Читать книгу Перверсивная хроника событий - Д. С. Гастинг - Страница 4

В день, когда ей исполнилось четырнадцать, Софья Сергеевна после урока подозвала её к себе и сказала:

– Ева, я поздравляю тебя с днём рождения.

Только Софья Сергеевна называла её Евой. Только Софья Сергеевна помнила, что у неё день рождения. И только Софья Сергеевна могла вынуть из ящика стола нечто, завёрнутое в грязновато-рыжую бумагу – сейчас такую называют крафтовой, а в начале нулевых это было просто убожество и больше ничего – и с торжественным видом ей вручить.

Внутри, разумеется, оказалась книга. Мысль о том, что Еву может интересовать что-нибудь кроме книг, никому и никогда не пришла бы в голову. Разумеется, если человек носит жуткие шмотки с чужого плеча на пять размеров больше – сейчас такое называют оверсайз, а в начале нулевых это было просто убожество и больше ничего – если он ходит в штопаных-перештопаных колготках и если все школьные годы просидел за первой партой совершенно один, то что ему дарить, как не книгу. Дуняша, ты такая начитанная, – противно пели другие учителя, и всё её тело каждый раз содрогалось от отвращения. В прошлом году их класс вела русичка, и каждый классный час становился для Евы пыткой. А вот Дуняша не курит, вот Дуняша не пьёт, вот Дуняша не красится как непонятно кто, вот Дуняша не обжимается с мальчиками в школьной раздевалке. Интересно, думала Ева, краснея как рак и неотрывно глядя в парту, она прикидывается или правда не понимает, что будь у Евы выбор, всё сложилось бы совершенно по-другому?

Но в этом году классное руководство взяла Софья Сергеевна. Которая не называла её Дуняшей. Которая не подчёркивала, что Евина начитанность происходит от желания нравиться старшим, казаться им хорошей, а вовсе не от невыносимой, тошнотворной реальности, от которой просто нужно куда-то убежать, хотя бы в книги; будь у Евы карманные деньги на клей, она бы лучше клей нюхала. Которая не переходила на личности на классных часах, предпочитая рассказывать какую-нибудь отвлечённую ерунду о дружбе, о предназначении человека или о чувстве прекрасного – всё равно никто не слушал. Которая искренне нравилась Еве, поэтому она сунула книгу в портфель, не взглянув даже толком на обложку, натянула улыбку и сказала – спасибо.

Неделю она так и валялась в Евином портфеле, а где-то неделю спустя Ева проснулась оттого, что у неё ужасно болело горло, слезились глаза и раскалывалась голова. В школу, конечно, она всё равно пошла, потому что лучше уж школа, чем мамашин выводок, которому нужно попеременно вытирать то носы, то жопы, – но первыми двумя уроками оказалась физкультура на лыжах, и суровый дядька физрук, только взглянув на Еву, сказал, чтобы она тут не выпендривалась и шла домой, всё равно её героизма никто не оценит и в олимпийский резерв её не возьмут. Тут, конечно, полкласса заржали, ну а другие полкласса просто не понимали, что значит олимпийский резерв. Но домой Ева не пошла, а забилась в раздевалке между пыльными матами и попыталась уснуть, но уснуть не получалось, и тогда она решила попробовать другой способ отвлечься от реальности и открыла-таки подарок Софьи Сергеевны.

Минут двадцать она почитала, а потом всё-таки провалилась в тяжёлый дрожащий сон, и то ли в книге, то ли в этом полусне-полубреду увидела то, что и определило её дальнейшую жизнь – мы никогда не можем сказать точно, что именно определяет нашу дальнейшую жизнь, не могла этого сказать и Ева, но идея, фантастическая идея именно там, в облезлой раздевалке между пыльными матами, начала формироваться в её разгорячённом мозгу. Следующим уроком была как раз биология, и, дрожа то ли от волнения, то ли от температуры, но всё-таки преодолев свою всегдашнюю робость при попытках с кем-то заговорить, Ева подошла к столу Софьи Сергеевны и тихо, чтобы никто не слышал, спросила:

– Скажите, то, о чём написано в этой книге… такое правда возможно, да?

Софья Сергеевна сунула в рот мятную конфету – она вечно грызла мятные конфеты, вечно мёрзла и вечно куталась в какие-то невообразимые не то шали, не то платки; сама она их вязала, что ли, или из жалости покупала у бабулек в электричках? В принципе, от Софьи Сергеевны можно было ожидать и того и другого. Вся она была какая-то мятая, серая, пыльная, но этим и нравилась Еве, как нравилось осознание того простого факта, что моль тоже бабочка.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Сам эксперимент или его последствия?

До последствий Ева не дочитала, но рассказывать об этом Софье Сергеевне ей не хотелось.

– Я о том, правда ли можно сделать человека из… – она замялась.

– Из животного? – подсказала Софья Сергеевна.

– Нет, не совсем из животного, а из… ну из Сёмушкиной хотя бы, – грудастая второгодница Сёмушкина, по слухам, успевшая переспать чуть не со всеми старшаками, была с точки зрения Евы предельно отдалённым от человека существом.

– Ну, – Софья Сергеевна вздохнула и попробовала невесело пошутить, – как видишь, примерно этим я и занимаюсь.

Ева хотела спросить, возможно ли взять неполноценное, как Сёмушкина, или даже ещё более неполноценное существо и путём определённых операций превратить его в нечто высшее – вот что по-настоящему волновало Еву, но от температуры бросало в жар, в глазах мутилось, и мысли куда-то разбегались; тогда она просто подцепила за хвост самую главную мысль и выпалила:

– Меня все спрашивают, кем я хочу стать – так вот, я хочу быть психиатром.

Конечно, ввиду подросткового своего максимализма она позволила себе сразу целый ряд допущений. Во-первых, никто никогда не спрашивал, кем она хочет стать, это было и так очевидно: отец – сторож на складе, в голове три извилины, мать – домохозяйка, извилин не обнаружено, в семье шестеро лялек и Ева за няньку, учиться некогда да и незачем. Во вторых – каким к чёрту психиатром после их-то всеми богами забытой школы, после которой если не спился и не сел, так уже, считай, пришёл к успеху?

Однако же Софья Сергеевна, святая женщина, не сказала ничего, что подумала. Не сказала даже – знаешь, деточка, я вот тоже в твои годы мечтала стать кардиохирургом, а не объяснять прыщавым гогочушим озаботам строение их собственных половых органов. Она лишь сунула в рот очередную мятную конфету и сказала:

– Ну ты же понимаешь, как много для этого нужно учиться?

– Значит, буду учиться, – пробубнила Ева, ковыряя пол носком уродливого ботинка, стоптанного чужой ногой.

Софья Сергеевна знала, что у Евы дома неблагополучная обстановка. Софья Сергеевна вообще знала о своих учениках почти всё – вообще всего она, разумеется, знать не могла. Поэтому она сказала Еве:

– Можешь после уроков приходить ко мне и заниматься.

Вот это был уже настоящий царский подарок, а не то что книга.

– Спасибо, – сказала Ева, – я приду.

И она приходила каждый день, потому что больше приходить ей было некуда, и каждый день занималась, потому что больше заниматься ей было нечем и потому что у неё наконец появилась мечта, в которую можно было уходить из тошнотворной реальности. Мамаша, конечно, пыталась возражать на тему, кто с детьми будет сидеть, но Ева твёрдо ответила – кто наплодил, тот пускай и сидит. От мамаши прилетело, потом ещё больше прилетело от папаши, но зато выяснилось, что если читать про аллельные гены два часа в тишине, а не десять минут во время урока, то не такие они уж и непонятные, эти чёртовы аллельные гены.

Софья Сергеевна жила одна, в её крошечной хрущёвке было тихо и чисто, не воняло горелой кашей и грязными трусами, и таким образом в кратчайшие сроки сформировалось ещё одно Евино представление о будущей жизни. Если Еве что-то было непонятно, Софья Сергеевна объясняла, но обычно обе молчали часами напролёт: Софья Сергеевна проверяла контрольную за контрольной, Ева впитывала страницу за страницей, и лишь иногда, оторвавшись от своих занятий, они обменивались несколькими фразами. Идеально, думала Ева.

А книжку, которая называлась «Собачье сердце», она так и не дочитала.