Читать книгу Замогильные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс, Geoffrey Palmer, Miriam Margolyes - Страница 14

Мы очень рады, что имеем теперь полную возможность вынырнуть из бурного омута политического бытия на правильный свет обыкновенной домашней жизни. Муж совета и разума, м‑р Пикквик, в тесном и строгом смысле слова, отнюдь не мот быть ни синим, ни желтым человеком среди итансвилльских граждан; однако ж, зараженный в значительной степени энтузиазмом редактора «Синицы», он посвящал почти все свое время философическому исследованию шумных прений, описанных нами в предыдущей главе этих «Записок». И в то время, как он был погружен в эти прения, м‑р Винкель посвящал все свои досуги приятнейшим прогулкам и загородным выездам с м‑с Потт, пользовавшейся всяким удобным случаем для развлечения от однообразной и скучной жизни, на которую она постоянно жаловалась в присутствии своего супруга.

Треси Топман и м‑р Снодграс, разлученные со своими друзьями, вели совершенно противоположный образ жизни. Не принимая почти ни малейшего участия в общественных делах, они должны были изворачиваться собственными средствами в гостинице «Павлин», предоставлявшей к их услугам китайский бильярд в первом этаже и отлично устроенные кегли на заднем дворе. В глубокие тайны этих увеселительных упражнений посвятил их мало-помалу м‑р Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве со всеми эволюциями трактирной гимнастики. Таким образом время проходило для них довольно быстро, и они совсем не знали скуки, несмотря на постоянное отсутствие глубокомысленного мужа, погруженного в политические соображения в доме редактора «Синицы».

В особенности вечером «Павлин» развертывался во всей своей славе и представлял такие наслаждения, при которых друзья наши постоянно отказывались от обязательных приглашений многоученого м‑ра Потта. Вечером «коммерческая зала» этой гостиницы вмещала в себе разнообразные характеры и нравы, представлявшие м‑ру Топману огромное поприще для наблюдений, м‑ру Снодграсу обширнейшее поле для поэтических наслаждений вдохновительного свойства.

Коммерческая зала в гостинице «Павлин» отличалась в своем устройстве необыкновенной простотой. Это была чрезвычайно просторная комната, с огромным дубовым столом посередине и маленькими дубовыми столами по углам; дюжины три разнокалиберных стульев и старый турецкий ковер на полу довершали её мебель, имевшую, вероятно, изящный вид в былые времена. Стены были украшены двумя географическими картами с подробным изображением столбовых и проселочных дорог; в углу, направо от дверей, висели на деревянных крючках шинели, сюртуки, шляпы и дорожные шапки. На каминной полке красовалась деревянная чернильница с двумя иссохшими перьями, облаткой и закоптелым куском сургуча, и тут же, для симметрии, расположены были смертные останки форели на разогнутом листе счетной книги. Атмосфера благоухала табачным дымом, сообщавшим довольно тусклый свет всей комнате и особенно красным занавесам, предназначавшимся для украшения окон. На буфете картинно рисовались в общей группе две-три соусницы, пара кучерских седел, два-три кнута, столько же дорожных шалей, поднос с вилками и ножами и одна горчичница.

Вечером, после окончания выборов, м‑р Топман и м‑р Снодграс заседали в этой зале за дубовым столом вместе с другими временными жильцами «Павлина», собравшимися отдохнуть от своих дневных занятий. Все курило и пило.

– Господа, – сказал здоровенный и плотный мужчина лет сорока с одним только чрезвычайно ярким черным глазом, из под которого моргало плутовское выражение остроумия и шутки, – господа, все мы народ добрый, честный и умный. Предлагаю выпить по бокалу за общее здоровье, a сам пью, с вашего позволения, за здоровье Мери. Так ли, моя голубка, а?

– Отвяжитесь от меня с вашим здоровьем, – сказала трактирная девушка с притворно сердитым видом.

– Не уходите, Мери, – продолжал одноокий джентльмен, удерживая ее за передник.

– Отстаньте, говорю вам, – сказала служанка, ударив его по руке, – туда же вздумал волочиться, прыткий кавалер: знал бы сверчок свой шесток.

– Ну, так и быть, уходите, сердитая девушка, – сказал одноокий джентльмен, посматривая вслед за уходившей служанкой. – Я скоро выйду, Мери, держите ухо востро.

Здесь он принялся моргать на всю честную компанию, к восторженному наслаждению своего соседа, пожилого джентльмена с грязным лицом и глиняной трубкой.

– Подумаешь, право, как странны эти женщины, – сказал грязнолицый сосед после короткой паузы.

– Что правда, то правда, – подтвердил краснощекий джентльмен, выпуская облако дыма.

Последовала затем продолжительная пауза.

– Есть на этом свете вещицы постраннее женщин, – сказал одноглазый джентльмен, медленно набивая свою пенковую трубку.

– Женаты ли вы? – спросил грязнолицый сосед.

– Не могу сказать, что женат.

– Я так и думал.

Здесь грязнолицый джентльмен принялся выделывать веселые гримасы, к неимоверной радости другого джентльмена с вкрадчивым голосом и сладенькой физиономией, который считал своим непременным долгом соглашаться со всеми вообще и с каждым порознь.

– Я утверждаю, господа, – сказал восторженный м‑р Снодграс, – что женщины составляют великую подпору и утешение нашей жизни.

– Совершенная правда, – заметил вкрадчивый джентльмен.

– Оно, может быть, и так, – прибавил грязнолицый сосед, – да только в таком случае, когда женщины бывают в хорошем расположении духа. Это ограничение необходимо иметь в виду.

– Совершенная истина, – заметил опять вкрадчивый джентльмен, сделав чрезвычайно сладкую гримасу.

– Я, однако ж, отвергаю это ограничение, милостивые государи, – сказал м‑р Снодграс, думавший всегда о м‑с Эмилии Уардль, когда речь заходила о достоинствах прекрасного пола, – и притом, господа, я отвергаю его с чувством искреннего презрения. Покажите мне мужчину, который бы взводил что-нибудь на женщин, как женщин, и я смело объявляю, что такой мужчина – не мужчина.

И м‑р Снодграс, выбросив сигару, сильно ударил кулаком по дубовому столу.

– Звучный аргумент, – заметил вкрадчивый джентльмен.

– Звучный, но не убедительный, потому что в основании его скрывается софизм, – возразил грязнолицый джентльмен.

– Ваше здоровье, сэр, – вскричал кочующий торговец с одиноким глазом, бросая одобрительный взгляд на м‑ра Снодграса.

М‑р Снодграс поклонился.

– Хорошие аргументы, как ваш, мне всегда приятно слышать, – продолжал кочующий торговец, – вы, можно сказать, прекрасно доказали свою мысль; но этот маленький аргумент относительно женщин напоминает мне одну довольно странную историю, которую рассказывал мне мой старый дядя. По этому поводу я готов повторить еще раз, что есть на белом свете вещицы постраннее женщин. История удивительная, господа.

– Расскажите ее нам, – сказал краснолицый джентльмен с сигарой во рту.

– Угодно вам слушать?

– Очень.

– И мне тоже, – сказал м‑р Топман, вставляя в общий разговор и свое слово. Он пользовался всяким удобным случаем увеличить запас своих наблюдений.

– В таком случае извольте, господа, я очень рад, – сказал кочующий торговец, затягиваясь с особенным наслаждением из своей пенковой трубки. – История будет рассказана… нет, господа, я отдумал. К чему и зачем! Я знаю, вы не поверите мне, – заключил одноокий джентльмен, моргая самым плутовским образом на всю курящую компанию.

– Поверим, если вы ручаетесь за её справедливость, – заметил м‑р Топман.

– Конечно, ручаюсь, и на этом условии рассказываю. Дело вот в чем, господа: слыхали ли вы о знаменитом доме под фирмой: «Бильсон и Слюм?» Вероятно, не слыхали, потому что его уж давным давно нет на белом свете. Происшествие, о котором рассказывал мой дядя, случилось лет восемьдесят назад с одним путешественником из этого дома. Это, в некотором смысле, будет

«Повесть кочующего торговца»,

и старый дядюшка рассказывал ее таким образом:

«Однажды зимою, около пяти часов вечера, лишь только начало смеркаться, на Марльборогских лугах, по дороге в Бристоль, можно было видеть путешественника, погонявшего свою усталую лошадь… то есть оно, собственно говоря, его непременно бы увидели, если б какой-нибудь зрячий человек проходил или проезжал по этому тракту; но погода была так дурна, вечер до того холоден и сыр, что не было на всем этом пространстве ни одной живой души, и путешественник тащился один, как можете себе представить, в самом мрачном расположении духа. Будь здесь какой-нибудь купец тогдашних времен, приказчик, разносчик или сиделец, он при одном взгляде на желтую тележку с красными колесами и на гнедого рысачка с коротеньким хвостом мигом смекнул бы, что этот путешественник был никто другой, как сам Том Смарт, из торгового дома „Бильсон и Слюм“; но так как этого взгляда некому было бросить, то и оказывалось, что Том Смарт и гнедой рысачок совершали путешествие в глубокой тайне. Вы понимаете, что от этого никому не могло быть ни лучше, ни хуже.

Немного на свете мест скучнее и печальнее Марльборогских лугов, когда на них дует сильный ветер. Если вдобавок присоединить к этому пасмурный зимний вечер, грязную и скользкую дорогу, беспрестанное падение крупных капель дождя, и если, господа, ради опыта, вы мысленно подвергнете свои кости влиянию враждебных стихий природы, то нечего и говорить, вы вполне поймете справедливость этого замечания относительно Марльборогских лугов.

Пронзительный ветер завывал и прямо дул через дорогу, сообщая дождевым потокам косвенное направление, на подобие тех перекрестных линий, какими в школах украшаются ученические тетрадки. На минуту он смолкал, как будто истощенный в своих бешеных порывах, и вдруг опять и опять – Ггу-Г-г-гу! – и ветер снова принялся реветь и свистать по широкому раздолью, по долинам, по холмам, по равнинам, по ущельям, собираясь со свежими силами и как будто издеваясь над слабостью бедного путешественника, промокшего до костей и проникнутого судорожною дрожью.

Гнедой рысачок, взмыленный и вспененный, поминутно фыркал, прядал ушами и забрасывал свою голову назад, выражая, очевидно, неудовольствие против буйства земных стихий; это, однако ж, не мешало ему трусить довольно верными и решительными шагами до тех пор, пока новый порыв ветра, неистовый и дикий, не заставлял его приостановиться на несколько секунд и глубже водрузить свои ноги в грязную лужу, вероятно, для того, чтоб предупредить опасность носиться на крыльях ветра по воздушному пространству. рассчет рысака обнаруживал в нем необыкновенную сметливость умной лошадки: он был так воздушен, желтая тележка так легка, и Том Смарт настолько бескровен, что без этой предварительной меры ураган неизбежно должен был бы умчать их на облаках за пределы видимого мира, и тогда… но тогда, вы понимаете, повесть эта не имела бы никакого значения и смысла.

– Ну, ну, черт меня побери, молодецкая потеха! – воскликнул Том Смарт, имевший весьма нелепую привычку вдаваться в бешеные клятвы. – Дуй, подувай, раздувай, – и провалиться бы мне сквозь землю!

Вероятно, вы спросите меня, зачем Том Смарт выразил такое нескромное желание провалиться сквозь землю и подвергнуться свирепому действию воздушной стихии: этого я не знаю и, следовательно, не могу вам сказать. Я передаю вам из иоты в иоту слова моего старого дяди, или самого Тома Смарта, – что решительно одно и то же.

– Дуй, подувай, раздувай! – воскликнул Том Смарт к очевидному удовольствию своей лошадки, которая на этот раз заржала и встряхнула ушами.

– Развеселись, Сого! – воскликнул Том, погладив рысачка концом своей плети. – В такую ночь не разъедемся мы с тобой; только бы завидеть какой-нибудь домишко – и баста: ты в конюшню, я на боковую. Пошевеливайся, Сого! Чем скорей, тем лучше.

Не могу вам доложить, понял ли гнедой рысачек сущность увещаний своего хозяина, или он собственным умом дошел до такого заключения что стоять среди дороги не было ни малейшей выгоды ни для него, ни для желтой тележки, – только он вдруг бросился бежать со всех ног, и Том Смарт уже не мог остановить его до той поры, когда он по движению собственной воли своротил направо с большой дороги и остановился перед воротами придорожного трактира, за четверть мили до конца Марльборогских лугов.

Том Смарт бросил возжи, выскочил из тележки и окинул быстрым взглядом верхнюю часть придорожного трактира. Это было довольно странное здание из брусьев, обложенное тесом, с высокими и узкими окнами, пробитыми на большую дорогу, низенькая дверь с темным портиком вела в дом посредством пары крутых ступеней, которые могли заменить полдюжины мелких ступенек новейшего современного фасона. Яркий и веселый огонек проглядывал из за решетчатых ставень одного окна, между тем как в другом противоположном окне, сначала темном, вдруг засверкало игривое пламя, отражаясь красным заревом на опущенной сторе. Это могло служить верным доказательством, что в этом доме был камин, только-что затопленный. Заметив эти признаки комфортабельности взглядом опытного путешественника, Том Смарт направил быстрые шаги к дверям, поручив наперед свою лошадку заботливости конюха, явившегося теперь предложить свои услуги.

Минут через пять Том Смарт сидел уже в той самой комнате, где горело яркое пламя, и притом сидел перед камином, с наслаждением прислушиваясь к потрескиванью перегоравших углей. Одно уже это обстоятельство способно было распространить живительную отраду в сердце всякого рассудительного джентльмена, хотя бы он промерз насквозь до сокровеннейшего мозга в своих костях; но домашний комфорт на этот раз обнаружился в обширнейших размерах. Смазливая девушка в коротеньком платьице, из-под которого картинно рисовались чудные ножки, накрывала на стол белоснежную скатерть, и в ту пору, как Том Смарт сидел перед решеткой, спиною к дверям, перед его глазами в большом зеркале над каминной полкой отражалась очаровательная перспектива зеленых бутылок с золотыми ярлычками, разнокалиберных банок с вареньем и пикулями, перспектива ветчины, сыра и жареной дичи, распространявшей самый соблазнительный запах. Все это могло служить удивительным утешением для усталого путешественника; однако ж, и это было не все. За буфетом, перед круглым столиком, уставленным чайными чашками, сидела цветущая вдовушка лет сорока с небольшим, очевидно, хозяйка этого дома и главная надзирательница над всем, что могло служить к созданию в нем покойной жизни. Был только один предмет, омрачавший прелестную картину: за чаем подле вдовушки сидел высокий, долговязый мужчина в сером сюртуке и светлых пуговицах, с черными бакенбардами и густыми курчавыми волосами. Это уж было не очень хорошо, вы понимаете почему: Том Смарт мигом догадался, что долговязый кавалер уговорит вдову покончить раз навсегда с унылыми годами одиночества и провести вместе с ним остаток жизни, исполненной всевозможной благодати.

Надобно вам доложить, что Том Смарт был по своей природе, смирен и кроток, как овца, и зависть отнюдь не была в его натуре; случилось однако ж, неизвестно какими судьбами, что долговязый мужчина в сером сюртуке с светлыми пуговицами расшевелил в его сердце весь запас желчи и вызвал в нем величайшее негодование, особенно в ту пору, когда на зеркальном стекле обрисовались несомненные признаки того, что долговязый пользуется благосклонностью цветущей вдовы. Том был вообще большой любитель горячего пунша, – я могу даже сказать – Том влюблен был в горячий пунш с коньяком, водкой или ромом, смотря по обстоятельствам; поэтому ничего нет удивительного, если он, накормив свою лошадку и скушав сам три тарелки разного печенья и варенья, изготовленного хозяйкой, приказал себе, эксперимента ради, подать стакан горячего пунша. Эксперимент оказался вполне удачным даже сверх всякого ожидания, по той именно причине, что из всех предметов кухмистерского искусства цветущая вдова наиболее усовершенствовала себя в приготовлении горячительных напитков. Опорожнив влагу едва не с быстротой молнии, Том Смарт заказал другой стакан, и это отнюдь не удивит вас, господа, если вы потрудитесь сообразить, что горячий пунш, приятный и сладкий при всех решительно обстоятельствах жизни, должен был показаться очаровательным Тому Смарту, сидевшему в теплой комнате перед пылающим камином, тогда как ветер неистово бушевал и бесновался вокруг всего дома. Том Смарт, видите ли, праздновал, так сказать, свою победу над буйною стихией, и по этой-то причине заказал себе другой стакан горячего пунша, за которым следовал третий, четвертый и так далее. Сколько выпил он всего, я не знаю; но чем больше он пил, тем больше косился на долговязого гостя, и тем сильнее кипела желчь в его груди.

– Бесстыдный нахал, провал его возьми! – думал про себя Том Смарт, – какого ему черта торчать за этим буфетом? Препасквильная рожа! Неужели у этой вдовы нет никакого вкуса насчет выбора достойных кавалеров?.. Скверный анекдот!

Здесь быстрый взор Тома Смарта отпрянул от камина на круглый стол, и, подозвав хозяйку, он поспешно заказал себе новый стакан пунша.

Должно заметить, господа, что Том Смарт чувствовал всегда особенное расположение к трактирной жизни. Уже давно воображение его лелеяло мечту – завести свой собственный трактир, стоять за буфетом в широком сюртуке и широких штанах без штрипок, запустив обе руки в глубокие карманы. Не раз ему случалось занимать первые места на веселых пирах и с наслаждением думать, что эти пиры могли бы продлиться до бесконечности, если б сам он был содержателем общего стола. Одаренный от природы ораторским талантом, он мог бы произносить великолепные речи в присутствии дорогих гостей, воспламеняя их жажду к заздравным тостам. Все эти мысли, с быстротой молнии, просверлили голову Тома Смарта, когда он допивал шестой уже стакан, заседая перед пылающим камином. Мудрено-ли, что он чувствовал справедливое негодование при взгляде на долговязого верзилу, готового сделаться обладателем прекрасного трактира, тогда как он, Том Смарт, принужден будет в его пользу отказаться от своего истинного призвания.

За последними двумя стаканами Том Смарт обдумывал план завязать ссору и вступить в открытую борьбу со своим неприязненным соперником; но, не выдумав ни синь пороха, решил отправиться в постель, считая себя злополучнейшим созданием в мире.

Том Смарт шел вперед по широкой старинной лестнице вслед за хорошенькой черноглазой девушкой, провожавшей его со свечою в руках. Несколько шагов сделали они счастливо, без всяких приключений; но потом свеча вдруг загасла от сильных порывов ветра, пробравшегося через щели в галлерею, и они остались среди лестницы одни, окруженные ночным мраком. Могло, впрочем, статься, что свечу задул не ветер, a сам Том, для того, чтоб иметь удобный случай поцеловать и обнять свою проводницу: так, по крайней мере, разглашали его враги, и так именно поступил бы я сам на его месте. Скоро, однако ж, принесена была другая свеча, и путешественник, продолжая пробираться через лабиринт переходов, благополучно достиг комнаты, назначенной ему для ночлега. Девушка пожелала ему спокойной ночи и оставила его одного.

Комната имела огромные размеры. На постели, стоявшей посредине, могли бы, в случае нужды, поместиться дюжины две ребятишек из мужского пансиона; в двух гардеробных шкафах, приставленных к стене, мот бы, без малейшего труда, уложиться походный скарб целой дюжины полков; но всего более поразило внимание Тома Смарта странное, уродливое кресло, или, правильнее, безобразный стул с высокой спинкой, испещренной фантастической резьбой, с цветочной камчатной подушкой и круглыми шишками на конце ног, тщательно перевязанных красным сукном, как будто они страдали подагрой. Насчет всех других кресел Том Смарт был собственно того мнения, что это – старинные кресла и больше ничего; но этот специальный предмет, нисколько не похожий на своих товарищей, отличался такими затейливыми и фантастическими формами, что он, по-видимому, никак не мог оторвать от них своих глаз. Около получаса просидел он на одном и том же месте, обращенный спиною к камину и погруженный в таинственное созерцание, принимавшее постепенно самый восторженный характер.

– Черт бы его побрал! – проговорил, наконец, Том Смарт, начиная раздеваться и продолжая глядеть на старинный стул, поставленный у изголовья его постели. – В жизни не видал я таких уродов и не увижу никогда. Этакой анафема!

Он покачал головой с видом глубокой мудрости и опять взглянул на кресло. Запутываясь больше и больше в своих мыслях, он лет в постель, прикрылся простыней и погрузился в сон.

Минут через двадцать он вскочил на своей постели, пробужденный тревожными и шумными видениями долговязых гостей и пуншевых стаканов. Первый предмет, обрисовавшийся в его воспламененном воображении, был опять фантастический стул.

– Мошенник! – проворчал Том Смаргь, подернутый судорожною дрожью. – Я не стану смотреть на него!

Он повалился на подушки, прищурил глаза и старался уверить себя, что спит крепким сном. Напрасный труд! Перед умственными взорами его заплясали, закривлялись уродливые стулья, прыгая по спинкам друг друга и выделывая самые бесстыдные гримасы.

– Этакая притча! – проговорил Том Смарт, высовывая свою голову из под теплой простыни. – Уж лучше же стану я смотреть на один действительный стул, чем на неистовые полчища подобных ему призраков.

И он точно принялся смотреть, усердно, пристально, неподвижно; но вдруг перед его глазами начали совершаться чудодейственные перемены. Резьба спинки вытянулась, выпрямилась и постепенно приняла фигуру безобразного старика с морщинистым лицом. Камчатная подушка превратилась в жилет старинного фасона; круглые шишки приняли форму человеческих ногь, обутых в красные туфли, и весь стул сформировался в джентльмена прошлого столетия, поджавшего под мышку свои руки. Том Смарт сидел, протирал глаза и старался удалить от себя фантастическую грезу. Тщетные усилия! На месте фантастического стула был точно безобразный джентльмен и, что всего удивительнее, безобразный джентльмен дико и нахально заморгал глазами на Тома Смарта.

Том Смарт, надобно заметить, был забубенная каналья первой руки, и притом в его желудке еще варились и кипели стаканы пунша. Сначала он струхнул немного, но потом запылал, так сказать, величайшим негодованием против старика, моргавшего на него с таким отчаянным бесстыдством. Наконец, он не вытерпел и сказал сердитым тоном:

– Зачем ты пялишь на меня свои бесстыдные бельма?

– Тебе на что? – проговорил безобразный старикашка, вытянутый фертом. – Смотрю и делаю, что хочу, a ты можешь себе бесноваться, сколько угодно, Том Смарт.

И он страшно оскалил зубы, как орангутанг, согбенный преклонностью лет.

– Как ты знаешь мое имя, старый хрыч? – спросил Том Смарт, приведенный в некоторое смущение. Он старался, однако ж, показать, что совсем не трусит.

– Вот уж это и не дело, Том Смарт, – отвечал старик обиженным тоном, – благородное красное дерево Испании заслуживает некоторого уважения с твоей стороны; a ты, между тем, вздумал обращаться со мной так, как будто я был хрупкий ореховый стул новейшего фасона. Стыдно тебе, брат Том!

И, говоря это, старый джентльмен принял такой гордый вид, что Том струсил не на шутку.

– Извините, сэр, я не имел никакого намерения обижать вас, – проговорил Том Смарт смиренным и даже несколько униженным тоном.

– Ну, ничего, когда-нибудь сочтемся, – сказал старик. – Оно, может быть, и правда, что ты не думал обижать меня. Том…

– Что вам угодно?

– Я знаю тебя, Том, отлично знаю. Ты ведь, любезный, мошенник.

– Помилуйте…

– Ничего, ничего, это я так примолвил ради начинающейся дружбы, a главная штука вот в чем: ты беден, Том, очень беден.

– Ваша правда, – сказал Том Смарт, – но как вы это знаете?

– Об этом речь впереди, любезный друг, но сквернейший анекдот состоит собственно в том, что ты горький пьяница, Томми.

Том Смарт приготовился дать клятву, что он терпеть не может крепких напитков; но в эту минуту взоры его встретились с пронзительными глазами старика, читавшего, казалось, в глубине его души самые тайные мысли. Он покраснел, прикусил язык и замолчал.

– A ведь признайся, любезный, у тебя разгорелись глазки на вдову: лакомый кусочек, нечего сказать, а?

Здесь старый хрыч закатил свои глаза, припрыгнул на своих коротеньких ногах и принял такую сладострастную позу, что Том Смарт невольно удивился легкомысленности его поведения – в такие преклонные лета!

– Я ведь опекун этой вдовушки, Том Смарт!

– Право?

– Я тебе говорю: я знал её мать и бабушку. Бабушка была влюблена в меня и подарила мне вот этот жилет.

– Неужто?

– И эти башмаки, – продолжал старик, приподняв одну из своих ног, – но это пусть будет между нами, Томми; фамильных секретов распространять не должно: это мое правило.

Говоря это, старый плут принял такой бессовестный и наглый вид, что Том Смарт почувствовал непреодолимое желание взгромоздиться на его спину: так, по крайней мере, рассказывал он сам через несколько лет после этой чудодейственной истории.

– Был я встарину молодец, Том Смарт, и женщины любили меня страстно, – продолжал бесстыдный старикашка; – сотни красавиц засиживались, бывало, на моих коленях, и я, что называется, катался, как сыр в масле. Что ты на это скажешь, любезный, а?

Продолжая, между тем, исчислять подвиги своей юности, старик заскрипел и зашатался до того, что язык его утратил способность произвольного движения.

– За дело тебе, старый пес, – подумал Том Смарт, не сказав, однако ж, ничего в этом роде.

– О-ох! не те времена и не те нравы! – простонал старик, принимая спокойную позу. – Плох я стал, Том Смарт, и потерял все свои балясины. Еще недавно мне сделали операцию – прикрепили новую дощечку к моей спине. Трудная операция, Томми.

– Очень может быть.

– Конечно, может; но не в этом штука: мне хочется женить тебя, Том Смарт.

– Меня?

– Да.

– На ком?

– На вдове.

– Помилуйте! как это можно! Клянусь вашими почтенными сединами (на голове у старика торчало несколько седых клочков), вдова на меня и смотреть не хочет: её сердце занято.

И Том Смарт испустил невольный вздох.

– Почему ты это знаешь? – спросил старик твердым тоном.

– Как этого не знать? Долговязый верзила с черными бакенбардами увивался за ней на моих глазах.

– Вздор, любезный, будь спокоен: вдовушка не выйдет за него.

– Нет, сэр, позвольте усомниться в вашей проницательности: если б вы так же, как я, видели их за буфетом, мысли ваши получили бы другое направление.

– Как будто я этого не знаю! – проговорил старик с решительным видом.

– Чего? – спросил Том Смарт.

– Любовные шашни, шепот, поцелуй за дверью – экая важность! Все вздор, Томми!

Здесь старый хрыч принял опять бесстыдный и нахальный вид, вызвавший в Томе Смарте величайшее негодование. Дело известное, господа: весьма неприятно видеть и слышать старика, который, так сказать, вмешивается совсем не в свое дело.

– Все это я знаю, Томми, – продолжал старый джентльмен. – В свое время я вдоволь нагляделся на проказы этого сорта между молодыми людьми и уверился многочисленными опытами, что поцелуй сам по себе не доказывает ничего.