Читать книгу Television Romance - Dai Aneko - Страница 4

Следующим утром они разразились всеобщим негодованием, пока Кёнсун дома жевал отруби на завтрак, заедая бутербродом с шоколадной пастой и бананом, в их чате. Они внезапно обнаружили, что была суббота, а уроков у них по субботам не было. Это означало, что у них не было возможности связаться с Ханылем и договориться о времени встречи, как, в общем-то, и желания её найти, чего уж лукавить. Они не общались с командой футболистов, Кёнсун даже не был уверен, что хоть кто-то из них и вправду знал имя капитана; они так же не знали никого, кто мог бы знать номер Ханыля или его адрес спустя два дня после его перевода в их школу. Наверняка эта информация хранилась в школьной базе данных, но они даже не знали хоть кого-то, кто мог бы им эти данные рассекретить. Так что они договорились встретиться в полдень в диско-кафе в центре города, где по обычаю проходили все их невероятно важные беседы и продавали самое вкусное мороженое в округе.

День был пасмурным, с самого утра вдарила духота, но небо было затянуто серыми ватными тучами, город был мрачным, совсем скоро должен был хлынуть ливень. Йесон заехал за Кёнсуном – он жил в паре кварталов от его дома – и они вместе отправились к месту встречи, по дороге захватив ещё и Соно. Старший брат Минджуна работал в том кафе на полставки, так что они приехали чуть позже вместе на его служебной машине.

В диско-кафе обычно тусовалось не много подростков, потому что эстетика этого места не вполне отвечала требованиям современной моды; там всегда играла классная музыка, что-то из творчества ABBA, Фрэнка Синатры, Queen, Дэвида Боуи и даже пресловутая «Never Gonna Give You Up» для того, чтобы угодить молодёжи. Интерьер в ретро-стиле был пропитан американским духом; мятно-бело-розовые оттенки придавали месту сладости. Кёнсун с парнями всегда садились на мягкие голубоватые диваны вокруг прямоугольного стола у окна с фиолетовой неоновой вывеской, потому что там была розетка для вечно разряженного телефона Соно, и брали по бургеру с молочными коктейлями, шлифуя после обед мороженным. Это был их план и на тот день.

На самом деле, каждую неделю в субботу в три часа Кёнсун ходил на вокал в академию искусств. Тот день не был исключением. У него не было много времени поторчать в кафе, но всем остальным жутко не хотелось сидеть дома, так что Кёнсун сдался. Они думали, что вылазка за десертом поможет им немного расслабиться и всё-таки ещё разок всё обдумать. Ханыль был главным вопросом, насущной проблемой, которая вызвала у всех бессонницу минувшей ночью. Нужно было разобраться с этим. Но когда они встретились в кафе и завалились на излюбленные диваны, когда сделали заказ милейшей официантке по имени Элис в белоснежном, обшитом рюшами фартучке, и даже после того, как съели обеды, они молчали, уставившись каждый в свой мобильник.

– Я сегодня иду на свидание, – нарушил тишину Соно.

Кёнсун нахмурился и заблокировал телефон, убирая его в сторону на стол. Он сидел прямо напротив него, поджимая губы и вертя в руках розовую салфетку. В его мятных волосах отражались фиолетовые блики.

– С француженкой? – заулыбался Йесон. Соно пару раз кивнул, но он не выглядел слишком радостным, каким вдруг стал сам Йесон. – Это круто! Что вы собрались делать?

– Ну, я просто хотел сводить её в кино. Я не хочу ничего придумывать.

– Правильно, она должна с самого начала понимать, что имеет дело с камнем, – Минджун высосал остатки клубничного коктейля и захихикал.

– Я просто не трачу силы понапрасну.

– Надеюсь, что она покажет тебе настоящий французский поцелуй, – ухмыльнулся Кёнсун. Соно, хоть и пытался это скрыть, но тоже заулыбался.

Кёнсун взглянул на часы, и стрелки на них показывали ровно два. Ему требовалось около двадцати минут, чтобы добраться от кафе до академии, поэтому он мог позволить себе ещё некоторое время. Парни начали обсуждать, какие поцелуи они уже пробовали по национальностям, а ему захотелось взять ещё одну порцию молочного коктейля, так что Кёнсун протиснулся между Йесоном и столешницей и вынырнул из-за стола, передвигаясь в сторону барной стойки, за которой находилась касса и работал обычно брат Минджуна – Хаджун. Когда Кёнсун подошёл к нему, тот пересчитывал продукты в холодильниках и на полках и записывал результаты в блокнот. Приятно поддувал кондиционер.

Чхве сел за стойку напротив парня, разглядывая его. Хаджун ему всегда казался очень мужественным и оттого – красивым. У него были волосы цвета кофе с молоком, и на работе он носил дурацкую мятно-белую униформенную пилотку, к счастью не скрывающую приятный оттенок волос; довольно большие глаза с таким интересным разрезом, какой ещё иногда называют драконьим, и пухлые губы. На щеках у него были ямочки, и Кёнсун бы мог поклясться, что, если бы они были близки, он бы тыкал в них пальцами по сотне раз на дню. Кёнсун точно не знал, сколько Хаджуну было лет, знал только, что он студент и ездил постоянно в свой университет аж в сам Лос-Анджелес; ещё Кёнсун знал, что у Хаджуна были отвратительные кофейные напитки и до искорок из глаз вкусные молочные коктейли. И на этом, в общем-то, всё.

Хаджун повернулся в его сторону, чтобы снова занести данные в лежащую на столе тетрадь, и, встретившись с Кёнсуном взглядом, тепло улыбнулся. Он был довольно крупным, смугловатые руки выглядели мускулистыми в рукавах голубой футболки. Он нагнулся, чтобы нацарапать ручкой цифры в графе «сиропы» – получилось двенадцать.

– Можно мне ещё один шоколадный? – спросил Кёнсун, когда парень выпрямился и почесал шею, задумчиво свербя глазами бумажки.

– О, да, извини, – он снова улыбнулся и отвернулся, доставая чистый высокий стакан.

Кёнсун подумал, что Хаджун правда был очень приятным парнем. Он подумал, что, если бы они ближе общались, то Кёнсун бы возможно знал, есть ли у Хаджуна девушка, на кого он учится в университете, сколько, в конце концов, ему на самом деле лет. Минджун был близок с ним, но никогда не позволял этого своим друзьям, и Кёнсун точно не знал, почему. Хаджун всего раз заглядывал к ним в репетиционную, и то долго там не пробыл. В общем, Кёнсун думал об этом. Это казалось ему важным в тот момент. Кёнсун думал, возможно, ему нужно немного больше выходить из своей зоны комфорта и научиться замечать других людей.

Кёнсун обернулся поглядеть на друзей за столом у окна. Они расслабились и уже во всю вскрикивали какую-то ерунду, активно споря друг с другом. Соно смеялся, его глаз почти не было видно, и Кёнсун почему-то заулыбался. Минджун выглядел взволнованным. Йесон активно жестикулировал и тоже смеялся. Это казалось таким обыденным, ведь именно так и было всегда. Но Кёнсун знал, что теперь это напускное. Что, как только Кёнсун сядет к ним за стол и решит начать разговор о серьёзном, они снова замолчат.

Хаджун с тихим глухим стуком поставил стакан перед собой, и Кёнсун вернул к нему взгляд. Он снова улыбался, так приветливо, демонстрируя свои ямочки, что Кёнсун невольно подвис. Потом, взявшись пальцами за трубочку, Кёнсун сделал пару глотков на пробу – он всегда просил так делать – и прикрыл в наслаждении глаза. Приятная прохладная вязковатая жидкость с насыщенным вкусом шоколада заставила вкусовые рецепторы затрепетать от удовольствия.

– Потрясающе, – выдохнул Кёнсун и приоткрыл глаза; Хаджун заулыбался шире, всё ещё смотря на него, и ему показалось, что этот взгляд он уже видел. Кажется, так смотрят на младших братьев и сестёр, но Кёнсун не был точно уверен, потому что у него не было ни старших, ни младших.

Чхве сделал ещё пару жадных глотков, а после, просмаковав коктейль, спросил:

– Хаджун, сколько тебе лет?

Он сначала удивлённо вскинул брови, а потом немного потёр шею ладонью, задумавшись.

– Мне двадцать три.

– Так ты выпускник? – Кёнсун взял в губы трубочку и начал её просто кусать, чтобы занять себя чем-нибудь, пока тот от неловкости мнётся. Ему показалось это довольно милым. Они правда настолько редко общались.

– Да, – он кивнул, беря в руки тетрадь и клея на открытом развороте цветной стикер, видимо, в качестве закладки.

– Ты уже решил, что будешь потом делать?

– Вроде того, – Хаджун закрыл тетрадь и убрал её под столешницу.

Кёнсун наблюдал за каждым его движением, потому что его поведение было таким контрастным по отношению к его внешности, и это было довольно занимательно. Кёнсун был уверен, что на лице у него румянец, а не отражения цветных лампочек, подвешенных под потолком.

– Расскажи мне.

– Я думал переехать в Нью-Йорк, – ответил он, чуть упираясь в столешницу руками. На ирисковой коже не было никаких меток, даже вены были едва заметны. – Хочу работать там. У меня есть на примете пара издательств, куда меня могут взять на стажировку.

– Так ты журналист? – Кёнсун подпёр подбородок кулаком и чуть наклонил голову.

Голос у Хаджуна, хрипловатый и медовый, согревал уши, и слова из него лились так звучно, хотя фразы и были короткими. Кёнсун подумал, что его правда приятно слушать. Как Минджуну только не стыдно было держать на дистанции такого замечательного родного брата от своих друзей?

– Ага. Я раньше работал в школьной газете. Много читал. Мне правда нравится это. Думаю однажды написать свой роман. Это смешно, наверное…

– Нет, нисколько, – Кёнсун улыбнулся. – Извини. Я никогда не интересовался.

– Мы как-то и не общаемся, – Хаджун пожал плечами, но его лицо оставалось таким заботливо добрым, что Кёнсун подумал, он совсем не против его расспросов. – Но мне приятно, правда. Что ты спросил.

Кёнсун засмеялся, тихо, потому что Хаджун тоже, и ему вдруг стало так спокойно.

Чуть позже Кёнсун вернулся к остальным, когда коктейль был уже допит за стойкой, взял свою сумку и дал каждому из парней по рукопожатию; с Йесоном и Минджуном они договорились встретиться после его занятий в репетиционной, а Соно должен был уйти немного позже его и они все – сам Соно тоже – планировали, что субботний вечер он проведёт не в их гараже. Так что они попрощались, и Кёнсун выскочил в охладевший город, звякнув колокольчиками на дверях.

На улице было темно, как будто уже наступил вечер. Резкие порывы ветра разбрасывали сухие листья по тротуару, вороча их кучками по зелёной траве. Кёнсун поспешил на автобус, завидев, как он выворачивает с другой улицы, и запрыгнул в него, внезапно вспомнив, что оставил свою куртку в пикапе Йесона. Времени возвращаться у него уже не было, так что Кёнсун просто грузным мешком упал на сиденье и закрыл глаза, спокойно дожидаясь своей остановки.

Kim Possible

Минджун Ким, семнадцати лет отроду, младше Кёнсуна на полгода, родился в Чикаго, и его семья через одиннадцать лет после этого замечательного события переехала в Кёнсунов городок. Минджун никогда не говорил по-корейски, как и его родители, потому что сами переехали в США задолго до планирования рождения Минджуна на свет. У них даже акцента не осталось. Так что корейца в Минджуне выдавала только внешность. Он был атеистом и блестящим музыкантом; он отвратительно готовил и просто волшебно рисовал. Кёнсун думал всегда, что в Минджуне собрался талант всего штата, когда он рождался.

Кёнсун сидел в своём диско-кафе и заглатывал уже вторую порцию шоколадного мороженного с кусочками банана – как сейчас он помнит, вкус был просто божественным; ему недавно стукнуло четырнадцать, Кёнсун тогда только начал красить волосы, и они были у него ярко-ярко рыжие. Нижняя губа надоедливо ныла от первого пирсинга, поэтому холод десерта приятно заглушал ощущения. На стоящем рядом барном стуле валялась его кожаная куртка. Кёнсун ждал Сокхвана. Он обещал ему устроить сюрприз, но Кёнсун терпеть не мог сюрпризы, потому что каждый раз он делал какие-то глупости, из-за которых Кёнсун сильно сомневался в том, что Сокхван старше его. В последний раз Сокхван хотел свозить его в соседний штат для экскурсии по музею музыкального искусства, но они сели не на тот автобус и весь день потратили на остановке посреди поля и шоссе.

Чхве ждал его уже полчаса, и ему казалось, что он мог бы отвесить старшему знатных люлей за потраченный зря вечер. Это было ещё за два года до того, как Кёнсун понял, что влюблён в него. По телевизору как раз шёл новый сезон «Икс Фактора», а Кёнсун так сильно любил это шоу, но ему приходилось сидеть в кафе, пускай и поедая самое вкусное мороженое в его жизни. Чхве решил дать ему ещё некоторое время, потому что Сокхван написал ему: «ты не пожалеешь ни минуты!!!», и Кёнсун подумал, это достаточно утомительно, но вместе с тем и достаточно интригует.

Он появился на пороге через ещё минут десять, звеня колокольчиком над дверью, и его раскрасневшееся лицо, взлохмаченные волосы и чуть съехавшие с переносицы очки заставили Кёнсуна оторваться десерта и развернуться к нему корпусом.

– Ты такой старый и тебя долго ждать, – ныл младший. – Тебе не стыдно?

Сокхван погладил себя по груди, пытаясь отдышаться. Кажется, он бежал.

– Не понимаю, почему вообще всё ещё с тобой дружу, – заулыбался он, тяжело дыша.

Кёнсун вдруг обратил внимание за его спину, и там стоял худощавый паренёк, ниже Сокхвана примерно на голову – правда, сейчас это уже совсем не так, – с копной прямых тёмно-каштановых волос. На нём была чёрная футболка с логотипом какой-то музыкальной группы, там была нарисована фигура девушки без кожи и с крыльями за спиной; жакет цвета хаки с белой надписью и громадными карманами. Он неловко смахнул с глаз чёлку движением головы и взглянул на Кёнсуна, пряча пальцы в задних карманах тёмно-синих узких джинсов. За его спиной виднелся чехол, как Кёнсун потом узнал, от саксофона.

– Это Минджун, – сказал Сокхван. – Минджун, это Кёнсун.

– Ага. – Кёнсун сглотнул ком и не понимал, что ему делать. Таких сюрпризов Сокхван ему ещё не приносил.

– Минджун – настоящий вундеркинд и виртуозный музыкант. Он перевёлся к тебе в школу три года назад. Вы должны были пересекаться раньше.

– Я не видел его, – признался Кёнсун.

Чхве вообще-то не был самым общительным на свете подростком, так что кроме Сокхвана и парочки друзей с его класса Кёнсун больше никого в школе не знал.

– Я знаю тебя, – пробормотал Минджун; Кёнсун сглотнул ещё раз, потому что его голос оказался каким-то слишком низким для подростка и глубоким. – Мы ходили вместе на литературу и биологию, и ещё на что-то, кажется.

Почувствовав вину, Кёнсун пожал плечами и перевёл взгляд на делающего заказ Сокхвана. Он уже поправил волосы и очки, а его голубой свитер лёг аккуратнее на широких плечах. Он повернулся к Кёнсуну и почерпнул ложкой остатки его мороженого, тут же погружая в рот.

– Ты же хотел группу, – с набитым ртом сказал он. – Вот тебе участник. Лучшего ты не найдёшь. У меня, кстати, ещё пара человек на примете.

Так они с Минджуном познакомились. Позже Кёнсун узнал, что у Минджуна глубоко внутри спит самый настоящий рокер, и порой он показывал его миру, но не очень часто. Больше он показывал то, о чём обычно они старались не разговаривать – у Минджуна правда были проблемы с агрессией. То есть, он работал над этим со своим психотерапевтом, потому что иногда от приступов мог в щепки разнести свою комнату или что-то – или кого-то – поблизости. Он сказал ему об этом после того, как на Кёнсуновых глазах разбил гитару в один из первых дней в их репетиционной, потому что сильно поссорился со своей девчонкой, и Кёнсун потом не знал, как ему жить с этим. Ему по правде стало немного страшно. Но Кёнсун это преодолел. Они подружились.

* * *

Кёнсун ненавидел уроки по вокалу. Дело было не в преподавателе и не в дурацких песнях, типа госпела, которые ему приходилось разучивать; дело было в распевках. В конкретных, в самых дурацких распевках на планете. Это были джазовые распевки со всеми этими присущими им мелизмами, свингом и треклятыми многократными «ду-бап’ами». Его педагог была уверена в том, что свинговые распевки дают вокалистам «особую инструментальную виртуозность голоса», и она повторяла это каждый чёртов раз, когда Кёнсун молил её пропустить этот этап перед началом отработки песен. Кёнсунов рот отказывался повторять за ней и её «скэтом»[5]. Поэтому им приходилось повторять это снова и снова, пока она не говорила: «на сегодня достаточно», и не переходила к следующему упражнению.

В общем, именно из-за этого каждый раз, выходя из кабинета после занятий, Кёнсун шёл в туалет и устраивал себе передышку, совмещённую с пятиминуткой ненависти к себе. Он всегда вставал напротив зеркала у раковин и смотрел на себя, спрашивая, почему он настолько ужасен, что не мог повторить идиотские распевки. Это было своего рода обычаем, ритуалом, выверенной последовательностью.

Кёнсун ополоснул руки и кивнул сам себе в зеркало, поправляя влажной пятернёй мягкие волосы. Губы были обкусанными и красными – Кёнсун почему-то этого раньше не замечал.

Он вышел из туалета и направился вниз по коридору на улицу, желая скорее уйти из места, где Кёнсун чувствовал унижение даже в воздухе на лестничной площадке. За окном мрачно поблёскивали молнии. В холле было довольно тихо. Кёнсун быстрым шагом прошёл мимо кабинета, где до этого у него были занятия, и в нескольких шагах от него остолбенел, медленно попятившись назад. Заглянув в щель приоткрытой двери, Кёнсун увидел знакомый силуэт и двух других людей.

Знакомых силуэтов оказалось два. Его преподаватель и Кван Ханыль. Кёнсун отшатнулся от двери, чтобы его не заметили, но отходить не стал, прислушавшись. У Ханыля в голосе была слышна улыбка. Они обговаривали время занятий. Кёнсун, будто струсив, чтобы не пересечься с парнем поспешил прочь. Сердце от волнения долбилось в рёбра, как будто его уже догоняли, но сзади было тихо. Кёнсун быстро спустился на первый этаж и по залитым электрическим светом белоснежным холлам вылетел на улицу, оцепенев от вида разразившегося над городом ливня.

Чертыхнулся. У него не было ни зонта, ни куртки, ни черта. Кёнсун поджал губы и схватился за голову.

К парадному крыльцу академии с массивными белыми резными колоннами вела широкая мраморная лестница. У одной из колонн Кёнсун скинул свою сумку и прижался к ней спиной, сложив руки на груди. У него не было вариантов, пришлось ждать окончания дождя, но оно никак не наступало. Кёнсун простоял около пятнадцати минут, бездумно пялясь на разбивающиеся об асфальт капли, и даже успел забыть про Ханыля, когда он и высокий человек средних лет в костюме вдруг медленно проплыли рядом. Они остановились неподалёку, на краю лестницы, и Ханыль ему что-то будто доказывал, но мужчина, поправив очки, даже ничего не ответил, только покачал головой. Он раскрыл длинный чёрный зонт и спустился с крыльца, торопливо приближаясь к блестящему чёрному джипу. Ханыль выдохнул и взлохматил волосы на голове, смотря, как автомобиль выезжает со стоянки и удаляется.

Потом он повернулся. Его лицо было хмурым, глаза бегали по полу, а руки уткнулись в бока белой футболки. Он быстро облизнул губы и осмотрелся; зонта у него тоже не было, так что он тоже оказался в ловушке. Кёнсун хмыкнул, подобрал сумку и двинулся вперёд, к противоположному краю лестницы. Ему почему-то захотелось встать рядом и посмеяться над их низким интеллектом, ведь они оба наверняка знали, что дождь пойдёт, но он не стал приближаться. Кёнсун накинул сумку на плечо и молча уставился на выезд с территории академии, тайно надеясь, что тот его всё-таки не заметит и уйдёт раньше.

Ханыль подал голос через пару секунд задумчивого молчания.

– О, это ты? – он удивлённо вытянул лицо и зашагал к парню. Кёнсун захотел усмехнуться, но не стал. – Ты чего тут делаешь?

– Это ты тут чего делаешь? – ответил Чхве, поворачивая лицо в его сторону.

– Я пришёл записаться на занятия, – сказал Ханыль. Кёнсун поджал губы. – Мне сказали, что преподаватель здесь есть отличный. Миссис Коллинз, кажется. Но моему отцу никогда ничего не нравится, так что не уверен, что буду ходить, – Ханыль сложил руки на груди, переступая с ноги на ногу и с увлечением разглядывая свои громоздкие кроссовки.

– Я здесь занимаюсь, – пробормотал Кёнсун, опуская глаза. – У миссис Коллинз.

– Вот оно как, – Ханыль кивнул. – Так ты с занятий?

Чхве едва удержался от того, чтобы закатить глаза, потому что вопрос был бессмысленным и скорее для того, чтобы заполнить неловкую тишину.

– Ну, да, – Кёнсун убрал волосы с лица и посмотрел на Ханыля. Он смотрел на него тоже, как будто ему действительно было интересно. – Какого хрена ты без зонта?

– А ты? – он ухмыльнулся. – У меня тачка стоит вон там, – он вытянул руку, показывая на свой родстер, который Кёнсун бы не узнал из-за поднятой чёрной крыши. Он стоял достаточно далеко, чтобы можно было полностью намокнуть под дождём по пути до него.

– В ней нет смысла, раз ты поставил её так далеко.

– Я могу подвезти тебя, если хочешь, – проигнорировал его Ханыль и начал всматриваться в графитовое небо. – Думаю, дождь будет идти ещё долго, так что ты можешь проторчать здесь до самого вечера.

Кёнсун пожевал губу. Перспектив было две и обе они не были для него хорошими, но предложение Ханыля явно было лучше. К тому же, Кёнсун подумал, возможно, это отличный шанс для того, чтобы Ханыль дал им себя послушать в репетиционной. Кёнсун подумал, было бы лучше быстрее с этим покончить. Так что, да, немного помедлив, Кёнсун согласился.

– Мне нужно в гараж, – добавил он. – Если ты не занят, то можешь присоединиться.

– Тогда… сейчас… бежим со всех ног, – ответил Ханыль.

Он вдруг встал в подобие позы для разбега; Кёнсун испуганно сглотнул и открыл рот для возражения, потому что бегал не так хорошо – Кёнсун был в этом уверен, – но не успел ничего сказать, когда парень резко рванул, и ему пришлось бежать за ним. Лужи под ногами расплёскивались и попадали в тряпичные кеды, неприятно холодя кожу. Кёнсун мчался по дороге, сжимая сумку в намокших пальцах над головой, и всё его тело обнимали капли воды, заставляя ткань футболки и джинсов неприятно липнуть к коже.

Ханыль по пути разблокировал машину, и они запрыгнули в автомобиль и быстро захлопнули двери. Внутри было тепло и – главное – сухо, пахло каким-то приторным цитрусовым ароматизатором. Снаружи в крышу и окна долбили грубые струи дождя, через мутное стекло почти ничего не было видно. Они с Ханылем пытались отдышаться; Кёнсун тяжело сглотнул и откинулся назад в намокающем под тканью его одежды сиденье. Переведя тяжело фокусирующийся от пульсирующей в голове крови взгляд на Ханыля, Кёнсун столкнулся с его ленивой счастливой улыбкой. Он задрал голову к потолку, зажмурившись, чтобы с мокрых прядей капли не попадали в глаза, и так же тяжело дышал, как и Кёнсун, будто бы никогда не был спортсменом.

И вдруг он посмотрел на него и засмеялся. И Кёнсун почему-то тоже.

– Чёрт, – проскулил Чхве. Тело пробило на дрожь от остывающей воды. – Холодно.

– У меня есть покрывало, – ответил Ханыль, не прекращая улыбаться. – Правда, оно в багажнике.

– Обойдусь.

– Я думал, что они нарисованы фломастером или ручкой, – Ханыль вдруг ткнул пальцем в одну из десятков мелких тату на Кёнсуновых руках – той, где небрежно были нарисованы молния и сердечко на внешней стороне руки, ближе к сгибу. Он сделал это на долю секунды, а на холодной влажной коже Кёнсуна будто образовалось пятно тепла.

– Мне что, десять? – Кёнсун усмехнулся.

Ханыль пожал плечами и завёл машину, попутно выкручивая кондиционер на нагрев салона. Растрёпанные влажные волосы липли к лицу. Кёнсун промокнул салфеткой из сумки кожу под глазами, и она стала коричневой, и Кёнсун подумал, что теперь похож на панду или, быть может, на ночной кошмар. Но ни одна эмоция на покрытом каплями лице Ханыля не выразила отвращение или страх. Так что, наверное, Кёнсун выглядел сносно.

Длинные пальцы коснулись кнопки на магнитоле, и Ханыль отсчитал какую-то песню, выкрутил громкость на среднюю и удобнее уселся на кресле, пристёгиваясь. Кёнсун узнал эту песню почти сразу – несколько секунд просто пялился на цветные скачущие бугорки на экране проигрывателя, не веря, что в этой машине и у этого человека в плейлисте может быть что-то подобное. Кёнсун рассчитывал на Канье Уэста, на Джастина Бибера, на Ариану Гранде, но никак не на Pale Waves. Приоткрыв рот от удивления, Кёнсун посмотрел на Ханыля, и он довольно заулыбался.

– Я решил послушать что-то из репертуара той группы, ну, после вашего выступления, – объяснил он. – Подумал, что тебе понравится, если я включу её. Это твоя любимая группа? – Кёнсун еле заметно кивнул. – Я так и понял. Ты, видимо, очень ими вдохновляешься. Вы с солисткой немного похожи. Мне понравилась музыка, клипы крутые, немного не мой стиль, но…

Он продолжал говорить, и его речь была тёплой, как парное молоко, и заглушала собой грохот грома снаружи, так что Кёнсун не хотел, чтобы он останавливался. Его лицо постоянно показывало разные эмоции, а голос скакал по тональностям, то становясь тихим и низким, то вдруг взлетая почти до фальцета; брови заламывались и расправлялись, глаза, устремлённые вперёд, блестели и смеялись. Он постоянно улыбался. Кёнсун не знал, можно ли вообще так много улыбаться, наверное, брюнет думал, у него здорово болели щеки.

«Со мной что-то не так, но всё в порядке».

В сером дневном свете его потемневшие от влаги волосы приняли приятный тёплый персиковый оттенок; немного взлохмаченные мокрые брови обрамляли большие тёмно-карие глаза, искрящиеся каким-то задором; вырез белой футболки выставлял на показ капли дождя на острых ключицах, тонкая мокрая ткань просвечивала смуглую кожу сильного подтянутого тела. Кёнсун мог поклясться, что, если бы продолжил глазеть, то увидел бы тёмные пятна сосков под ней.

«Они сказали, это всё в моей голове».

Кёнсун почувствовал, что щёки заливаются румянцем, и отвернулся. Ханыль продолжал болтать, не замечая его стеснение. Чхве смотрел на размытые силуэты пролетавших мимо зданий, всматриваясь в прячущихся под небольшими козырьками людей. Музыка, песня, такая хорошая песня, заполняла салон и заставляла его чувствовать себя героем какого-то подросткового фильма.

«Я не очень хорошо себя чувствую, чувствую себя непонятой».

Там был такой отличный гитарный проигрыш, который Кёнсун заставлял выучить Минджуна, потому что он исполнялся басистом.

«Я бы заплакала, если бы могла».

Чхве прикрыл глаза, и в его голове снова начался бессмысленный, но такой тяжёлый мыслительный процесс на тему того, кто же, чёрт возьми, Кван Ханыль такой. Кёнсун мог бы думать о чём-то более важном, но, сидя в этом небольшом салоне, слушая, как отличная песня из Кёнсуновых аудиозаписей, возможно, впервые благословляет эту тачку, Кёнсун не мог думать о чём-то – о ком-то – другом.

«Я разгоняюсь, чтобы почувствовать что-то. Я просто так разрушаю свою жизнь».

Сглотнув тяжко слюну, Кёнсун крепко сжимал ремень безопасности, потому что Ханыль и вправду гнал по полупустой дороге, и в разные стороны из-под их колёс вылетали шквалы грязной воды из затопивших город луж; он гнал так быстро, что у Кёнсуна сердце ушло в пятки, или, может, ему так казалось. Брюнет напрягся всем телом. Его взгляд то и дело возвращался к парню, потому что, думая о его сущности, Кёнсун всё время пытался выискать подсказки в спокойном выражении его лица. Ханыль выглядел таким расслабленным за рулём, поставив локоть левой руки на подоконник, потому что машина у него была леворульная; он поглаживал свой гладкий подбородок, всматриваясь в тёмно-серую залитую дождём улицу; не прекращавшие работать дворники пытались спасти их от аварии.

«Я влюбляюсь во всё подряд».

Под медовой кожей его рук перекатывались мышцы, предплечья были увиты синеватыми венами. Под подсохшей футболкой всё ещё виднелся рельефный торс, и Кёнсун думал, что никогда прежде не видел кого-то чужого практически голым так близко; его крепкая грудь двигалась в спокойном дыхании, длинные пальцы стучали по оплётке руля в такт песне, сквозь широкие дырки на голубых джинсах виднелась гладкая карамельная кожа.

«Я не знаю, что я делаю».

Кёнсун клялся, что мог бы заработать себе сердечный приступ, продолжая так откровенно пялиться на Ханыля. Это было неправильно, Кёнсун знал, что так делать нельзя, и ему пришлось приложить просто титанические усилия для того, чтобы, наконец, оторваться от разглядываний. Кёнсун не смог найти ничего для того, чтобы ответить на свой главный вопрос. Кровь стучала в висках, в груди образовался вакуум и было тяжело дышать; руки дрожали от бушующего урагана эмоций, чертовски незнакомых эмоций. Кёнсун подумал, что, наверное, совесть пытается вразумить его. Поэтому Кёнсун отвернулся снова.

Через некоторое время они уже были у обочины напротив дома Минджуна. Кёнсун почувствовал, как его вдруг обуяло сильное облегчение от того, что они больше не будут с Ханылем наедине. Через щель наполовину опущенных гаражных ворот виднелся тусклый оранжевый свет. Кёнсун выскочил из машины, закрывая голову сумкой, и помчался через мокрую траву прямиком к репетиционной, не дожидаясь Ханыля. Холодные капли били по коже острыми стрелами, под ногами неприятно хлюпала земля. Кёнсун согнулся пополам и протиснулся в щель, и его обдало запахом свежих вафель. Парни не заметили его прихода, увлечённо скача с неподключенными гитарами в руках под орущую из колонок «Fat Lip» – старую песню Sum 41.

Кёнсун скинул с себя сумку и повесил её на напольную вешалку, улыбаясь и наблюдая за ними. Минджун так отчаянно пытался попадать в текст, а Йесон так заливался от смеха, что забросил игру и просто корчился на полу, сгибаясь в три погибели. Минджун активно закачал головой на проигрыше, вместе с отросшими волнистыми каштановыми волосами в воздухе метались кончики чёрно-белой банданы, повязанной на голове парня. «Что ж, я – невоспитанный сын среднего класса, забытый всеми, и мне похрен на всё».

Кёнсун ощутил лёгкое влажное прикосновение вставшего рядом Ханыля, его рука случайно задела предплечье брюнета, и он так улыбался, когда Минджун вдруг замер и поднял руку вверх, протягивая низким охрипшим голосом строчки бриджа, а потом он взорвался припевом, прыгая выше, чем на зачёте по физкультуре, и отчаянно изображая самую крутую игру на гитаре, которую когда-либо видел этот бренный мир. Он кричал: «я никогда не стану таким, как все, не стану жертвой твоей правильности и не уступлю», и Кёнсун закричал эти строчки вместе с ним и побежал к нему, и они начали орать в унисон, и смеха Йесона уже не было слышно. Песня кончилась, и они с Минджуном обнялись, но он быстро отпрянул от Чхве, потому что Кёнсун был мокрым и холодным от дождя.

Йесон дотянулся до пульта, распластавшись на полу, и сделал музыку тише; из-за этого вдруг стал различим тихий шум из угла, откуда минутой ранее Кёнсун наблюдал за представлением. Ханыль стоял там, закрыв рот рукой, и его глаза были зажмурены от смеха.

– А он здесь что делает? – спросил Минджун, и от его веселья не осталось и следа.

– Мы встретились в академии, – ответил Кёнсун с одышкой. Горло запершило, и ему пришлось прокашляться и выпить воду из стоящей на полке полупустой бутылки. – Он подвёз меня и… Ну, в общем.

– Я обещал показать вам, – продолжил Ханыль. Он выпрямился и подошёл ближе. Йесон сел на полу, и они с Минджуном молча переглянулись. – Я приготовил песню.

– Нам нужно сделать это как можно быстрее, чтобы выбрать песни для фестиваля, – попытался убедить парней Кёнсун. – Я понимаю, что вы хотели отстрочить это как можно больше, но этот факт нам не исправить, нам нужно как-то работать дальше.

Парни снова переглянулись. На хмуром лице Минджуна читались усталость и огромное нежелание. Йесон встал и подошёл к Кёнсуну, обнимая за плечи и поворачиваясь к Ханылю лицом. Кёнсун был готов поспорить, что Йесон пытался выглядеть как можно более уверенно, чтобы уверенность Ханыля не была такой самоуверенностью.

– Ну и что ты приготовил там, Зак Эфрон? – усмехнулся Йесон.

– Мне нужна гитара, – ответил Ханыль, игнорируя насмешку. – Не электронная.

Кёнсун поджал губы, оборачиваясь к Минджуну. Чхве и Йесон хранили свои инструменты, кроме тех электрогитар, с которыми они обычно выступали, в своих домах, так что в гараже была единственная акустическая гитара, и она была Минджуновой – старенький «августо» с широким грушевидным корпусом, желтоватого цвета верхней декой, почти чёрной обечайкой и такого же цвета накладкой, длинным каштановым грифом – в общем, самая обычная акустическая гитара. Минджун нервно отвернул голову и еле заметно кивнул.

Взяв гитару с подвесного держателя, Кёнсун протянул её Ханылю, не подходя к нему слишком близко. Тот как-то неуклюже взял её в руки, осмотрел и поднял на него глаза. Чхве видел в них неуверенность и немного страха.

– И ещё… каподастр?..

Брюнет на секунду застыл, как будто с опозданием слыша его голос, и, кивнув, взял с полки металлический предмет с резиновой вкладкой, так же отдав его Ханылю на расстоянии в несколько футов, словно тот мог бы его схватить вместе с зажатым в пальцах инструментом. Ханыль взял его и сел на поставленный Йесоном у микрофона высокий барный стул, отсчитывая по пути нужный лад и фиксируя каподастром струны. Кёнсун включил провод микрофона в усилитель и подошёл к остальным, выстроившимся линией напротив Ханыля.

Парень прочистил горло. Он так сильно нервничал, что Кёнсун подумал, он никогда не играл на гитаре прилюдно, возможно, он выучил на ней только эту песню. Ханыль опробовал звук, проведя по всем струнам рукой, а затем его пальцы заскользили в спокойном переборе, немного неумелом, и Чхве вздрогнул, прижимаясь к руке Минджуна. Тот стоял, насупившись и сложив руки на груди в защитном жесте. Левой рукой Ханыль начал создавать аккорды, и на баррэ звук не был чистым, струны дребезжали, но он продолжал играть, и на его лице была вселенская сосредоточенность со сведёнными к переносице прямыми бровями и сжатыми губами. Мелодия показалась Кёнсуну знакомой, но он не мог вспомнить, что это была за песня, пока Ханыль не открыл рот.

На улице отчаянно разбивался об асфальт ливень, разражался снова и снова гром, но природу вдруг заглушил тихий Ханыль, едва его губы коснулись микрофона; естественная мягкость его голоса озарила помещение, как новый восход солнца; нежная хрипотца заставила мурашки пробежаться по коже и остановиться на мгновение на чувствительных от холода участках тела, вызывая лёгкую дрожь.

– Не думаю, что я забуду об этом, – пел он, и Кёнсун сжимал собственные предплечья пальцами до синяков, потому что от голоса блондина ему было не по себе, таким проникновенным он был. – И надеюсь, что ты тоже не забудешь.

Он часто выдыхал строчки, как будто звук и воздух внутри него превращались в одно целое.

Кёнсун больше не обращал внимание на отвратительное баррэ.

«Я живу образами, как будто я рядом с тобой, но я знаю, что без меня тебе будет хорошо».

Кёнсун тяжело сглотнул и в одну секунду неожиданно обнаружил себя с влажными от слёз щеками. Песня была отвратительной, потому что она была настолько хорошей в исполнении Ханыля, настолько подходящей его обволакивающему тенору, что Кёнсун ненавидел и его, и ту песню, и тот дурацкий дождь, который своей стеной запечатывал их в крохотном пространстве и шумом заглушал дыхание остальных людей в гараже, придавал мини-выступлению Ханыля ауру чего-то личного, чего-то адресованного.

Чувства, эмоции в песне, заключённые в строчках были такими знакомыми, прожитыми Кёнсуном так много раз, что она была одной из тех «запретных» песен для спокойной жизни, которые ты обычно складируешь в отдельном плейлисте для специального настроения, когда ты хочешь выжать из себя все соки и плакать несколько часов подряд, лёжа на собственной кровати, может быть, выпивать от того, насколько ты несчастен и как сильно тебе больно. Больно от неразделённой любви, например. От расставаний. От несправедливости судьбы. Кёнсун себе такие сессии проводить запретил, но вот он – Кван Ханыль – взял одну из этих песен с «запретного» плейлиста и сел напротив него, мурча отвратительно прекрасным голосом все эти убивающие строчки, повторяя: «до сих пор я живу образами» и ещё: «воспоминания переливаются в моем онемевшем сознании», и Кёнсуново действительно онемевшее сознание не могло бороться с нахлынувшим водопадом из боли, пронзившей его сердце.

И на последней строчке бриджа он прошептал: «если бы я смог перетерпеть это, со мной бы было всё в порядке», а потом опять начал играть голосом, протягивая гласные, а Кёнсун настолько был не в порядке, чтобы вынести оставшиеся проигрыш и куплет, что закрыл лицо руками и попятился назад, почти вышел под дождь, пытаясь скрыть за его шумом собственные всхлипы и умоляя гром не прекращаться до тех пор, пока Ханыль не закончит его пытать.

Ханыль был всё время сосредоточен на переборе и аккордах, а остальные были сосредоточенны на нём, так что до тех пор, пока пальцы блондина в последний раз не дёрнули струну, никто даже не обратил на Кёнсуна внимание. Это было замечательно. Кёнсун ненавидел плакать на людях, это ранило его самоуважение.

Тишина заполнила репетиционную. Кёнсун вытер тыльными сторонами пальцев кожу под глазами, пытаясь не размазать влажные тени, и обернулся. Парни стояли неподвижно, Ханыль поднял на них глаза только через некоторое время, и в них читалось нескрываемое волнение. Минджун опустил руки и уткнулся ими в бока, сжимая на талии широкую тёмно-синюю рубашку с мелкими белыми цветочками. Кёнсун затаил дыхание; тот собирался что-то сказать. Однако не успел.

– Эй, ты что, плачешь? – раздался вскрик Ханыля из усилителя, и Чхве, всё ещё прикрывая рот ладонью, непонимающе уставился на него. Для Кёнсуна было загадкой, как в тусклом освещении тот смог разглядеть его красные глаза.

Йесон резко развернулся и подлетел к Кёнсуну, хватаясь тёплыми влажноватыми ладонями за его щёки, и брюнет прикрыл глаза, сжимая пальцами мягкую ткань рукавов его свитера. Он стал вертеть его голову, рассматривая признаки слёз; Кёнсун не удержался и улыбнулся, потому что такая его излишняя опека всегда была для него забавной.

– Кёнсун-и, – лепетал он. – Ты чего? Ну, ты чего? Что-то случилось?

Кёнсун отрицательно покачал головой, всё ещё чувствуя, как старший сжимает его щёки, заставляя губы немного выпячиваться вперёд и делая его посмешищем.

– Так хорошо спел, что не выдержал? – усмехнулся Ханыль с места; и, хотя это не была злобная усмешка, Минджун всё равно велел ему заткнуться.

Кёнсун взял руки Йесона в свои и открыл глаза, встречаясь с встревоженным взглядом кофейных глаз, бегающим по его лицу.

– Плачу от того, какая это паршивая песня, – буркнул Кёнсун, всё ещё глядя в глаза Йесону, потому что они помогали его голосу не дрожать.

– И баррэ у тебя отстойное, – поддержал Минджун. Он аккуратно гладил Кёнсунову спину, снимая напряжение.

– Хочу напиться, – сказал Чхве. Йесон вскинул брови. – В сопли, по возможности. Но только без участия пикапа.

* * *

Когда Кёнсун, преодолев мерзкое ощущение тошноты, выпил чашку горячего чая с мелиссой, принесённую Минджуном из дома, они позвонили Соно, и он сказал, что, если они приедут к нему домой на пикапе, он даже не станет с ними разговаривать. Парни поддержали его. Никто не хотел больше повторения дурацкой истории с монументом. На самом деле, рана от произошедшего была ещё такой свежей – её олицетворение неловко переминалось с ноги на ногу, стоя у полок неподалёку от их тесного кружка, но желание заглушить взбудораженные треклятой песней чувства было гораздо важнее и сильнее здравого смысла. Они не были такими уж буйными, когда выпивали, по правде говоря. Инцидент с пикапом был первым – и они поклялись, что последним – случаем идиотского поведения.

Через полчаса, когда ливень наконец утих, они покинули репетиционную и отправились в сторону автобусной остановки. На улице было неприятно сыро, ботинки шлёпали по лужам, и капли попадали на оголённые щиколотки, холодя кожу; над городом висели такие тучи, будто время было уже к ночи, хотя едва перевалило за семь вечера. Минджун дал Кёнсуну свой бомбер, потому что его куртка всё ещё оставалась в пикапе, а к нему они пообещали не притрагиваться ближайшие сутки, хотя, Кёнсун думал, это была идиотская причина для того, чтобы просто не забирать её. Кёнсун думал, дело было в огромной луже, скопившейся вокруг машины, и в огромном нежелании любого из них в неё лезть, чтобы добраться до салона. Поэтому, да, Минджун водрузил на него свою огромную куртку-бомбер цвета хаки, которая постоянно находилась на вешалке в гараже, а сам надел свою любимую косуху, несущую за собой приятный шлейф аромата кожи.

Что касается Ханыля, то он вообще больше ничего не говорил после того, как Минджун его заткнул. Он молчал и тогда, когда они начали обговаривать, что именно собираются выпить дома у Соно, у которого коллекция спиртных напитков была бесконечно огромной, будто бы он жил в баре. И Кёнсун правда думал о том, чтобы послать Ханыля домой, потому что Чхве бы не выдержал его голоса больше в тот день, но потом, немного придя в себя и успокоив мелиссой нервы, Кёнсун решил, что им всё равно ничего не остаётся. Ханылю какого-то чёрта понравилась их группа, было ли дело в них самих или в музыке, кто б его знал. Так что он не собирался их оставлять в покое, а у них были обязанности, которые они должны были выполнять. Так что… Так что Кёнсун просто позвал его с ними. Парни были, конечно, удивлены, – Минджун в особенности, разумеется, – но у них не было выбора. Им нужно было как-то начать общение с этим парнем, какие бы странные эмоции он ни вызывал у Кёнсуна и как бы сильно ни раздражал остальных.

И вот, Кван Ханыль плёлся позади них по тротуару, оставив свою машину там же, около дома Минджуна, потому что это было одним из условий его участия, и он на него, хоть и с опаской, но пошёл. Когда Кёнсун предложил ему присоединиться, он выглядел таким озадаченным, как будто совсем этого не ожидал, и это, наверное, было нормально. Он вообще стал каким-то непривычно тихим с тех пор, как Минджун на него прикрикнул, молча стоя и поглядывая на них со стороны, как виноватый ребёнок. Это было по-странному мило.

Было уже около восьми, когда они сидели на полу в широкой комнате Соно на его съёмной квартире в спальном районе, наполненном многоэтажками, похожими на стоящие на гранях спичечные коробки. За окнами было всё так же темно, поэтому Соно зашторил их и включил комнатные светильники. У него в однокомнатной квартире было довольно уютно, на полу в комнате лежал настил – что-то вроде татами – чтобы можно было сидеть без страха застудить или просто отсидеть задницу. Ещё у него был невысокий квадратный стол, достаточно широкий, чтобы они вчетвером могли поместиться за ним, но кто-то всегда валялся звездой посреди комнаты, так что, когда у них появилось пополнение в виде стеснительного Ханыля, для него место тоже нашлось.

Соно недоверчиво стрелял взглядами в сторону Ханыля, но так ничего и не спросил, ни у него, ни у остальных. Кёнсун думал, он прекрасно понимал, зачем они приволокли его с собой. Ничто не сближает так, как общая пьянка – это была аксиома, известная всем подросткам, которые хоть изредка, но пускали в компаниях по бокальчику. Так что идея была просто потрясная. Они, то есть в основном Кёнсун, убивали сразу двух зайцев. Буквально один из них согласился на пару банок пива, и они точно не знали, убьёт это его или нет, но они очень надеялись.

Соно включил музыку, что-то из сборника «приятный вечер в компании друзей», то есть, что-то рандомное и абсолютно дурацкое, но они как-то вдруг увлечённо начали разговаривать, жадно поглощая чипсы и достаточно дрянной «бад», так что песни были едва слышны. Позже, спустя пару банок, речь пошла о француженке Соно, потому что они все увлечённо следили за его личной жизнью, и, хотя Соно был самым скрытным из них, об этом он всегда рассказывал с таким упоением, казалось, едва задай вопрос – и он поведает всё в самых мельчайших подробностях. И он даже не постеснялся Ханыля, который молча попивал пиво, сидя в позе лотоса рядом с раскрасневшимся вскоре Йесоном, и увлечённо слушал; порой на его лице образовывалась искренняя улыбка, пару раз Кёнсуну даже удалось за гулом Минджуна услышать его смех, но Чхве старался не сталкиваться с ним взглядом и не подавать вид, что следит за ним.

Они взорвались криками, когда Соно сказал, что француженка, хоть и оказавшись недотрогой, в конце свидания всё-таки показала ему французский поцелуй, улюлюкали и даже чокнулись жестяными банками, желая Соно, чтобы девчонка оказалась в постели такой же горячей, как круассаны во французских пекарнях.

Они рассказали Ханылю причину, по которой оставили пикап у дома Минджуна, и он долго смеялся; потом они развели Ханыля на рассказ о себе, и тогда узнали, что его отец – владелец компании по производству концертного оборудования, и что Ханыль в Токио стажировался в филиале для того, чтобы в последствии поступить там в университет и сразу иметь рабочее место. Ханыль рассказал, что всегда любил музыку, но никогда ни на чём не играл, потому что не обладал нужной усидчивостью, поэтому больше склонялся к спорту – плаванью, футболу, баскетболу, везде понемногу. О том, что впервые пошёл на занятия по вокалу из-за того, что поспорил с отцом, что сможет с песней выиграть шоу талантов в его старой школе, и он правда выиграл, а потом ходил на вокал просто потому, что ему это нравилось. Он раскрылся перед ними с совсем другой, новой стороны, и Кёнсуну даже стало казаться, что, возможно, он не так плох.

– Слушай, – Йесон с поплывшим от алкоголя взглядом положил ладошку Ханылю на коленку. – У тебя есть девчонка?

– Нет, – скромно улыбнулся тот. – У меня была в Лос-Анджелесе, но мы расстались перед тем, как я уехал.

– Как же так, – протянул Йесон, – чтобы у такого красавчика и не было девчонки.

Ханыль усмехнулся и сделал новый глоток. Кёнсун поймал себя на мысли, что, и вправду, такие, как Ханыль, не должны быть одиноки.

– Скоро появится, – вставил Минджун. – Ты видел сколько вокруг него вьётся красоток? Всю школу соблазнил, мерзавец.

Щёки Ханыля залились румянцем, и он широко заулыбался, опуская взгляд на усыпанную крошками столешницу. Это звучало так по-дружески, что Кёнсуну самому захотелось улыбаться. Минджун в пьяном состоянии был менее агрессивен, так что алкогольные посиделки и правда для их ситуации были отличным решением для сближения.

– А вы, – Ханыль пальцем обвёл их троих, пока Соно пошёл за холодным пивом на кухню, – у вас кто-то есть?

– В нашей группе отношения по-настоящему складываются только у Соно, – сказал Кёнсун. – Хотя, если честно, для нас всех это очень странно. А, ну, и Минджун часто с кем-то водится, но это не длится долго.

– Эй, – с обидой вскрикнул Минджун. – Я просто ищу свой идеал, – он расправил плечи. – Рыб в пруду много, а мне нужна золотая.

– Смотри, чтобы удочка не отвалилась, рыбак, – засмеялся Йесон, и, сделав глоток, прочистил горло. – У меня никого, потому что не так легко найти то, что мне нужно.

Ханыль вскинул брови, не до конца понимая, что Йесон имеет в виду.

– Если ты не найдёшь себе девушку в ближайшее время, то Йесон начнёт ухлёстывать за тобой, – объяснил Кёнсун, и Йесон залился громким смехом, падая на его плечо.

Ханыль сначала удивлённо вытянул губы в еле слышной «о!», а потом тоже засмеялся. Кёнсун подумал, возможно, дело в том, что Ханыль не рос в таком маленьком городе, и для него однополые отношения не были такой диковинкой. Обычно Йесону и ему было сложно в этом плане; Йесону, правда, немного легче, потому что он всё-таки был бисексуалом. Но Ханыль не выглядел так, будто он смеётся над ним; он выглядел смеющимся вместе с ним.

– Хорошо, – сказал Ханыль, всё ещё хихикая, – я буду иметь это в виду, – и он подмигнул Йесону, так неожиданно и так лукаво, что тот поперхнулся.

– О, Господи, – промычал Минджун. – Что за хрень происходит в этом мире? – он приобнял Кёнсуна за плечи. – Только мы с тобой невезучие.

Кёнсун посмотрел на него исподлобья, но тому было всё равно; он прикрыл глаза, забивая рот новой порцией сырных чипсов.

– А что с тобой? – спросил вдруг Ханыль, глядя ему в лицо, и Кёнсун сглотнул от внезапно накатившего от дурацкого вопроса чувства дискомфорта; улыбка испарилась с его лица.

– Юн Сокхван, – ответил Кёнсун и, встав из-за стола, вышел из комнаты, рассчитывая, что, когда вернётся из туалета, тема будет переведена на что-то более приятное.

Кёнсун скрылся за поворотом, но встал у стенки, потому что услышал робкий вопрос голосом Ханыля: «что за Юн Сокхван?», а затем тихое Йесоново: «неразделённая любовь», и потом вдруг, кроме завываний из колонок, ничего стало не слышно, как будто они либо замолчали, либо принялись говорить шёпотом, и Кёнсун ушёл.

Позже, встретившись на кухне с Соно, Кёнсун вдруг обнял его, когда он нарезал сыр для горячих бутербродов. Кёнсун сделал это со спины, и из-за одинакового роста Чхве мог уткнуться носом в его растрёпанные волнистые волосы, жестковатые от постоянных покрасок. От него пахло мятным шампунем и его кожей; холодными руками он прикоснулся к Кёнсуновым предплечьям и пару раз их сжал. Кёнсун выпустил его, и тот обернулся, заглядывая ему в глаза. От количества выпитого пива Кёнсун не мог достаточно быстро сфокусироваться на его лице со снятым макияжем и оттого не такими ярко выраженными глазами.

– Он поёт как ангел, – выронил Кёнсун. Всё дело было в содержащемся в крови алкоголе, он мог поклясться, в трезвом виде не признался бы в этом даже перед самой собой. – Так прекрасно поёт. Спел сраную Тори Келли с её этими «бумажными сердцами». Ненавижу эту песню.

– Плакал?

– Ага, – Кёнсун поджал губы, чувствуя, что может расплакаться снова. – Как школьница.

– Ты почти школьница, – сказал Соно и провёл пальцами по его щеке. – Но тебе всё же нужно его отпустить, Кёнсун-а. Нельзя так разбиваться из-за одной только дурацкой песни.

Его руки пахли сигаретами, и это был такой уютный запах. Кёнсун закивал.

Он всегда это знал. В тот момент было уже больше года с тех пор, как Сокхван уехал и строил свою счастливую, лишённую его присутствия жизнь. Что касается Кёнсуна, то ни дня его не проходило без мыслей о нём. Каждая его песня, каждый аккорд; каждый его шаг и каждый его вздох были полностью посвящены и вдохновлены мыслями о Сокхване. Это было так глупо, потому что они даже никогда не были вместе, чтобы он мог по правде разбить Кёнсуну сердце. Но это не мешало Чхве чувствовать себя так, будто он – жертва расставания.

Они доделали бутерброды и с ними вернулись в комнату, где парни увлечённо обсуждали свои сексуальные похождения, от чего Кёнсуну сразу захотелось дико рассмеяться; они, как и Соно, безусловно делились своей личной жизнью, и им было по семнадцать-восемнадцать-девятнадцать лет, а это означало, что они уже давно были «в игре», но каждый раз, когда они хвастались, Кёнсуну почему-то было так смешно. Хотя, в конце концов смеялись всегда больше они, потому что Кёнсун со своей идиотской любовью не успел к семнадцати годам наработать такой уж большой опыт.

Потом как-то внезапно речь пошла об экспериментах, и Кёнсун вполуха слушал эти разговорчики, постоянно заливаясь смехом и краской; и именно в тот момент Ханыль вдруг спросил:

– А вы спите между собой?

И в его голосе не было ничего издевательского, он спрашивал так спокойно и, наверное, его вопрос даже был нормальным, потому что Соно усмехнулся и ответил: «ни за что», а Йесон и Минджун посмотрели друг на друга и показали жестом тошноту. В одну секунду общее внимание было приковано к Чхве, и Кёнсун запил подступающую к горлу панику жадным глотком холодного пива.

– Ну, вы просто такие близкие… – поспешил добавить парень, и Кёнсун вспомнил, как несколько раз они действительно вели себя довольно тактильно перед ним, потому что сами к этому привыкли.

– Мы же не какие-то хипари, – возразил Минджун. – Мы такое не практикуем. Кёнсун вообще ещё даже не… – и он заткнулся, когда Кёнсун схватил его за бедро и сжал ногтями сквозь джинсовую ткань. – Ай!

Йесон пьяно засмеялся, а Ханыль был таким удивлённым, что у Кёнсуна запылало всё лицо – и это было не только от пива и духоты в комнате. Пьяный Минджун мог разбазарить государственную тайну, так что было не удивительно, что он умудрился сказать и это; но Кёнсун знал Ханыля слишком мало, чтобы посвящать его в такие подробности о себе.

– Ого, – выдохнул Ханыль, и Кёнсун не понимал, что за этой странной полувоодушевлённой и полувосхищённой интонацией скрывается. – Ты выглядишь таким раскрепощённым, когда поёшь, не мог даже подумать, что ты из монашек.

Кёнсун завис со стеклянными глазами, медленно моргая, глядя в его лицо. «Что он сказал?»

– Он же сейчас сгорит со стыда, – смеялся справа Йесон. – Прекрати.

– Я не девственник, – начал оправдываться Чхве. – Но то, что я не хочу трахаться с кем попало, ещё не делает меня монашкой. Я не животное и могу потерпеть.

Кёнсун и вправду не был девственником. Отчасти. У него были девчонки, с которыми он по-настоящему спал, пару раз он доходил до жаркого петтинга с парнями, но именно с парнями у него ничего по-настоящему не было. А поскольку он уже определил себя как гея, Минджун не мог упустить и шанса пошутить над парнем и выставить его самым настоящим девственником.

– И чего ты ждёшь? Когда Сокхван вернётся для того, чтобы тебя осчастливить? – вдруг вклинился Минджун, и Кёнсун подумал, что мог бы плеснуть жидкость из банки прямо в его лицо, потому что он перешёл границу, но Кёнсун не сделал этого. Йесон замолчал и дал младшему подзатыльник.

В комнате опять слышались только мелодии из колонок. Кёнсун сверлил взглядом полупустую красную банку в руке, думая о том, что внезапно самая приятная компания в его жизни стала ему противна. Конечно, всё должно было вернуться на свои места – оно всегда возвращалось. Минджун не был ярым сторонником однополых отношений, хоть и пытался это подавить ради друзей, и он всегда презрительно относился к этой Кёнсуновой дурацкой любви, поэтому во время пьянок типа этой он всегда ляпал что-то из ряда вон, за что с утра потом тысячи раз извинялся, так что Кёнсуну было не впервой. Однако в этот раз была немного иная ситуация из-за сидящего с ними Ханыля, который искренне пытался узнать о них больше, пускай и такими странными и глупыми вопросами. Он не был виноват в том, что всё сводилось в конце концов к одному и тому же – к Сокхвану. И Кёнсуна это так сильно раздражало, то, что он со своими юнсокхвановыми проблемами портит их весёлые беседы.

В общем, Кёнсун выпросил у Соно сигарету, потому что впервые за пару месяцев ему по-настоящему захотелось курить, взял с его тумбы зажигалку, куртку с прихожей и вышел через кухню на незастеклённый балкон. На дворе стояла достаточно холодная ночь, в иссиня-чёрном небесном полотне ярко горела белым светом круглая луна. Кёнсун сделал глубокий вдох, и морозный воздух неприятно обжог тело изнутри. В сердце будто образовался камень и острыми углами царапал стенки органа. Кёнсун натянул рукава бомбера на пальцы и обнял себя, чтобы немного согреться, не торопясь закуривать сигарету.

Через пару минут скрипнула пластиковая дверь, и на балконе образовался Ханыль. От него несло алкоголем, хотя, Кёнсун подумал, от него несло точно так же; он чуть улыбнулся и встал рядом с Чхве, облокачиваясь о перегородку балкона и всматриваясь в россыпь из горящих включённым светом окон домов вокруг.

– Довольно холодно, – шепнул он, натягивая рукава своего объёмного чёрного худи точно так же на пальцы, как это сделал брюнет. Кёнсун молча кивнул. – Не принимай близко к сердцу. Он просто пьяный.

Кёнсун усмехнулся. Он говорил так, будто это он уже четыре года дружит с Минджуном, а не Чхве.

– Я знаю.

Они молча смотрели куда-то в сторону горизонта, выдыхая белые клубы пара изо рта. И, когда эмоции внутри немного улеглись, Кёнсун вдруг спросил:

– Кван Ханыль, кто ты такой?

И он ответил:

– Я не знаю.