Читать книгу Скифия – Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1 - Д. А. Мачинский - Страница 5

<…> Знакомясь с работами Д. А. Мачинского, невольно приходишь к мысли, что он задался целью пронзить временное пространство, что вся его научно-исследовательская деятельность есть некий путь из Скифии в Россию, по которому он следует от далекого прошлого к современности. <…> Говоря о наиболее характерных чертах научного творчества Д. А. Мачинского, следует подчеркнуть, что для него как археолога и историка присуще прежде всего повышенное внимание к переломным «темным» местам древней и средневековой истории. В этом отношении далеко не случайно, что свой творческий путь в науке Д. А. Мачинский начал с изучения одной из наиболее проблематичных эпох – исторического перехода от времени поздней античности ко времени утверждения в Восточной Европе раннего славянства. Причем эта эпоха для Д. А. Мачинского стала отправной не только в изучении археологии и истории славян и Руси, но и в изучении скифо-сарматского мира, мира кочевой культуры, импульсы которой подобно кровеносным потокам омывали социальные организмы севера и юга древней Евразии.

В 1971 году вышла в свет статья Д. А. Мачинского «О времени первого активного выступления сарматов в Поднепровье по свидетельствам античных письменных источников» (Мачинский 1971). В ней, пожалуй, впервые проявился большой талант Д. А. Мачинского как вдумчивого и последовательного источниковеда. Принципиально отказавшись от метода тривиального взаимного иллюстрирования данных археологии и литературной традиции, Д. А. Мачинский детально проанализировал только античные источники, сообщающие разрозненные сведения о сарматах. Эта работа оказала большое влияние на развитие сарматской археологии. Одним из результатов ее появления стал пересмотр до этого казавшейся незыблемой гипотезы об автохтонном развитии единой савромато-сарматской культуры на восточной окраине Европейской Скифии начиная с рубежа эпохи бронзы и раннего железа. Справедливо поставив под сомнение идеи тождества и генетической преемственности савроматов и сарматов, Д. А. Мачинский блестяще показал всю несостоятельность попыток распространять имя и территориальное пространство обитания савроматов на памятники кочевников Приуралья и Поволжья VII–V веков до н. э. (Граков 1947а; Смирнов 1964). В 1975 году Под влиянием этой работы Д. А. Мачинского К. Ф. Смирнов пересмотрел свои прежние взгляды <…> (Смирнов 1975: 153). Последующие исследования, прежде всего М. А. Очир-Горяевой, убедительно доказали, что единая савромато-сарматская культура Приуралья – Поволжья есть не более чем историографический миф (Очир-Горяева 1988; 1992: 32–40).

Не меньшее значение выводы Д. А. Мачинского имели и для скифской археологии. Выясняя судьбу скифской группы памятников V–IV веков до н. э., он одним из первых связал факт прекращения сооружения «царских» курганов (находкам которых Д. А. Мачинский посвятил цикл блестящих исследований по семиотике греко-скифского искусства – Мачинский 1973в: 25–26; 1978а; 1978б) с вторжением новых кочевых сарматских орд в Поднепровье на рубеже IV–III веков до н. э. Последующие исследования археологических материалов И. В. Брашинским, К. К. Марченко, Ю. А. Виноградовым, А. Н. Щегловым и А. Ю. Алексеевым подтвердили этот важный исторический вывод Д. А. Мачинского.

Ликвидация савроматской «пробки» на этногеографической карте Евразийского степного коридора, которая долгое время служила «естественной» восточной границей Скифии в концепциях сторонников автохтонной теории формирования скифской культуры в Северном Причерноморье, выдвинула на повестку дня вопрос о культурно-историческом единстве европейских и азиатских степей в скифское время и о процессах, которые способствовали появлению этого феномена. Обсуждению данной проблемы во многом способствовали исследования Л. А. Ельницкого (1977) и А. И. Тереножкина (1976), а также открытие М. П. Грязновым в Туве кургана Аржан (1980).

Одним из наиболее детально разработанных Д. А. Мачинским аспектов проблемы культурно-исторического единства Евразии в скифскую эпоху является тема историко-географического членения Евразийского пространства. Опираясь на античную традицию и выделяя четыре географические зоны в Евразии: Греко-Кельтику (Европу), Персо-Индию (Азию), Азиатскую и Европейскую Скифии-Сарматии, – Д. А. Мачинский в концептуальном плане по-своему решил очень важную для историософского сознания проблему множественной колеблющейся ориентации нашей страны (как исторического явления) либо на «запад», либо на «восток», либо туда и сюда одновременно. «Наряду с дилеммой – „быть Европой или Азией“, – пишет он, – и компромиссным решением „быть и тем и другим“ (т. е. чем-то связующим и промежуточным), закономерным представляется и четвертый вариант осмысления своего исторического пути: быть „самими собой“ – Скифией, Сарматией или Россией – отдельным субконтинентом, население которого развивает своеобразные формы социальности, которые непросто осмыслить в системах европейских или азиатских понятий» (Мачинский 1988б: 121). Четкие представления о неразрывной связи культурных явлений с географическими факторами постепенно привели Д. А. Мачинского к пониманию общих закономерностей исторических процессов, протекавших в Евразийских степях в скифо-сарматскую эпоху. Размышляя над явлением культурного взаимодействия скифов, греков и жителей лесостепной и лесной зоны, он пришел к выводу о том, что в рамках выделенного им пространства – Европейской Скифии (от Дуная до Дона и от Черного до Балтийского моря) – исторические процессы (не только в скифскую эпоху!) «характеризуются сменяющимися периодами, когда эта область (или наиболее развитая ее часть) то становилась в культурно-политическом отношении более «европейской», то вновь обретала свою «скифскую» самобытность» (Мачинский 1988б: 120).

По мнению Д. А. Мачинского, начальный момент этой периодической пульсации (продолжающейся вплоть до наших дней!) скрывается в скифской эпохе – своего рода точке отсчета Российской истории. Подчеркивая уникальность и своеобразие скифской эпохи в истории Скифии-России, Д. А. Мачинский пишет о ней следующее: «Занятия древней историей и археологией Евразии уже давно убедили меня в том, что население европейских лесостепей, степей и полупустынь <…> в скифское время (VIII–IV века до н. э.) по степени своей включенности в мировые культурно-политические процессы по ряду качественно-количественных показателей своей культуры, по образной насыщенности, напряженности и совершенству произведений религиозно-магического искусства резко превосходит население этой же зоны в предшествующее и, что особенно важно и удивительно, в последующее время. Нельзя <…> не отметить, что расцвет „скифской“ культуры хронологически совпадает с „эллинским чудом“ и с „эпохой пророков“ в Палестине, с рядом глубочайших духовных откровений в Иране, Индии и Китае» (Мачинский 1989а: 7). Уточняя теорию «осевого времени» К. Ясперса, Д. А. Мачинский в своих последних работах убедительно доказывает, что «этно-сакрально-социальное напряжение резко возрастает в это время не только в зоне древних городских цивилизаций, но и в лежащей севернее «зоне кочевого хозяйства». Это наблюдение позволило Д. А. Мачинскому назвать осевую эпоху временем «великих духовных откровений и этносоциоэкономических новаций», или «эпохой великих пророков и общественных новаций», и отнести к ней начальную (скифскую) эпоху истории нашей страны, отметив при этом, что «глубинные причины великих перемен лежат не в закономерностях развития цивилизаций и классовых обществ, а имеют более всеобщий характер» (Мачинский 1989а: 9, 15).

Определив подобным образом скифскую эпоху, Д. А. Мачинский много сделал для прояснения основного закона степной Евразийской Скифии: неуклонного движения кочевых орд с востока на запад, выраженного в постоянной пульсации «азиатского источника» миграций периодически сменяющихся волн кочевников – от скифов до татаро-монголов, объясняемого не только военным преобладанием восточных номадов над западными степняками, но и теми условиями, в которых оказывались кочевники в Европейской Скифии, окруженные разнородными (и в целом враждебно настроенными к кочевникам) культурными провинциями горных областей Кавказа и Прикарпатья, лесостепной зоны и побережья Черного моря. Для удержания ситуации кочевникам в Северном Причерноморье требовалось много сил, и когда в созданной ими системе политического господства появлялись определенные конкретной ситуацией сбои, рушилась вся система, а вместе с ней почти мгновенно рассеивался и создававший эту систему этнос.

Занимаясь в рамках скифской эпохи различными аспектами культуры народов Евразии VIII–IV веков до н. э., Д. А. Мачинский <…> стремится проследить за культурными процессами, уходящими в перспективу «от эпохи великих духовных откровений и этносоциоэкономических новаций (VIII–V века до н. э.), охвативших всю Евразию, до окончательного сложения европейской христианской феодализирующейся культурно-политической общности (XI век)» (Мачинский 1988в: 6). На этом пути вполне закономерной является причастность Д. А. Мачинского к решению ряда проблем совершенно другого уровня, относящихся к кругу вопросов славянского этногенеза.

Как уже отмечалось выше, свою научную деятельность Д. А. Мачинский начинал с изучения эпохи перехода от поздней античности к раннему Средневековью – с работы над зарубинецкой тематикой. Этому был посвящен его университетский диплом, на эту тему готовилась диссертация, к сожалению по ряду обстоятельств так и не завершенная.

Впервые, параллельно с Ю. В. Кухаренко (1960), но независимо от него и своим путем Д. А. Мачинский вышел на поморскую версию происхождения зарубинецкой культуры (Мачинский 1966б). Впервые им был поставлен вопрос о единстве и взаимосвязанности процессов, приведших к сложению зарубинецкой, поянешты-лукашевской и пшеворской культур (Мачинский 1965б; 1966а; 1966б). Впервые (по отношению к юбиляру приходится очень часто употреблять это слово) им была отмечена роль кельтов в этом процессе и выявлены следы их физического присутствия в Северном Причерноморье (Мачинский 1973а)[5].

Но уже и тогда, в 60-е годы, это была лишь часть научных интересов Д. А. Мачинского. Больше всего, пожалуй, его занимала острая проблема происхождения славян. И не случайно его первые экспедиции были экспедициями под руководством И. И. Ляпушкина. И зарубинецкая тематика в этом контексте неслучайна: в те времена ее всегда рассматривали как часть славянской проблематики. При всей широте своих интересов Д. А. Мачинский – в первую очередь славист.

А нужно сказать, что в те годы славянская проблематика зашла в тупик. Открытие достоверных раннеславянских памятников с их небольшими бедными поселениями и исключительно лепной примитивной посудой начисто подрывало гипотезы происхождения славян от носителей черняховской, пшеворской или зарубинецкой культур с прекрасной лощеной керамикой и обилием фибул, пряжек, гребней и т. д. Это чувствовали многие, в том числе и Д. А. Мачинский. Постзарубинецкие древности киевского типа еще не были, по сути дела, открыты; первые находки, еще не осмысленные, только начинали появляться. Более северные районы лесной зоны Восточной Европы выпадали из поля зрения археологов-славистов, поскольку это область балтской топонимики, хотя еще в 1972 году Иохим Вернер призывал советских славистов преодолеть эти «чары балтийства». В этих условиях Д. А. Мачинский сделал в 70-х годах попытку приблизиться к решению проблемы в серии докладов и статей. Он попытался по-новому взглянуть на данные письменных источников о славянах и венедах-венетах (Macinsky 1974; Мачинский 1976; Мачинский, Тиханова 1976).

Так, в отличие от устоявшейся точки зрения польских исследователей, он иначе трактовал данные Плиния о загадочном полуострове Энингия, где живут сарматы, венеды, скиры и гирры. Если у польских ученых получалось, что земля, лежавшая напротив полуострова кимвров (Ютландия) – это низовья Вислы, то Д. А. Мачинский указал на полуостров Курземе, где есть река Вента и еще в Средневековье жили некие вентийцы. И достаточно беглого взгляда на карту Балтийского моря, чтобы убедиться в правоте Д. А. Мачинского.

Последователь Плиния Тацит имел какие-то более конкретные сведения о венедах, хотя тоже достаточно смутные. Польские археологи и историки относили их обычно к территории Польши. Но, по Тациту, «венеды ради грабежа избороздили все леса и горы <…> между певкинами и феннами». Певкины-бастарны, по Плинию, обитали где-то в районе Верхнего Поднестровья, и их Д. А. Мачинский отождествлял со своеобразными смешанными пшеворско-дакийскими памятниками типа могильников в Звенигороде. До отдаленной северной области обитания феннов остается обширная зона, охватывающая почти все лесные пространства Восточной Европы, где размещаются носители культуры штрихованной керамики, днепро-двинской, а в южной ее части выявляются памятники «киевского типа». Д. А. Мачинский не рискнул уточнять, какая из этих культур с бо́льшим основанием могла бы претендовать на принадлежность венедам, но сам подход к проблеме был принципиально новым.

Далее, рассматривая этнокарту Птолемея, Д. А. Мачинский обращал внимание на этноним «ставаны». Они должны были бы размещаться в Полесье, где после 40–70-х годов I века, когда прекратилась зарубинецкая культура, не выявлено пока никаких памятников вплоть до появления здесь в VI веке славянских древностей типа Корчак. На это «белое пятно», на зону «археологической трудноуловимости» и уповал Д. А. Мачинский, надеясь, что со временем здесь могут быть обнаружены и соответствующие ставанам древности II века. «Белое пятно» не ограничивается Полесьем. По сути дела, оно охватывает обширные пространства к востоку от Западного Буга, ту зону «обоюдного страха», отделяющую германцев от сарматов, на которую также указывал Тацит. Подобные «белые пятна» на карте, по мысли Д. А. Мачинского, могли быть и своеобразным археологическим отражением зон военной активности предков славян до их выхода в Подунавье. Тут мысль Д. А. Мачинского пересекается с соображениями К. Годловского, продемонстрировавшего такие зоны на конкретных материалах славянского расселения в Центральной Европе.

В этих же работах и в ряде последующих (Мачинский 1981; 1981б; 1982) Д. А. Мачинский обращается к конкретным событиям VI–VII веков на Дунае, к «дунайскому эпизоду» истории славянства. Лишь во время этого эпизода и после него, вынужденные отходить обратно под давлением «волохов», в которых Д. А. Мачинский видел византийскую армию, славяне обретают, вероятно, свое этническое самосознание. Именно этот эпизод, овеянный героикой, объясняет популярность мотива Дуная в славянском фольклоре (Мачинский 1981б).

Вполне естественным для Д. А. Мачинского, одного из главных создателей «лесной гипотезы» славянского этногенеза, было обращение к последующим этапам начальной славянской истории в северной части восточнославянского ареала. Северная Русь, первичное ядро Новгородской (а в дальнейшем развитии также Псковской и Ростово-Суздальской) земли, зона этноязыкового контакта «словенильменских» и «кривичей» (степень различного отношения обеих этих групп к «праславянскому» или «балтославянскому» истоку – предмет особых изысканий Д. А. Мачинского), с финнами и скандинавами, арена первого появления «руси» начальных летописных и близких им по времени иноземных свидетельств (Славяне и скандинавы… 1986; Константин Багрянородный 1989: 25–55, 293–307), происхождение и природа самого первичного названия «русь» – этносоциума, становящегося названием государства (Русская земля) и страны (Русь), – предмет последних по времени исследований, чрезвычайно плодотворных и перспективных по результатам постановки проблем работ, логично завершающих обширную панораму отечественной предыстории в трудах Д. А. Мачинского.

Пурификационно-синтезирующий подход к анализу и объединению археологических, письменных и прочих данных, развивающий в очерченной проблематике принципы И. И. Ляпушкина (Ляпушкин 1968: 5–27), позволил Д. А. Мачинскому убедительно обосновать тезис о времени появления словен в Приильменье (не позднее рубежа VII–VIII веков), очертить первичную «племенную территорию» и при этом конкретно сбалансировать возможное соотношение славянского, скандинавского и иных компонентов в «культуре сопок», наиболее репрезентативной для Новгородской земли середины VIII – начала XI века (Мачинский 1981; 1982; 1984а; 1986; Мачинский, Мачинская 1988). Ранние сопки Нижнего Поволховья, прежде всего – Старой Ладоги, с ощутимым доминированием скандинавской традиции исследователь соотносит с начальными этапами становления восточноевропейской «руси» как особого, динамичного и сложного этносоциального организма, того «дружинно-торгового» слоя, где воинственная мобильность, тороватая активность, жажда «добычи и славы» объединяли скандинавских викингов и словенских «изгоев» (те и другие по-своему резко рвали с племенными порядками и родовыми гарантиями), порождая новую общность, в которой выходцы «от рода варяжьска» клялись именами и силою славянских Перуна и Велеса. Территория, контакты, пути и центры этой «варяжской руси в свете исследований Д. А. Мачинского выступают со все большей рельефностью и подробностью (Мачинский 1984а; 1984б; 1986; Булкин, Мачинский 1985).

В единое целое складываются блистательные этюды и наблюдения о структуре, функциях, топографии, семантике первичных «очагов руси», будь то дискутируемые со времен публикаций А. Я. Гаркави «три центра Руси» (включая таинственную «Арсу» – Ростов?), или Новгород с холмом Славно, Холопьим городком и Рюриковым городищем, или Изборск в соотношении со Псковом; однако особое и даже центральное место в ряду архаических «стольных городов» (протогородов) Северной Руси занимает Старая Ладога, в концептуальных разработках Д. А. Мачинского приобретающая все более характер общеевропейской доминанты для понимания процессов VIII–IX веков (Мачинский, Кузьмин, Мачинская 1986; Давидан, Мачинская, Мачинский 1985; Мачинский, Мачинская 1988).

«Русь VIII века» – так следовало бы, вероятно, обозначить принципиально новую тему, сама возможность которой полностью основана на освоении археологических данных (дендрошкала Ладоги и связанные с нею комплексы), впервые в русской раннеисторической тематике превалирующих над письменными. «Долетописная Русь» – одно из несомненных открытий Д. А. Мачинского, и в Ладоге он видит столицу этой Руси (так как в 862–864 годах Ладога выступает, бесспорно, столицей Руси Рюрика).

Динамика формирования этнокультурного состава населения Ладоги, особенно в 750–840 годах, и диапазон ее связей от Фрисландии до Хазарии, прослеживание импульсов от Беломорья до Подунавья позволяют исследователю именно в Ладоге – Альдейгью скандинавских саг – видеть столицу «хаканаросов», направивших в 838 году послов («свеонов» – шведов) к византийскому, а затем и к франкскому императорам (Мачинский 1982: 20–24; 1986: 27–29; Мачинский, Мачинская 1988: 47–48). Если эта гипотеза получит дополнительные подтверждения, то именно Северная Русь может встать в ряд первых по времени образования раннесредневековых государств Европы, наряду с Франкской империей на западе и Хазарским каганатом на востоке. Можно считать бесспорно установленным уже для второй половины VIII – первой трети IX века стабильный характер восточноевропейских коммуникаций Ладоги, использование развитой системы водных трасс (включая Дон, речные притоки Двинско-Днепровского междуречья, системы Нерли – Клязьмы и др.), континентальный – притом охватывающий огромные просторы славянского мира – размах связей. Социополитический организм с такими характеристиками мог располагать иерархией центров, и нельзя исключать, что «хаканрусов» в 830-х годах – это, допустим, летописный Дир, связанный в таком случае с Киевом (Лебедев 1985: 196; Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986: 189–190). Однако бесспорно, где бы ни искать столицу «дорюрикова каганата русов», это раннегосударственное образование воздействовало на всю Восточную Европу; каркас его выразительно очерчивают «ладожские связи», реконструированные в работах Д. А. Мачинского (Мачинский, Мачинская 1988: 53, рис. 2); неоспорима и решающая роль Ладоги, связанных с нею земель и этносов в становлении этой Начальной Руси.

Северная Русь в собственной структурной целостности, а не только как континентального масштаба феномен, выступила в исследованиях Д. А. Мачинского существенно новыми чертами. Наряду с проблематикой словен, варягов, руси, в последние годы решена проблема еще одного «этносоционима». Загадочные «колбяги» «Русской Правды», византийских, арабских, скандинавских источников, как убедительно доказал Д. А. Мачинский, вероятнее всего – скандо-финнское население, соотносимое с приладожской курганной культурой XI–XII веков. Эта идентификация – одна из ряда дешифровок северо-русской этногеографии, исторической географии Северной Руси, где, помимо «Кюльфингерланда», соотнесен с археологической реальностью соперник Ладоги-Альдейгьюборга, исчезнувший Алаборг (городище на р. Сясь, центральное в Южном Приладожье?), расшифрован ряд навигационных ориентиров и трасс походов легендарных викингов – героев «саг о древних временах», пролагавших с незапамятной поры «долетописной Руси» и вплоть до ладожского наместника Улеба, родича Ирины-Ингигерд, жены Ярослава Мудрого, пути из Ладоги в Бьярмию, к «железным воротам» ледовитых морей, варяжских и ладожско-новгородских первопроходцев Русского Севера (Мачинский 1988б; 1988в; Джаксон, Мачинский 1988: 24; 1989).

Синтез саг, летописей, археологии, топонимики в этой серии работ Д. А. Мачинского – свидетельство высокого и динамично нарастающего, словно бы прямо пропорционально реализации, творческого потенциала ученого, историка и археолога, дерзновенного первопроходца и отважного бойца на непроторенных путях, а порою и в темных лабиринтах исторической проблематики. Словно (и действительно так) в жилах самого исследователя бродит пронесенная чередою поколений дерзновенная кровинка заморского викинга, одного из тех «варягов, дедов лихих», во славу которых поднимает в замечательной балладе графа А. К. Толстого заздравную чашу князь Владимир. И вполне уместно, завершая этот очерк, повторить его слова: «Жива наша русская Русь!» до той поры, пока бродит в ней эта варяжская струя, пока будит она мысль и вдохновение Д. А. Мачинского, его единомышленников и последователей и восстанавливает для непредвзятого читателя озаренные светом исторической истины почти неуловимые, но достоверные образы этой исчезнувшей и бессмертной Руси.

В кратком очерке, <…>, к сожалению, нет возможности даже бегло перечислить многие другие грани таланта юбиляра. Оставляя в стороне литературные, поэтические и риторические его дарования, мы в заключение все же считаем необходимым сказать еще об одном из них. В своей творческой деятельности Д. А. Мачинский не только генерирует научные идеи, гипотезы и наблюдения. Он в большей степени является их дарителем, проводником в жизнь через своих друзей, всех тех, кто откровенно общается с ним. И если можно говорить о феноменальности Д. А. Мачинского, о загадке магнетизма его личности, притягательности его научных, литературных и публицистических трудов, то в основе всего этого, безусловно, кроется огромная человеческая и научная щедрость Д. А. Мачинского, его сердечное отношение к людям и его искреннее стремление Творить Добро.

* * *

Этот текст сейчас, по прошествии лет, хотелось бы дополнить несколькими наблюдениями, касающимися общей научной концепции Д. А. Мачинского, и опубликованных в основном после 1993 года работ ученого, посвященных древнейшему периоду.

Научное наследие Д. А. Мачинского тематически многогранно и диахронически обширно, но вместе с тем крепко спаяно географией, в рамках которой предстояло распространиться в высшей точке своего развития Российскому государству. В своей совокупности оно представляет собой попытку уловить пульсации, пронизывавшие в разные эпохи объединенное этой географией пространство, нащупать, двигаясь с разных сторон, время и место выхода на историческую арену славянства и, наконец, проследить, какие процессы, какие взаимодействия славян и с какими другими этносами привели к возникновению Русского протогосударства как исходного пункта его дальнейшего оформления и распространения. Это сквозная линия, которую Д. А. Мачинский никогда не упускал из виду, точнее, линия кругового движения, которая, выйдя из точки первоначального вопрошания и описав круг длиной в научную жизнь, возвращается к себе с ответом. Действительно, вопрос был задан уже в первых статьях и докладах 1963–1976 годов, посвященных проблеме этногенеза славян и их выделения среди археологических культур рубежа н. э. в Восточной Европе. Довольно быстро, в статье «О местах обитания и направлениях движения славян I–VII веках н. э.» (Мачинский, Тиханова 1976), была сформулирована и концепция, узловые моменты которой рассматривались в серии отдельных работ, и наконец итоги были подведены в двух последних больших исследованиях, посвященных первое – предпосылкам, движущим силам и историческому контексту сложения Древнерусского государства в VIII – сер. IX века (Мачинский 2009), а второе (и последнее) – прародине славян в I–V веках (Мачинский 2012). В этих работах научная мысль Д. А. Мачинского возвращается к истоку и подводит внушительный итог своему вопрошанию сорокалетней давности. Поэтому нельзя не согласиться с формулировкой М. Б. Щукина 1993 г.: «При всей широте своих интересов Д. А. Мачинский – в первую очередь славист». Сейчас, по итогам всего наследия, можно уточнить: славист и русист, ставивший задачу этногенеза славян и возникновения Русского государства в максимально широкой временной и пространственной перспективе.

В этом смысле все остальные – действительно обширные – интересы Д. А. Мачинского, которые дали целый ряд ярких открытий и наблюдений в других областях науки о прошлом, были подчинены этой задаче. Кроме того, в двух последних статьях, и особенно в статье 2009 года («Некоторые предпосылки, движущие силы и исторический контекст сложения русского государства в середине VIII – середине XI в.») Д. А. Мачинский позволил себе выйти за строго научные рамки и поместить свои выводы в историософский контекст, глядя на проблему возникновения Русского государства как из глобальной перспективы исторического времени человечества сего энергетическими подъемами и спадами, так и отслеживая, как уловленные им на ранней стадии особенности этнопсихического склада славян проявляются в дальнейшей судьбе Русского государства. В этом сказался феномен Мачинского, которого мы коснулись в предисловии к «Древу России» (см. выше).

Особое место в концепции Д. А. Мачинского занимало осмысление географии будущего российского пространства в более широких рамках географии Северной Евразии. И здесь он был чутким последователем античных авторов. Сведения древних писателей о Скифии и Кавказе, можно сказать, были путеводной нитью в исследованиях ученого, а сам доныне непревзойденный (к сожалению!) труд В. В. Латышева до последнего оставался его настольной книгой. Принятая древними греками в V веке до н. э., после некоторого колебания у ионийских географов, граница Европы и Азии по Танаису и Боспору Киммерийскому определила восточную границу Скифии, с которой греки вошли в соприкосновение в процессе колонизации Северного Причерноморья. Но уже греки знали, а современная археология показала на вещественном материале, что родственные скифам кочевые племена обитают и в Азии, на восток (точнее, северо-восток) от этой границы. Греки донесли до нас и свое знание того, как и откуда происходило движение кочевников на запад – первое известное нам свидетельство о «пульсации» степей (сведения о путешествии Аристея Проконнесского в пересказе Геродота). Единство степной культуры кочевников VIII–IV веков, выраженное в символах «скифского» искусства от Алтая и Хакасско-Минусинских котловин до Дуная, играло важную роль в концепции Д. А. Мачинского как свидетельство первого в истории суперэтнического объединения на огромном пространстве будущей России. Поэтому в своих историософских размышлениях он использовал имя Скифия как синоним России (следуя в этом греческой традиции, продолжавшейся и в византийское время). Поэтому эта эпоха была постоянно в поле его зрения. И здесь с его именем останется связанным целый ряд открытий, наблюдений и глубоких интерпретаций.

Д. А. Мачинский был проникновенным толкователем скифского искусства. Читая лекции для студентов (и всех желающих) и проводя занятия в Эрмитаже, он был в постоянном контакте с вещами, и, думается, многое ему открылось именно в процессе лекционного сказительства. В скифском искусстве он видел взаимосвязанную и целостную систему образов, дающих нам – за неимением письменных источников – представление о духовной культуре и мировоззрении кочевников. Именно Д. А. Мачинский оценил появление и расцвет этой системы в VIII–V веках до н. э. как важное явление осевого времени, поставив его таким образом в один ряд с «греческим чудом», подъемом иранской цивилизации, эпохой пророков в Палестине и другими событиями этой важнейшей фазы в истории человечества.

Важным этапом в постижении скифских религиозных представлений через искусство стало истолкование изображений на ряде скифских древностей («О смысле изображений на Чертомлыцкой амфоре», «Пектораль из Толстой могилы и великие женские божества Скифии») как системы взаимосвязанных образов, остающееся образцом семантического анализа произведений древнего искусства.

Совершенно особое место в наследии Мачинского принадлежит интерпретации изображений на келермесском зеркале – одном из самых ранних и бесспорно уникальном памятнике скифского искусства. Рассматривая его в контексте скифских зеркал с бортиками, Д. А. Мачинский толковал его образную систему как древнеиранскую картину мира, прошедшую через восприятие изготовившего зеркало ионийского мастера. Это позволило, в частности, соотнести сцену борьбы «аримаспов» и грифона в одном из секторов зеркала, отсылающую к греческой традиции о борьбе аримаспов и грифонов за золото у Рипейских гор, со священным центром мира древнеиранской традиции – горой Хукарья, имеющей устойчивый эпитет «золотая», с которой потоки Ардви стекают в озеро Воурукаша, где злой и святой духи борются за обладание хварэной, и локализовать обе мифических горы на Алтае (этимологически также связанном с золотом). Тем самым, Скифия (в данном случае – собственно Скифия) приобретала особое значение как место встречи иранской и греческой цивилизации, Азии и Европы.

Такой подход несомненно стимулировал интерес к начальной фазе этих контактов. В нескольких емких статьях Д. А. Мачинский, развивая уже высказывавшиеся ранее, в частности У. фон Виламовицем и другими исследователями, соображения, постулировал предколонизационную фазу в освоении греками Северного Причерноморья и связывал с ней локализацию там не только гомеровского Аида, из которого в Северо-Западном Причерноморье вырастает культ Ахилла, но и царства Ээта с лежащим неподалеку островом Кирки, образ которой обладает чертами феноменального сходства как с великой богиней местного населения Северо-Восточного Причерноморья, так и с родственной ей Афродитой Уранией греческих поселенцев, имевшей святилища на Таманском полуострове. Но Д. А. Мачинский, пытливый археолог, не ограничивался мифологией. Он упорно обращал внимание специалистов-античников на материальные следы предколонизационной фазы – шедевры ионийской работы из Келермесских курганов, родосско-ионийскую керамику, обнаруженную в разных точках Северного Причерноморья, в том числе в глубине материка, которые свидетельствуют о реальных плаваниях греков к побережьям Северного Причерноморья задолго до официального выведения колоний и первых улавливаемых археологами слоев греческих поселений, что согласуется и со сведениями античной традиции. Тем самым он стремился преодолеть гиперкритицизм в отношении раннеколониальной фазы, часто проповедуемый археологами-античниками (см. статью «Время основания поселения Борисфен на острове Березань и древнейшие этапы освоения эллинами северных берегов Понта»), и эти усилия, несомненно, еще принесут свои плоды в будущем.

Особое внимание Д. А. Мачинский уделял восходящей к путешествию Аристея из Проконнесса традиции об аримаспах и гипербореях. Ему удалось дать наиболее реалистическое объяснение мифу об одноглазости аримаспов, который Д. А. объяснял влиянием доходивших до греков сведений о почитании в местах их обитания уникальных стел с изображением в основном девичьих ликов с третьим глазом на челе. Исследовав их в ряде работ, Д. А. Мачинский постулировал существование в Хакасско-Минусинских котловинах уникального центра почитания трехглазых ликов, которое активно продолжалось с конца IV тыс. (в афанасьевской, а затем окуневской культуре) до VIII–VI веков до н. э., т. е. до времени, когда сведения о нем могли быть получены греками. Именно в это время древние лики могли быть связаны с иранским племенем (как показывает этимология имени аримаспов), обитавшим в зоне их распространения.

Самостоятельную ценность представляет и интерпретация уникальных изображений на стелах, которые, как показал Д. А. Мачинский, в большинстве своем представляют дев. При всей смелости и широте привлеченных ассоциаций, предложенная им трактовка остается наиболее органичной и полной.

Влияние представлений об отдаленном «сакральном центре» почитания этих дев Д. А. Мачинский усматривал и в сложении древнегреческой традиции о путешествии гиперборейских дев с начатками плодов на Делос, предположив, что первоначально эти посольства направлялись в какое-то святилище в Западной Малой Азии, откуда происходит культ Аполлона. Во времена Геродота передача плодов происходила уже без дев, и большую роль в ней играло скифское посредничество. Но Д. А. Мачинский улавливал существование путей, связывавших отдаленные пределы будущей Скифии, и в более раннее время. На основании сходства некоторых элементов афанасьевской и сменяющей ее окуневской культуры с катакомбной и дольменной культурами Восточного Приазовья и Северо-Западного Предкавказья (приазовско-предкавказским очагом культурогенеза) Д. А. Мачинский предполагал наличие контактов между этими районами уже в середине III тыс. до н. э. Синхронный этим событиям расцвет кикладской культуры и связь дольменной культуры с Малоазийско-Эгейским регионом позволяли ему видеть в Северно-Восточном Причерноморье (Прикубанье) место встречи древнейших евразийских и эгейских путей сакральных и иных контактов.

Прикубанье как место трансевразийских контактов всегда оставалось в поле зрения ученого. Не обошел он вниманием и предшествующий дольменной культуре яркий феномен майкопской культуры (IV тыс. до н. э.), посвятив обширное исследование «царскому захоронению» Большого майкопского кургана. Следуя по пути, проложенному М. И. Ростовцевым и Б. В. Фармаковским, он интерпретировал изображения на серебряном «сосуде с горным ландшафтом» как карту владений майкопского царя в междуречье Кубани и Ингури, берущих истоки у вершин Эльбруса. Территория этого первого известного объединения на территории будущей Скифии, возникшего под влиянием передневосточных традиций и при непосредственном участии их носителей, и в последующие эпохи оставалась местом встречи разных традиций и передачи культурных влияний.

Именно на земле Прикубанья, земле по преимуществу (в смысле обилия пахотной земли), по предположению Д. А. Мачинского, греки помещали мифическую Айю/Эю (гр. αἶα значит «земля»), царь которой вспахивал землю с помощью огнедышащих быков Гефеста, отсылающих к быкам, на которых зиждилась основная регалия майкопского царя. Именно здесь были возведены самые древние скифские курганы, в том числе Келермесские, из которых происходят знаменитые зеркало и ритон – ионийские шедевры предколонизационной эпохи.

Уже этот краткий обзор исследований Д. А. Мачинского в древнейших слоях предыстории нашей страны показывает, что он обладал редкой способностью угадывать и толковать прежде всего узловые, смыслообразующие явления и видеть ближние и дальние связи между ними. Именно поэтому почти каждая работа Д. А. Мачинского была и остается концепцией, открытой для дальнейших постижений, приглашением к сотрудничеству и отправной точкой для новых поисков.

* * *

В настоящем издании предпринимается попытка собрать под одной обложкой основные историко-археологические исследования ученого. Статьи сборника распределены по трем разделам. Первая часть посвящена древнейшим связям между зоной евразийских степей и Эгеидой – от Хакасско-Минусинских котловин до Северного Причерноморья – в пределах от рубежа IV–III тыс. до н. э. до образования первых греческих колоний, а также включает статьи, посвященные выявлению иранских связей скифского мира и скифскому искусству. Во второй части на основании анализа древних источников представлена этногеография степей в разные периоды с VIII века до н. э. по I век н. э., исследуется взаимоприкосновение кочевого иранского мира с германством и, наконец, в зоне их контактов выявляется территория первоначального бытования и выхода на историческую арену славянства. Третья часть объединяет статьи, в которых прослеживается появление славян на северо-западе Восточной Европы, анализируются этносоциальные и этнокультурные процессы, приведшие к образованию древнерусской народности (этносоциума русь) и первому русскому протогосударству со столицей в Ладоге. Статьи сборника публикуются в новой редакции. Все существенные структурные изменения, предпринятые в ряде случаев, оговорены в редакторских примечаниях.

Редакция выражает глубокую признательность генеральному директору Государственного Эрмитажа академику РАН М. Б. Пиотровскому, заместителю генерального директора доктору исторических наук Г. В. Вилинбахову, заведующему отделом археологии Восточной Европы и Сибири д. и. н. А. Ю. Алексееву и заместителю заведующего отделом археологии Восточной Европы и Сибири Ю. Ю. Пиотровскому за неоценимое содействие в подготовке издания. Редакция также приносит благодарность М. А. Раззак и С. В. Воронятову за помощь в отборе и подготовке материалов сборника.

От имени всех участвовавших в подготовке книги я бы хотела высказать слова искренней благодарности Издательству Ивана Лимбаха и его главному редактору И. Г. Кравцовой за благородное решение содействовать исполнению давнего замысла Д. А. Мачинского. Мы бы хотели также выразить свою глубокую признательность супруге Д. А. Мачинского Л. А. Иволгиной за деятельную заботу о судьбе этой книги.