцы же в финансировании отказали. Использовала меня. Я со всей душой. А она отрезала – пить надо меньше. Теперь точно знаю, ты полный научный ноль. Но дам тебе шанс. Будет ДНК – будет финансирование. Пока с корейцами развлекайтесь. А теперь молчи лучше, а то всем расскажу, как ты любовниц по лабораториям водишь да образцы хранишь. Не знаю, кто больше расстроится, жена твоя или профессор.

Вот ведь сучка, сплюнул Антон. Так бы и задушил, будь она рядом. Всегда знал, нельзя якутам доверять. Когда надо – они всё понимают, когда надо – русский язык неродной. Никогда не знаешь, что у них на уме. Тоже мне, дочь шамана.

И тут она решила пустить последнюю пулю. Контрольную. Как найдёшь ядерную ДНК, уточняет, так сразу звони, твоя печаль, как корейцам откажешь, любовничек. Да ещё зачем-то уточнила, как японские коллеги смеялись, когда она им показывала утехи с ним, пьяным и противным. Уж больно он смешно вскликивал. Как медведь, которому лапу капканом прищемило. Целых пять минут кряхтел, чтобы откатиться и захрапеть. Под ногами что-то звякнуло и покатилось. Всё, что осталось, – монетка японская, с дыркой внутри.