Читать книгу Чжуанцзы - Чжуан-цзы - Страница 8

Знание созданного природой и знание созданного человеком – знание истинное. Знание созданного природой дается природой. Тот, кто обладает знанием созданного человеком, с помощью познания познанного упражняется в познании непознанного. Такой человек не умирает преждевременно, доживает до естественного предельного возраста. Это знание наиболее полное. И все же в нем есть и пагубное. Ведь знание точное от чего-то зависит, а то, от чего оно зависит, – совершенно неопределенное. Как знать, называемое часто природным – это, быть может, человеческое, а называемое человеческим – это, быть может, природное? Только настоящий человек[45] обладает истинным знанием.

Кого же называют настоящим человеком? Настоящий человек древности не шел против малого, не хвалился подвигами, не входил в число мужей, представляющих замыслы. Поэтому, ошибаясь, не раскаивался, а поступив правильно, не впадал в самодовольство. Такой человек мог подняться на вершину и не устрашиться, войти в воду и не промокнуть, вступить в огонь и не обжечься. Своим познанием он, даже умирая, мог восходить к Пути. Настоящий человек древности спал без сновидений, просыпаясь, не печалился, вкушая пищу, не наслаждался. Дыхание у него было глубоким, исходило из пят, а у обычных людей идет из горла. У человека, побежденного в споре, слова застревают в глотке, будто его тошнит, – чем сильнее страсти в человеке, тем меньше в нем проявляется естественное начало.

Настоящий человек древности не ведал любви к жизни, не ведал страха перед смертью. Входя в жизнь, не радовался, уходя из жизни, не противился, равнодушно приходил и равнодушно возвращался – и только. Не забывал о том, что было для него началом; не стремился к тому, что служило ему концом. Получая что-либо, радовался, возвращая, об этом забывал. Это и называется не помогать разумом пути, не помогать природе искусственным. Такого и называют настоящим человеком.

У такого сердце – в покое, выражение лица – неизменно, лоб – высок и ясен. Прохлада исходит от него, точно от осени; тепло, точно от весны. Радость и гнев его естественны, как четыре времени года. Он обращается с вещами, как это необходимо, но никто не знает его пределов. Поэтому мудрый способен поднять войско, покорить царство, не утратив привязанности людских сердец; распространить полезное на всю тьму вещей, но не из любви к людям. Ибо тот, кто упивается своим пониманием вещей, не мудр; обладающий личными привязанностями не милосерден; тот, кто ожидает удобного момента, не добродетелен; кто взвешивает полезное и вредное, тот – неблагородный муж; кто теряет себя, домогаясь славы, тот не муж; тот, кто жертвует собой, теряя истинное, тот не способен повелевать другими. Такие, как Ху Буцзе[46] и Омраченный Свет[47], Старший Ровный и Младший Равный, Сидящий на Корточках, Помнящий о Других[48] и Наставник Олень[49], были слугами других, исполняли чужие желания, а не собственные. Настоящий человек древности был справедлив и беспристрастен; ему как будто чего-то не хватало, но не требовалось дополнительного; он любил одиночество, но на нем не настаивал; соблюдал чистоту, но без прикрас. Улыбался, словно от радости, но двигался лишь по принуждению. Собранное в нем вторгалось в нас, вместе с ним в нас укреплялись свойства. Строгостью был подобен времени, возвышенный, не терпел ограничений; отдаляющийся, будто с сомкнутыми устами; бессознательный, будто забывающий о словах.

Наказания считали телом, обряды – крыльями, знания – определением благоприятного времени, добродетель – согласием с другими. Те, кто считал наказания телом, были умеренны в казнях; те, кто считал обряды крыльями, действовали в согласии с миром; те, кто считал знания определением благоприятного времени, были вынуждены применять их в делах; те, кто считал добродетель согласием с другими, говорили, что поднимаются на вершину вместе со всеми, у кого есть ноги. Люди полагали, что они воистину труженики.

То, что они любили, было единым; то, что они не любили, было единым. В своем единстве они были едиными; в отсутствии единства они были едиными. В своем единстве они были последователями природного; в отсутствии единства они были последователями человеческого. Тот, в ком природное и человеческое не побеждают друг друга, и называется настоящим человеком.

Жизнь и смерть – от судьбы. Она так же постоянна, как природа в смене дня и ночи. То, что человек в этом не может воспринять, относится к свойствам самих вещей. Одни видят только Небо как своего отца и его любят, тем более, что выше неба. Другие видят только благородного мужа царя, их превосходящего, и готовы за него умереть; тем более должны бы это делать ради того, что более истинно, чем царь.

Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и стараются дать друг другу влагу дыханием и слюной. Но лучше им забыть друг о друге в просторах рек и озер. Вместо того чтобы восхвалять Высочайшего и порицать Разрывающего на Части, лучше предать забвению их обоих и идти по своему пути.

Огромная масса снабдила меня телом, израсходовала мою жизнь в труде, дала мне отдых в старости, успокоила меня в смерти. То, что сделало хорошей мою жизнь, сделало хорошей и мою смерть.

Если спрятать лодку в бухте, а холм – в озере, скажут, что они в сохранности, но в полночь Силач унесет все на спине, а Невежда ничего не будет знать. В каком бы подходящем месте ни спрятать большое или малое, оно все же исчезнет. Вот если спрятать Поднебесную в Поднебесной, ей некуда будет исчезнуть, – таков общий закон для всех вещей.

Только отлили тело в форме человека и уже ему радуются; но это тело еще испытает тьму изменений бесконечных, такое счастье разве можно измерить? Поэтому мудрый странствует там, где вещи не теряются, где все сохраняется. Он видит доброе и в ранней смерти, и в старости, и в начале, и в конце. Если другие ему подражают, то тем более должны подражать тому, от чего зависит вся тьма вещей, от чего зависит все развитие в целом.

Ведь Путь обладает реальностью и достоверностью, но у него отсутствуют деяние и телесная форма. О нем можно рассказать, но его нельзя взять; можно постичь, но нельзя увидеть. В нем самом и его основа и его корень. Он существовал вечно, прежде неба и земли, в самой древности: он дал святость душам предков, дал святость богам, породил небо и землю. Он выше зенита, а не высокий, ниже надира, а не низкий; существовал прежде неба и земли, а не древен; старше самой отдаленной древности, а не стар.

Человек из рода Кабаньей Шкуры[50] обрел его и привел в порядок небо и землю. Готовящий Жертвенное Мясо обрел его и проник к матери воздуха. Ковш, Связующий Звезды[51], обрел его и никогда не ошибался. Солнце и луна обрели его и никогда не останавливались. Каньпэй[52] обрел его и взошел на гору Союз Старших Братьев. Фын И[53] обрел его и странствовал по великой Реке. Цзянь У обрел его и поселился на горе Великой. Желтый Предок обрел его и поднялся в облака. Вечно Недовольный[54] обрел его и поселился в Черном дворце. Юй Цян обрел его и укрепился на Северном полюсе. Мать Западных Царей обрела его и уселась на Шаогуан-горе. Никто не знает, что было началом пути; никто не знает, что будет ему концом. Пэн Цзу обрел его и прожил от времен Ограждающего до Пяти царей[55]. Фу Юэ[56] обрел его и стал помощником Удина, сделав Удина хозяином Поднебесной. Фу Юэ поднялся на восток Млечного Пути и, оседлав Стрельца и Скорпиона, стал в ряду звезд.

Подсолнечник из Южного предместья спросил у Женщины Одинокой:

– Почему у тебя в такой старости цвет лица словно у ребенка?

– Я слушаю о Пути, – ответила Одинокая.

– Могу ли изучить Путь?

– Нет, не можешь! Ты не такой человек. Вот Бу Опора Балки. У него способности мудрого, но нет Пути мудрого; у меня же есть Путь мудрого, но нет способностей мудрого. Я хотела бы научить его, он поистине смог бы стать мудрым. Но и помимо него тому, кто обладает Путем мудрого, легко передать Путь обладающему способностями мудрого. Я бы лишь его удерживала и ему говорила, и через три дня он сумел бы познать отчужденность от Поднебесной. После того как он познал бы отчужденность от Поднебесной, я бы снова его удерживала, и через семь дней он сумел бы познать отчужденность от вещей. После того как познал бы отчужденность от вещей, я бы снова его удерживала, и через девять дней он сумел бы познать отчужденность от жизни. Познав же отчужденность от жизни, был бы способен стать ясным, как утро. Став ясным, как утро, сумел бы увидеть единое. Увидев же единое, сумел бы забыть о прошлом и настоящем. Забыв о прошлом и настоящем, сумел бы вступить туда, где нет ни жизни, ни смерти. Ведь то, что убивает жизнь, не умирает; то, что рождает жизнь, не рождается. Это то, что каждую вещь сопровождает, встречает, разрушает, создает. Имя этому – покой в столкновениях. Покой в столкновениях означает, что создание происходит лишь после столкновения.

– От кого ты об этом слышала? – спросил Подсолнечник из Южного Предместья.

– Я слышала от сына Гадателя на Черепашьем Панцире, а сын Гадателя слышал от внука Повторяющего[57], а внук Повторяющего слышал от Ясного Взора, а Ясный Взор слышал от Шепчущего на Ухо, а Шепчущий на Ухо слышал от Неотложного Труда, а Неотложный Труд слышал от Поющего, а Поющий слышал от Изначального Эфира, а Изначальный Эфир слышал от Пустоты, а Пустота слышала от Безначального.

Приносящий Жертвы, Носильщик, Пахарь и Приходящий, беседуя, сказали друг другу:

– Мы подружились бы с тем, кто способен считать небытие – головой, жизнь – позвоночником, а смерть – хвостом; с тем, кто понимает, что рождение и смерть, существование и гибель составляют единое целое.

Все четверо посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни у кого из них в сердце не возникало возражений, и они стали друзьями.

Но вдруг Носильщик заболел, и Приносящий Жертвы отправился его навестить.

– Как величественно то, что творит вещи, – воскликнул больной, – то, что сделало меня таким согбенным!

На его горбу открылся нарыв. Внутренности у него теснились в верхней части тела, подбородок касался пупка, плечи возвышались над макушкой, пучок волос на затылке торчал прямо в небеса. Эфир, силы жара и холода в нем пришли в смятение, но сердцем он был легок и беззаботен. Дотащившись до колодца и посмотрев на свое отражение, сказал:

– Как жаль! Таким горбуном создало меня то, что творит вещи!

– Тебе это не нравится?

– Нет, как может не нравиться? Допустим, моя левая рука превратилась бы в петуха[58], и тогда я должен был бы кричать в полночь. Допустим, моя правая рука превратилась бы в самострел, и тогда я должен был бы добывать птицу на жаркое. Допустим, что мой крестец превратился бы в колеса, а моя душа – в коня, и на мне стали бы ездить, разве сменили бы упряжку? Ведь для обретения жизни наступает свое время, а ее утрата следует за ее ходом. Если довольствоваться своим временем и во всем за процессом следовать, к тебе не будут иметь доступа ни горе, ни радость. Древние и называли это освобождением от уз. Тех, кто не способен себя развязать, связывают вещи. Но ведь вещам никогда не одолеть природу. Как же может мне это не понравиться?

Но вдруг заболел Приходящий. Он задыхался перед смертью, а жена и дети стояли кругом и его оплакивали.

Придя его навестить, Пахарь на них прикрикнул:

– Прочь с дороги! Не тревожьте того, кто превращается! – И, прислонившись к дверям, сказал умирающему: – Как величественно создание вещей! Что из тебя теперь получится? Куда тебя отправят? Превратишься ли в печень крысы? В плечо насекомого?

– Куда бы ни велели сыну идти отец и мать – на восток или запад, на юг или север, он лишь повинуется приказанию, – ответил Приходящий. – Силы жара и холода человеку больше, чем родители. Если они приблизят ко мне смерть, а я ослушаюсь, то окажусь строптивым. Разве их в чем-нибудь упрекнешь? Ведь огромная масса снабдила меня телом, израсходовала мою жизнь в труде, дала мне отдых в старости, успокоила меня в смерти. То, что сделало хорошей мою жизнь, сделало хорошей и мою смерть. Если ныне великий литейщик станет плавить металл, а металл забурлит и скажет: «Я должен стать мечом Мосе!» – то великий литейщик, конечно, сочтет его плохим металлом. Если ныне тот, кто пребывал в форме человека, станет твердить: «Хочу снова быть человеком! Хочу снова быть человеком!» – то творящее вещи, конечно, сочтет его плохим человеком. Если ныне примем небо и землю за огромный плавильный котел, а процесс создания за великого литейщика, то куда бы не могли мы отправиться? Завершил и засыпаю, а затем спокойно проснусь.

Учитель с Тутового Двора[59], Мэн Цзыфань и Цзы Циньчжан подружились. Они сказали друг другу:

– Кто способен дружить без мысли о дружбе? Кто способен действовать совместно без мысли действовать совместно? Кто способен подняться на небо, странствовать среди туманов, кружиться в беспредельном, забыв обо всем живом, как бы не имея конца?

Тут все трое посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни у кого из них в сердце не возникло возражений, и они стали друзьями.

Но вот Учитель с Тутового Двора умер. Еще до погребения Конфуций услышал об этом и послал Цзыгуна им помочь. Цзыгун услышал, как кто-то складывал песню, кто-то подыгрывал на цине и вместе запели:

Поспешно войдя, Цзыгун сказал:

– Дозвольте спросить, по обряду ли вы так поете над усопшим?

– Что может такой понимать в обряде? – заметили оба, переглянулись и усмехнулись.

Цзыгун вернулся, доложил Конфуцию и спросил:

– Что там за люди? Приготовлений к похоронам не совершали, отчужденные от формы, пели над усопшим и не изменились в лице. Я даже не знаю, как их назвать! Что там за люди?

– Они странствуют за пределами человеческого, – ответил Конфуций, – а я, Цю, странствую в человеческом. Бесконечному и конечному друг с другом не сблизиться, и я, Цю, поступил неразумно, послав с тобой свое соболезнование. К тому же они обращаются с тем, что творит вещи, как с себе подобным и странствуют в едином эфире неба и земли. Для них жизнь – какой-то придаток, зоб; смерть – прорвавшийся чирей, освобождение от нароста. Разве такие люди могут понять, что такое смерть и что такое жизнь, что сначала, а что в конце? Они допускают, что тело состоит из различных вещей[60]. Забывая о собственных глазах и ушах, о печени и желчи, они твердят все снова и снова о конце и начале, не зная границ. Они бессознательно блуждают за пределами пыли и праха, странствуют в беспредельном, в области недеяния. Разве станут они себя затруднять исполнением людских обрядов? Представать перед толпой зрителей, говорить для ушей толпы слушателей?

– Почему же тогда вы, учитель, следуете обрядам? – спросил Цзыгун.

– На мне, Цю, кара Небес![61] И все же я разделяю ее с тобою, – ответил Конфуций.

– Осмелюсь ли спросить про их учение?

– Рыба создана для воды, а человек – для Пути, – ответил Конфуций. – Тот, кто создан для воды, кормится, плавая в пруду. Тот, кто создан для Пути, утверждает свою жизнь в недеянии. Поэтому и говорят: «Рыбы забывают друг о друге в просторах рек и озер, люди забывают друг о друге в учении о Пути».

– Осмелюсь ли узнать, что за человек тот, кто чуждается людей? – спросил Цзыгун.

– Тот, кто чуждается людей, равен природе, – ответил Конфуций. – Поэтому и говорится: «Человек, ничтожный для природы – благородный муж для людей; благородный муж для людей – человек, ничтожный для природы».

Янь Юань сказал Конфуцию:

– Когда у Мэнсуня Талантливого[62] умерла мать, он причитал, не проливая слез, сердцем не скорбел, не горевал при погребении. При таких трех упущениях в царстве Лу считали, что он прекрасно выполнил обряд. Мне, Хою, кажется очень странным то, что он приобрел такую славу, не имея на нее права по существу.

– Этот, из рода Мэнсунь, все исчерпал! – сказал Конфуций. – Он продвинулся в познании. Пренебречь обрядом не сумел, но для себя им пренебрег. Тот, из рода Мэнсунь, не разбирает, почему возникает жизнь, почему наступает смерть; не разбирает, где начало, а где конец. Как будто, превращаясь в другую вещь, ожидает неведомых ему перемен. Ведь когда готов к изменениям, как узнать, что не изменишься? А когда не готов к изменениям, как узнать, что уже изменился? Только мы с тобой еще не начали просыпаться от этого сна. Ведь тот Мэнсунь, выражая страх во внешнем, не отягощал утратой своего сердца. Он ощущал не смерть, а быстротечность пристанища на одно утро. Только Мэнсунь и проснулся. Причитал потому, что другие причитали. К тому же, когда общаются с другими, есть собственное «я». Но как знать, «я» ли то, что мы называем «я»? Вот тебе приснится, что ты птица и взмываешь в небеса; приснится, что ты рыба и ныряешь в глубину. А теперь не знаешь, говоришь об этом наяву или во сне. Тому, кто встречает превращение безропотно, далеко до того, кто встречает его с улыбкой; тому, кто изображает на лице улыбку, далеко до того, кто вверяет себя движению. Тот, кто спокойно вверяет себя движению, проходит через изменение в смерти и вступает в пустоту, естественность, единое.

Сын Ласточки встретился с Никого не Стесняющим, и тот его спросил:

– Что посоветовал тебе Высочайший?

– Высочайший сказал, что мне следует, склонясь, подчиниться милосердию и справедливости и тогда я стану верно судить об истинном и ложном, – ответил Сын Ласточки.

– И зачем только ты пришел ко мне? – задал ему вопрос Никого не Стесняющий. – Если Высочайший наложил на тебя клеймо своего милосердия и справедливости, отрезал тебе нос своим суждением об истинном и ложном, разве сумеешь ты странствовать в области безграничного наслаждения, необузданной свободы и бесконечного развития?[63]¹

– И, несмотря на это, я хочу вступить за ее ограду, – ответил Сын Ласточки.

– Это невозможно! – воскликнул Никого не Стесняющий. – Незрячему незачем толковать о красоте глаз, бровей, лица; слепому не познать ни темное и желтое, ни красоты орнамента расшитых царских одежд.

– Но, – возразил Сын Ласточки, – ведь Пренебрегшая Украшениями утратила свою красоту, Схвативший Балку утратил свою силу, а Желтый Предок забыл о своих знаниях, – все они попали под молот на наковальне. Как знать, быть может, то, что творит вещи, снимет с меня клеймо, восстановит мне нос, чтобы я снова, целый, смог последовать за вами, Преждерожденный?

– Ах! Заранее этого не узнаешь! – воскликнул Никого не Стесняющий. – Я расскажу тебе лишь об основном. О мой учитель! О мой учитель![64] Крошишь всю тьму вещей, но не вершишь справедливости. Взращиваешь тьму поколений, а не милосерден. Ты старше самой отдаленной древности, а не стар. Покрывая и поддерживая и небо и землю, отливаешь и высекаешь тьму форм, а не проявляешь мастерства. Вот в чем я и странствую.

Янь Юань сказал:

– Я, Хой, продвинулся вперед.

– Что это значит? – спросил Конфуций.

– Я, Хой, забыл о милосердии и справедливости.

– Хорошо, но это еще не все.

На другой день Янь Юань снова увиделся с Конфуцием и сказал:

– Я, Хой, продвинулся вперед.

– Что это значит? – спросил Конфуций.

– Я, Хой, забыл о церемониях и о музыке.

– Хорошо, но это еще не все.

На следующий день Янь Юань снова увиделся с Конфуцием и сказал:

– Я, Хой, продвинулся вперед.

– Что это значит? – спросил Конфуций.

– Я, Хой, сижу и забываю о себе самом.

– Что это значит, «сижу и забываю о себе самом»? – изменившись в лице, спросил Конфуций.

– Тело уходит, органы чувств отступают. Покинув тело и знания, я уподобляюсь всеохватывающему[65]. Вот что означает «сижу и забываю о себе самом».

– Уподобился всеохватывающему – значит, освободился от страстей; изменился – значит, освободился от постоянного. Ты воистину стал мудрым! Дозволь мне, Цю, последовать за тобой.

Носильщик и Учитель с Тутового Двора были друзьями. Однажды, когда дождь лил целых десять дней, Носильщик сам себе сказал:

– Как бы с Учителем с Тутового Двора не случилась беда!

Он захватил с собой еду и отправился кормить друга. У самых ворот дома Учителя Носильщику послышались то ли плач, то ли пение. За ударом по струнам циня последовали слова:

Слабевший голос спешил допеть строфу.

– Почему пел ты такую песню? – войдя к нему, спросил Носильщик.

– Я искал того, – ответил Учитель, – кто довел меня до такой крайности, но не знаю – кто. Неужели отец и мать желали мне такой бедности? Небо ведь беспристрастно все покрывает, а земля беспристрастно все поддерживает. Неужели небо и земля были пристрастны ко мне, сделав меня бедным? Я искал, кто это сделал, но не мог никого найти. Значит, то, что довело меня до такой крайности, – судьба.