Читать книгу Уроки танго (сборник) - Даниил Гуревич - Страница 6

В начале марта семьдесят девятого года Нечаеву пришлось на несколько дней уехать из города: он получил из Сибири письмо о смерти своего отца, который много лет назад уехал туда на заработки. Писала какая-то Ирина, которая, по ее словам, много лет прожила с его отцом, правда, не расписавшись. Но у нее от него два сына, которых его отец очень любил и которым обещал оставить часть своего дома в Епишево. Завещание он так и не успел оформить, но она надеется на его, Сергея, порядочность и уверена, что он не оставит сироток на улице. Сообщение о смерти отца Сергей воспринял довольно равнодушно: он его совершенно не помнил и никогда никаких чувств к нему не испытывал. Но сообщение о том, что кто-то вдруг претендует на часть его дома, его обеспокоило. Дом этот он в детстве ненавидел, но после стольких лет к нему привык и даже полюбил и делиться им ни с кем не собирался, даже с сиротками, которые якобы были ему сводными братьями. Заниматься перепиской он не собирался и решил, что проще и надежнее будет слетать на несколько дней в Искитим, откуда пришло письмо, и поставить все точки над «i». Он пошел к начальнику своего отдела Калягину, с которым был в приятельских отношениях, и попросил о незапланированном отпуске на три дня. Когда Калягин поинтересовался, почему такая спешка, Нечаев не задумываясь, как близкому приятелю, рассказал о письме и о своих беспокойствах. «Мне бы твои заботы, Серега!», – покачал головой Калягин, подписывая заявление.

Через несколько дней после его отъезда в их лаборатории произошел взрыв, в результате которого погиб Антон Вальд.

Галя кормила Тонечку, когда ей позвонили с химкомбината и сообщили о гибели мужа. Выслушав сухой официальный голос, она опустилась на стоявший рядом стул и, продолжая держать телефонную трубку в руке, застыла. Из трубки по-прежнему раздавался глухой голос, потом его сменили короткие гудки. Галя не слышала ни того, ни другого. Потом заплакала Тонечка, требовавшая еды. Галя продолжала сидеть на стуле, держа на коленях трубку, и пустым взглядом смотрела перед собой. Просидела она так долго, без мыслей, без слез… Потом в голове медленно протянулось: «Ну вот и все… Летала-летала и прилетела…», и почти сразу еще: «Сначала папа, теперь Антон…» Мысли закончилась, а новые больше не появлялись, и ей без них было даже легче, вернее – никак. Тоня уже заходилась в крике, но Галя ее крика не слышала.

Та к она и просидела долгие дни за своим столом, пока они вместе с Тоней не уехали из этой комнаты навсегда. Вернее, за ними приехал Нечаев и забрал их к себе.

После выяснения причин взрыва стало ясно, что виноват был Антон: попросив установить новый баллон с кислородом, он не проверил рабочего, скрутившего резьбу с нового регулятора давления баллона и заменившего его первым попавшимся под руку старым регулятором с уже использованным маслом, что и вызвало взрыв.

Но начальству, чтобы другие таких ошибок больше не допускали, нужно было кого-то наказать. Свалить всю вину на рабочего – это было бы не по-партийному; Вальд погиб – его уже не накажешь, и решили наказать Нечаева, которого в этот день даже в городе не было. После его возвращения на работу было срочно проведено партийное собрание, на котором выступил и Калягин, подписавший Нечаеву заявление об отпуске. В своем выступлении он с возмущением и нескрываемой издевкой рассказал о причине, по которой Нечаев оставил свой пост, – именно так он и сказал – и первым предложил исключить его из партии. Нечаева, конечно, исключили, затем сняли с должности и перевели в другую лабораторию простым инженером. Потом Калягин долго объяснял ему, что своим жестким выступлением он, оказывается, помогал Нечаеву, чтобы впоследствии он смог отстоять его от неминуемого увольнения из комбината. Он еще раз напомнил ему об этом, но уже много лет спустя, когда стал владельцем химкомбината и самым богатым и влиятельным человеком в городе.

Сейчас же ни предательство Калягина, ни потеря своей должности и тем более членство в партии, куда ему пришлось вступить, чтобы занять эту должность, Нечаева абсолютно не волновали. Его волновали только Галя и Тонечка. А больше всего он боялся, что Галя тоже обвиняет его в смерти Антона.

Прилетев в Москву из Искитима, где он пробыл всего один день, Нечаев решил из аэропорта позвонить Вальду в лабораторию и сообщить о своем возвращении. Вместо Вальда трубку взяла Людочка, хорошенькая, но не отличающаяся большим умом лаборантка, которая сразу затараторила об ужасе, произошедшем в их лаборатории. Не дослушав ее, Нечаев бросил трубку и помчался на вокзал. В Епишево он прямо с вокзала поехал в общежитие. Он постучал, но никто не ответил, и он открыл дверь. За столом сидела Галя, с застывшим, ничего не выражающим лицом, исхудавшая и непричесанная, в распахнутом халате, из-под которого выглядывала ночная рубашка. Перед ней на столе были разбросаны фотографии. Она изредка брала одну из них, долго на нее смотрела, потом клала обратно на стол, но изображением почему-то вниз. В комнате пахло немытым телом и немытой посудой. Под столом сидела такая же исхудавшая и неприбранная Тонечка и возилась с игрушкой. Нечаев так и не понял, узнала его Галя или нет. На его вопросы она не отвечала, только изредка кивала головой. Он спросил, когда она и Тоня в последний раз ели, но Галя лишь пожала плечами. Нечаев позвонил Раечке Косовой, работавшей с ним в лаборатории, – тогда он еще был ее руководителем – и попросил приехать, купив по дороге продукты.

Теперь он приходил после работы каждый день и ухаживал за ними, как за двумя детьми, – Галя от малышки дочери мало чем отличалась: сама она не ела – ей надо было дать поесть, сама не мылась – ее надо было отвести в ванную, ее нужно было одеть и вместе с Тонечкой вывести погулять на улицу. В конце концов он решился и сказал Гале:

– Я забираю вас с Тоней к себе.

Галя не ответила и только посмотрела на него. Но впервые ее глаза хоть как-то отреагировали.

– Галя, вы слышали, что я сказал?

– Да… – также впервые за все это время он услышал ее голос. – Я никуда не поеду.

– Галя, сейчас вы своим поведением, сознательно или нет, потихоньку себя убиваете. Я понимаю – вам не хочется жить. Это ваше право. Но вы убиваете и своего ребенка. А этого я не допущу. Антон был моим другом, и я не дам его ребенку погибнуть, хотите вы этого или нет. Когда вы придете в себя, можете делать, что вам вздумается, а пока вы будете жить у меня. У вас с Тоней будет своя отдельная комната, вы будете жить своей жизнью, в которую я не буду вмешиваться, но за вами будет ухаживать моя домработница, – здесь он соврал: никакой домработницы у него не было, но, сказав это, решил, что сразу и наймет. Так что давайте не будем спорить. Завтра за вами заедет грузовик и заберет вас и ваши вещи.

Галя опять молчала, глядя на ползущую к ней по полу дочку.

– Галя, вы меня поняли?

– Не надо грузовик. Я возьму только одежду.

* * *

После гибели Антона Нечаев не только забросил все мысли о диссертации, но и сама работа в новой лаборатории была ему теперь неинтересна и безразлична. Весть о причине его отъезда в Сибирь долгое время обсуждалась за его спиной в новой лаборатории, но это ему тоже было совершенно безразлично. Иначе говоря, он стал совершенно равнодушен к тому, чем он занимается, и к людям, которые его окружают. Единственное, что его волновало, – в неожиданной смерти Антона он с самого начала винил себя. Будь он тогда в лаборатории, он бы несомненно проверил этот чертов регулятор – он к таким мелочам был всегда очень внимателен. Антон же, наоборот: мелочи его отвлекали, и он доверял их простым лаборантам.

Полностью потеряв интерес к своей работе, Нечаев вдруг занялся садоводством. У него за домом был небольшой дворик, в котором он стал выращивать цветы. Это занятие его настолько увлекло, что все свое свободное время он проводил в саду – так он теперь с гордостью думал о своем дворике. Вместе с ним в саду радостно копошилась Тонечка, которая к нему очень привязалась и к которой привязался он сам.

Нечаев поселил Галю с Тоней в комнату, где раньше жила его мать. Комната была большая, светлая, с окном, выходящим во двор, который усердием Нечаева постепенно превращался в настоящий цветник. Галю он видел крайне редко: она выходила из своей комнаты только по необходимости и чаще всего тогда, когда он был на работе. Тетя Люба – домработница, которую Нечаев нанял перед их приездом, – приносила им в комнату еду, а потом докладывала Нечаеву, что Галя почти ничего не ест – прямо живой скелет, а не баба – и смотреть на доходягу у нее уже у самой сил нет. В те редкие мгновения, когда Нечаеву удавалось мельком самому увидеть Галю, он убеждался, что тетя Тоня права – Галя действительно превратилась в тень. Но больше всего его пугали ее глаза – они по-прежнему были потухшие, без какого-либо признака жизни.

Со смерти Антона прошло уже больше месяца, и к Гале понемногу стали возвращаться мысли. Но мысли эти были только об одном: жить без Антона она не может, а поэтому жить ей больше незачем. Она видела, что с Тонечкой все будет в порядке: та обожала Нечаева, а Нечаев обожал ее. Теперь в ней никто не нуждался, и ей можно было спокойно уходить к Антону. Но как это осуществить, она не знала. Сделать что-то с собой у нее не хватало ни мужества, ни сил, и она выбрала самый простой путь: перестать есть и перестать хотеть жить. Прекратить совсем есть она не могла – ей бы не дали, поэтому она ела только для видимости, а вот желанию жить ее заставить никто не мог, тут она была свободна.

Свои дни она проводила, сидя в широком удобном кресле или кружа бесцельно и без мыслей по большой комнате, которую им отдал Нечаев. Однажды она остановилась у окна и, отодвинув занавеску, посмотрела наружу. Нечаев с Тонечкой, присев на корточки, внимательно рассматривали клумбу с маленькими ростками. Тонечка что-то серьезно говорила, размахивая ручонками, а Нечаев так же серьезно и внимательно ее слушал, кивая головой. Глядя на них, Галя поймала себя на том, что невольно улыбается, и тут же задернула штору. Но через какое-то время она не удержалась и опять подошла к окну… Теперь она стала проводить у окна больше времени, чем в кресле, а однажды неожиданно для самой себя вышла из комнаты и спустилась в сад. Нечаев показывал испачканной в земле сосредоточенной Тонечке, как надо правильно держать ее детскую лопатку, когда вдруг почувствовал, что на них кто-то смотрит. Обернувшись, он увидел сидящую на садовой скамейке Галю и от неожиданности сильно сжал Тонину ручку. Тоня вскрикнула и сердито на него посмотрела.

– Извини, – погладил он ее по головке. – Ты посмотри, кто к нам пришел, – указал он Тонечке на маму. Девочка громко взвизгнула и, раскинув ручки, бросилась к матери. Галя крепко прижала к себе дочку и долго не отпускала ее. Потом взяла в руки маленькую головку и, откинув ее, так же долго рассматривала улыбающееся личико, словно много-много времени его не видела. «Боже, как она делается похожа на Антона. Те же глаза, рот…» – были ее первые радостные мысли после смерти мужа (на самом деле девочка была ее копией). И она стала лихорадочно целовать ее волосы, глаза, пухлые щечки, тоненькую шейку. Потом опять прижала ее к себе. «Как же я могу думать о своей смерти, желать ее?! Еще совсем немного, и я бы лишила ее и матери», – проносилось у нее в голове, и ей было страшно от того, что с ней стало и что она могла сделать. И еще она подумала, что если бы Нечаев их тогда не забрал из общежития и не привез бы сюда, то она погубила бы не только себя, но и их с Антоном ребенка. Подумав об этом, она приподняла голову и посмотрела на Нечаева. Увидев, что Галя на него смотрит, Нечаев широко заулыбался. Галя слегка улыбнулась ему в ответ.

Теперь она стала приходить в сад каждый день. Она садилась на скамейку, обнимала подбегавшую к ней дочку и потом, отпустив ее, наблюдала, как она с по-детски забавной серьезностью помогает Нечаеву.

Тетя Люба стала докладывать Нечаеву, что Галя теперь сама убирает комнату и сама ходит в ванную, а главное – стала много есть. Оказалось, что тетя Люба вкусно готовит, и Галино истощенное тело стало быстро поправляться и становиться таким же статным, а лицо таким же открытым, приветливым и прекрасным – по крайней мере, таким, каким оно всегда казалось Нечаеву. В один из воскресных дней она, держа за руку Тонечку, спустилась к обеду. С этого дня они с Тоней стали есть внизу, а вечером она всегда дожидалась, когда Нечаев вернется с работы, и они все, включая тетю Любу, садились за стол.

Нечаев по-прежнему старался ей не мешать и, кроме совместных ужинов, держался в стороне. Галя была ему за это благодарна. Но однажды за обедом он сказал, что они должны поговорить.

После смерти отца он стал полноправным хозяином дома и, думая о том, что произошло с Антоном, он понимал, что с ним тоже может произойти все что угодно – живем под одним Богом – и что, если это произойдет, то у Гали с Тонечкой нет никаких прав на дом, и они останутся без жилья. Это все он и рассказал Гале.

– Чтобы этого не произошло, я имею в виду, чтобы вам не пришлось отсюда уезжать и чтобы дом не достался посторонним людям, – сказав это, он вопросительно посмотрел на Галю – как она отреагирует на слово «посторонним». Галя никак не отреагировала, и он облегченно продолжил: – Та к вот. Есть единственный способ. Другого я не вижу. – Здесь он опять немного замялся, словно набираясь духу. – Мы должны с вами расписаться. Только поймите меня правильно, Галя, – не давая ей возразить, торопливо добавил он, – вас это ни к чему не обязывает. Брак будет фиктивным, и все останется как есть. Я ни на что не претендую. Просто в случае чего вы и Тонечка официально будете иметь право на дом, и все тут. Та к что вы подумайте.

– Спасибо, я подумаю.

Через месяц они расписались, но, как и сказал Нечаев, у них ничего не изменилось – они продолжали жить своими жизнями. Тетя Люба, которая была в ЗАГСе свидетельницей, решила, что ее помощь уже не нужна, и вернулась к себе в деревню. Нечаев предложил нанять новую домработницу, но Галя не задумываясь сказала «нет» и стала сама заниматься хозяйством.

В тот год, когда пришло время Тонечке идти в школу, Галя решила, что ей самой уже давно пришло время начинать работать. Ей уже исполнилось двадцать шесть лет, а она сидит на шее у чужого человека. Надо и совесть знать. Как и большинство жителей Епишево, она устроилась на химкомбинат. Имея диплом Ленинградского медицинского училища, она без проблем устроилась медсестрой в комбинатовский медпункт. Само собой, что они стали вместе с Нечаевым ходить на работу и вместе же возвращаться. Этим же летом Тонечка заболела скарлатиной. Та к как Галя только что устроилась на работу, Нечаев настоял, что он возьмет отпуск и сам будет ухаживать за ребенком. Скарлатина проходила тяжело, с осложнениями, и Нечаев буквально переселился в Тонечкину комнату (Нечаев решил, что она уже достаточна большая, скоро пойдет в школу, и у нее должно быть своя комната).

Видя, каким вниманием и любовью Нечаев окружил ее ребенка, Галя понимала, как ей, и особенно Тонечке, повезло. И если раньше она отчитывала дочь, когда та, говоря о Нечаеве, произносила «папа», то теперь, в разговоре с ней наедине, Галя сама называла Нечаева папой. Когда она впервые при нем за обеденным столом сказала Тоне: «Передай папе хлеб», Нечаев замер с недонесенной ко рту ложкой и тут же, испугавшись, что Галя почувствует его волнение, начал быстро есть свой суп.

* * *

В последнюю неделю августа они пошли все вместе покупать все необходимое для школы. Главную роль на себя взял Нечаев. Галя стояла в стороне и наблюдала, с какой серьезностью Тонечка и Нечаев относятся к покупке каждого предмета: будь то портфель или набор карандашей. Они долго обсуждали каждую покупку, внимательно выслушивали мнение друг друга. Нечаев в основном всегда соглашавшийся с Тонечкой, шепнул незаметно Гале: «Когда она поймет, что была неправа, купим другое». Наблюдая за ними, Галя окончательно убедилась в правильности своего решения: Тонечке нужен отец, и Бог послал им Нечаева, и более любящего отца для Тонечки быть не может.

В этот же вечер, уложив Тонечку спать, она немного почитала ей «Сказку о царе Салтане» и дождавшись, когда девочка заснет, поцеловала ее, вышла в коридор и, пройдя мимо своей комнаты, впервые постучала в дверь Нечаева…

После той ночи Галя уже навсегда перебралась к Нечаеву в спальню, и у них потекла обычная семейная жизнь. Галя занималась домом, а Нечаев, приходя с работы, вместе с Тоней занимался своим садом. В той, прошлой жизни у него была любимая работа – единственное, что приносило ему счастье. Но счастье это было одинокое и беспокойное. Теперь работа превратилась в службу, но зато в его жизни появились Тоня, Галя и его сад. И счастье его стало спокойным и заполненным любимыми людьми и новым любимым делом – садом.

Они с Тоней засаживали свой небольшой участок земли таким образом, что разнообразные цветы – как многолетки, так и одногодоки – рассыпали свои цветовые палитры с ранней весны и чуть ли не до начала зимы.

Первыми зацветали всевозможных расцветок тюльпаны и гиацинты, сиреневые крокусы. В мае они заменялись нежными белыми и розовыми пионами, ярко-синими ирисами, буйными красками примул. Летом царствовали розы, георгины, которым на смену к осени расцветали не менее прекрасные астры, хризантемы, гладиолусы. Занимаясь садом, они не просто сажали цветы, но и проявляли при этом фантазию. Нечаев достал откуда-то побитый огромных размеров глиняный горшок, из которого как бы рассыпались по земле фиалки; Тоня прикатила старый ржавый велосипед, который они увили звездчатыми цветками вьющегося клематиса; даже проржавевшее корыто, которое Галя приготовилась выбросить, они покрыли причудливыми «собачками» душистого горошка; забор был увит плетистыми розами. Была у Нечаева еще одна мечта: по центру сада, прямо напротив противно скрипевшей двери, ведущей в дом, посадить яблоньку, на которую он уже давно начал копить деньги.

После гибели Антона и перевода Нечаева в другую лабораторию его общение с людьми ограничивалось только работой.

Все свободное время, если позволяла погода, они с Галей проводили в саду либо читая, либо просто любуясь цветами, слушая музыку из их старенького магнитофона. Нечаев называл их образ жизни идиллией, Галя – прозябанием.

– Не гневи Бога, Галча, – покачивал головой Нечаев. – Что же тогда говорить о Еве? У бедняжки в ее райском саду в отличие от тебя не было ни книг, ни песен Кобзона, ни меня – только одна пресная физиономия Адама. И я очень надеюсь, ты не станешь ее сравнивать с моей, – продолжал Нечаев, который, с тех пор как перестал постоянно думать о своих люминесцирующих красках, обнаружил у себя чувство юмора и пристрастие к сарказму.

– Ты уверен, что твоя физиономия симпатичнее, чем была у Адама? – парировала Галя, привыкшая к сарказму мужа и научившаяся с таким же сарказмом на него отвечать. Она уже даже отдаленно не напоминала ту женщину, которая жила в ожидании смерти и которая на предложение Нечаева с ним расписаться, отрешенно подумала: «Кольцо на палец, петлю на шею – какая разница…»

С самого начала их совместной жизни Нечаев старался не обременять Галю семейными делами, помогая ей во всем, и особенно с Тонечкой, заботу о которой продолжал брать на себя. Вскоре жизнь и женское начало взяли свое, и Галя не только занималась домашними делами, но и постепенно стала руководить семьей. Нечаев это руководство без возражений и даже с облегчением принял, а Галя стала получать удовольствие от роли хозяйки такого большого дома, который она уже считала своим. Она даже какое-то время подумывала завести еще одного ребенка, но эту мысль сразу и отбросила, посчитав ее предательством по отношению к Антону, воспоминания о котором перестали посещать ее каждый день, но когда приходили, вместо прежней боли приносили смутное ощущение былого счастья.

Что касается любви между ними, то они – каждый для себя – пришли к одинаковой мысли. Для Гали после Антона любая другая любовь была просто невозможна – вместо нее это будет лишь игра в любовь. Нечаев же, чувствуя отношение к нему Гали, перенес всю свою любовь на Тонечку. И вот вместо притворной любви их отношения переросли в настоящую, искреннюю дружбу и доверие друг к другу, что, по их мнению, было так же важно для жизни, – как и любовь, зато намного ее спокойнее. И вся их жизнь продолжала вращаться вокруг Тони.