Читать книгу В глубь истории: историческая концепция К. Маркса - Чэнь Сяньда - Страница 10

Критика религии означает только вхождение в мир реальной жизни. В отличие от уподобившегося теологу Бауэра, Маркс не только обращал свой взгляд на религию, но и уделял большое внимание самым насущным вопросам.

Обратив взор на мирскую жизнь, он прежде всего столкнулся с проблемой свободы печати, которая во время политической борьбы в Германии была особенно актуальна. Она свидетельствовала о растущем противоречии между активно развивающейся капиталистической экономикой и феодальным абсолютизмом. Еще более явным оно стало после того, как 24 декабря 1841 г. прусское правительство издало указ о цензуре новых книг и газет. В Германии борьба за свободу печати стала предпосылкой к защите всех видов свобод. Без борьбы за нее все остальные лопнули бы как мыльный пузырь. Однако здесь мы делаем акцент на исследовании не политики, – революционно-демократической деятельности Маркса, противостоявшего цензуре и осуждавшего Прусский абсолютизм, – а философии, которая означала отчуждение человеческой сущности, нашедшей отражение в его аргументации в пользу свободы печати.

Вопрос о свободе повсеместно возникает в ходе противостояния буржуазного класса феодальной системе, его борьбы за свой суверенитет. Однако в связи с разным уровнем экономического развития и состояния классовой борьбы каждая страна неизбежно обретает свою специфику. Например, в экономически развитой капиталистической Англии вопрос о свободе связан прежде всего со свободной торговлей; во Франции, где классовая борьба является относительно показательной и острой, в большей мере рассуждают о политической свободе. Свобода, равенство и братство – революционный лозунг французской буржуазии в борьбе за установление самоуправления. В Германии этот вопрос переводится в духовную сферу и становится особенностью мышления, разума и сознания, обретает гносеологический и этический характер. Хотя в представлении о свободе в немецкой классической философии преломлялись требования немецкой буржуазии, но все-таки оно ограничивалось сферой мышления.

Путь немецкой классической философии отличался от французского Просвещения XVIII в. Тем не менее она обозначила вступление в немецкую буржуазную революцию с оглядкой на уже свершившиеся революции в Англии и Франции. Поэтому принцип свободы стал основным в немецкой классической философии. В «Лекциях по истории философии» Гегель называет Руссо одним из двух «исходных пунктов» немецкой философии, а его принцип свободы рассматривает как «переход к кантовской философии, которая в теоретическом отношении положила в свое основание этот принцип»[11]. В действительности Кант был очень нерешителен, так как в своих противопоставлениях свободы и необходимости, морального и естественного закона, человека как сущности чувственной, полагающейся на опыт, и как духовной, он сводит вопрос о свободе воли к самому познающему и нравственному субъекту и рассматривает ее как первый постулат этики. Кант говорит: «Без этой свободы (в последнем истинном значении), которая одна лишь бывает a priori [независимо от опыта] практической, невозможен никакой моральный закон, никакое вменение по этому закону»[12]. Другими словами, без свободы воли человек не может сам следовать голосу нравственности, и нравственный закон в этом случае теряет основания и смысл.

Под влиянием французской революции особое внимание значению свободы уделял также Фихте. В работе «Требование к правителям Европы возвратить свободу мысли, которую они до сих пор подавляли» он рассматривает самостоятельное мышление как неотчуждаемое человеческое право и говорит, что правители не вправе ограничивать его у народа. Однако Фихте, основываясь на идеалистических представлениях о мире, воспринимает свободу как особенность «Я» и потому относит ее к области спекулятивной философии.

Гегель рассматривает ее с позиций объективного идеализма и полагает, что она относится к духовной природе. Материальная субстанция есть сила тяжести или притяжения, а духовная (или сущность) – это свобода. Все атрибуты духа образованы из нее, все прибегает к ее средствам, все преследует и порождает ее. Поэтому Гегель называет ее «единственно истинным духом»[13].

Согласно его теории, история человечества идет по пути осознания свободы. Прогресс здесь определяет развитие цивилизации. Восточные народы еще не знают сущности духа и что свобода «очеловечивает» человека, поэтому они не свободны. Они знают свободу только одного человека – самодержавного правителя. Римляне знали, что она принадлежит лишь некоторым, а не всем людям. Одни германские народы знают, что свобода – это то, что делает человечество человечеством. Поэтому Гегель рассматривает ее сознание как движущую силу истории, критерий, который делит всемирные процессы развития на этапы, и способ ее исследования: «Смутное чувство последнего определения было движущим побуждением веков и тысячелетий; это чувство вызывало гигантские перевороты»[14].

При всей идеалистичности этого взгляда он содержит в себе рациональные моменты. В его фокусе история не предстает как нечто застывшее и неизменное, а оказывается вовлечена в процесс всемирного развития, где исторический и социальный прогресс связаны вместе с человеческим в сознании свободы. Таким образом, мы видим историю не с личной точки зрения, а с общественной, всеобщей. Гегель особенно не принимал противопоставление свободы и необходимости, так как считал, что первая, несомненно, диалектически связана с познанием второй.

Около 1842 г. Маркс, проживающий в Германии, в которой есть своя философская традиция, в целом не преодолевает рамки гегелевского идеализма в своих взглядах на человека и его сущность.

Что есть человек? Маркс считал, что это «духовная сущность», «разумное животное», или, как он говорил позднее в письме Руге, «Люди – это мыслящие существа» (1955. Т. 1. С. 373). Конечно, это не говорит о том, что Маркс не признавал реальность телесной природы человека. Он только заострил внимание на коренном различии между человеком и животным, заключающемся в том, что действия второго находятся во власти слепых инстинктов, а инстинктивную деятельность первого сдерживает разум. С одной стороны, их разделение по принципу наличия или отсутствия разума является верным, но если оно имеет единственное и решающее значение, то это идеализм. Люди могут различать человека и животного с помощью сознания, разума, религии или других присущих человеку вещей, однако по-настоящему демаркационная линия между ними проводится по производству материальных благ. В то время Маркс по-прежнему оставался в рамках принципа разумности и был действительно далек от обнаружения решающего разграничения между человеком и животным.

Маркс тогда придавал значение всеобщей человеческой природе. Он задавался вопросом: «Разве не существует всеобщая человеческая природа, подобно тому, как существует всеобщая природа растений и звезд?» (1955. Т. 1. С. 101) Эта так называемая всеобщая природа является свободой, «свобода есть ведь родовая сущность всего духовного бытия» (1955. Т. 1. С. 59). Данный взгляд на существо человека является непременным результатом разграничения его и животного на основании разумности, так как основным атрибутом разума является свобода, которая есть «разумное существо» (1955. Т. 1. С. 88). Поэтому использовать одно из них в качестве мерила будет равнозначно употреблению в том же смысле второго. Время от времени Маркс проводил линии разграничения между человеком и животным с помощью понятия свободы, так как первый способен свободно осуществлять свободу, «в противном случае архитектор отличался бы от бобра лишь тем, что бобр – это архитектор, покрытый шкурой, а архитектор – это бобр, не имеющий шкуры» (1955. Т. 1. С. 68). Очевидно, что его познание связано с постижением его сущности. Если рассматривать человека как существо природное, то акцент делается на его физической характеристике; если духовное – то подчеркивается его внутренняя сущность. И только если раскрыть его как социальное существо, становится возможным постичь его социальную сущность.

Очевидно, в то время понимание Марксом человека и сущности человечества было идеалистическим. Свобода не предполагает самостоятельности духа. Нельзя сводить ее к произволу самосознания, мышления, разума. Бунт против несправедливой реальности происходит не с помощью осознания свободной сущности человека, а непосредственно решается реальными общественными отношениями. В рабовладельческом обществе раб рассматривался как говорящее орудие и был лишен всех прав; в крепостном строе крестьянин был прикован к земле и не обладал свободой личности, передвижения и какой-либо политической самостоятельностью, но, несмотря на это, они не выдвигали лозунгов борьбы за нее. Они боролись против своего властителя посредством саботажей, бегства и даже восстаний не из-за понимания собственной свободной сущности, а потому что это было определено их классовым статусом. Свобода как настоящий лозунг борьбы и рассмотрение ее в качестве сущности человечества – все это является следствием капиталистических экономических отношений, для развития которых прежде надо было осознать необходимость избавления от кандалов и пут феодализма. В то время Маркс еще не достиг такой степени осознания, однако его идеалистическое понимание человеческой сущности уже содержало некоторые разумные моменты.

Маркс воспринимал свободу как особенность духа (разума) и полагал, что каждый имеет право раскрыть свой индивидуальный моральный облик и использовать для его формирования собственный стиль, то есть способ выражения. «Стиль – это человек» (1955. Т. 1. С. 6). Поэтому основания для свободы печати и книжной цензуры совершенно различны. Первая воплощает свободу мысли, присущей человеку, поэтому ее невозможно отнять; а прусская книжная цензура, наоборот, противоречит ей, она есть порождение несвободы. Протестующий против свободы печати борется не только с ней, в этом «он оспаривает человеческую свободу» (1955. Т. 1. С. 44). То, что Маркс рассматривает эти явления, приводя в качестве критерия человеческую сущность, является революционным в плане его политических стремлений, но идеалистическим – в отношении понимания истории. Тем не менее стоит обратить внимание на то, что Маркс решает этот вопрос с позиции субъективно-объективных отношений и полагает, что проявления свободы – это не только субъективное, но и объективное право. «Но если мы оставим даже в стороне все субъективное, а именно, то обстоятельство, что один и тот же предмет различно преломляется в различных индивидах и превращает свои различные стороны в столько же различных духовных характеров, то разве характер самого предмета не должен оказывать никакого, даже самого ничтожного, влияния на исследование? <… > Разве, когда предмет смеется, исследование должно быть серьезным, а когда предмет тягостен, исследование должно быть скромным? Вы, стало быть, нарушаете право объекта так же, как вы нарушаете право субъекта» (1955. Т. 1. С. 7–8).

Именно потому, что Маркс обратил внимание на субъектно-объектную связь, он не изолировал свободу в рамках внутренней характеристики субъекта. Если бы мы рассматривали ее в этом качестве, то наше внимание неизбежно было бы сконцентрировано на «Я», и тем самым мы противопоставили бы человека и окружающую среду, его внутреннюю сущность и внешние условия. Маркс не пошел по этому пути. С одной стороны он утверждал, что свобода – это родовая сущность, с другой – обусловливал ее взаимосвязью субъектов. Еще в докторской диссертации он не соглашался со взглядом Эпикура на свободу как на внутреннюю характеристику субъекта (символизирующего самосознание атома), указывая на то, что «абстрактная единичность есть свобода от наличного бытия, а не свобода в этом бытии» (1970. Т. 40. С. 185). В первом рассуждении в защиту Рейнского окружного комитета Маркс критикует немецких демократов, осуждая их за то, что «перенося свободу с твердой почвы действительности в звездное небо воображения, они тем самым воздают ей честь», и, напротив, «видят профанацию в каждом соприкосновении их идеала с будничной действительностью» (1955. Т. 1. С. 73). Согласно его идее, это и есть одна из причин того, что свобода в Германии всегда остается лишь иллюзорной и опечаливающей надеждой. К началу 1844 г. Маркс стал еще отчетливей замечать, что она – совсем не то, чем является чистое естественное состояние для животного. Некоторые немецкие либералы стремились к достижению естественного состояния, ища ее историю в первобытных лесах. Маркс иронизировал по этому поводу: «Но чем же отличалась бы история нашей свободы от истории свободы дикого кабана, если бы ее можно было отыскивать только в лесах?» (1955. Т. 1. С. 416).

Несмотря на утверждение Маркса о том, что свобода есть сущность человека, реальность противостояла ему, и он видел, что в самодержавной Пруссии лишь немногие наслаждаются ей. Согласно его взглядам, в действительности она присуща человеку, и нет никого, кто противился бы ей, а если и есть, то они выступают за неволю других людей. К примеру, ограничивая печать, ее противники осуществляют собственную свободу. Проблема заключается в том, что они рассматривают ее только как атрибут отдельных лиц и классов, используют ее в частном значении и противостоят ей в универсальном смысле. Их так называемая свобода в действительности является классовой привилегией. Аргументации Маркса основываются на человеческой сущности, однако он смотрит на классовый антагонизм через призму свободы и привилегий, ее частного и всеобщего вариантов.

Противостоя низведению печати до уровня промысловой и способствуя избавлению литературной деятельности от кабалы и корыстных побуждений, Маркс поднимает вопрос об отношении рода и вида свободы. Под первым он понимает всеобщую свободу, свободную человеческую сущность, а под вторым – различные ее частные виды, например, промысловую, собственности, вероисповедания, печати, суда и другие – «все это различные виды одного и того же рода, то есть свободы вообще, без собственного имени» (1955. Т. 1. С. 75). С одной стороны, если среди многообразия форм взаимно ограничивающих видов один из них ставится под вопрос, то в этом положении оказывается и все родовое понятие в целом. Поэтому особая форма свободы не является исключительным вопросом, «это – общий вопрос в пределах особой сферы» (1955. Т. 1. С. 83). С другой стороны, в разнообразии форм между видами имеются различия. Каждая из конкретных сфер является свободой определенного характера и подчиняется собственным законам. Вопрос печати относится к области внутренней свободы, и публикация является самым распространенным способом индивидуального выражения духовного бытия. Для нее ценность представляет разум, а не воля цензора. Нельзя ограничиваться рамками буржуазной промысловой свободы, целью которой является чистая нажива. Маркс писал: «Быть свободным по-твоему для меня все равно, что не быть свободным вовсе, – ведь столяр едва ли был бы удовлетворен, если бы ему вместо свободы его ремесла предоставили, в качестве эквивалента, свободу философа» (1955. Т. 1. С. 75). Его взгляд на род и виды свободы по прежнему носил умозрительный характер, однако он выдвинул самостоятельные практические сферы и законы каждой из них, что означало прогресс в продвижении к реальному анализу этого важного понятия.

Подход Маркса к свободе, направленный против прусского абсолютизма, в этот период времени обладал ярким революционно-демократическим окрасом. Философ полагал, что именно из-за абсолютистской системы Германия развивалась медленно, а ее мысль была крайне бедной. Эта страна взрастила привилегированных персон с чопорными косичками, которые со своим педантизмом и ничтожно-крохоборческими диссертациями стали между народом и духом, жизнью и наукой, свободой и человеком. Из-за системы абсолютизма и реакции в печати немецкая философия приобрела еще более спекулятивный характер, так как не могла и не смела открыто выражать свои взгляды. По этому поводу Маркс замечает: «Единственная область литературы, в которой тогда еще билась живая жизнь, – область философской мысли, – перестала говорить по-немецки, потому что немецкий язык перестал быть языком мысли. Дух говорил непонятным, мистическим языком, ибо нельзя уже было говорить в понятных словах о том, понимание чего запрещалось». Поэтому он полагал, что «цензура, несомненно, нанесла жестокий и непростительный ущерб развитию немецкого духа» (1955. Т. 1. С. 39).