Читать книгу Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин - Страница 6

– Как ты думаешь, мама огорчилась, что мы уехали? – спрашивает отец где-то на подъезде к Норрчёпингу.

– Вроде нет, – отвечаю я. – Во всяком случае, она сказала, что приятно будет немного побыть одной.

– Она просто так говорит, а сама наверняка уже скучает без нас.

– Возможно, – соглашаюсь я. – Впрочем, ее, похоже, не слишком обрадовала перспектива возиться с твоей собакой.

– Это еще что за новости? Вообще-то Квия ее собака тоже.

– Правда? Мне казалось, мама сказала что-то вроде того, что “еще одну собаку мы заведем только через мой труп”.

– Она просто притворяется, – говорит отец. – Она обожает Квию.

– Неужели?

– Конечно.

– Значит, ей вовсе не кажется трудным каждый день приезжать домой в обед, чтобы погулять с этим лаю щим чудовищем?

Отец оборачивается ко мне и поднимает указательный палец, как он это обычно делает, собираясь произнести что-нибудь особенно поучительное. Можно сказать, что у отца этот жест является ближайшим соответствием “рентгеновскому” взгляду супермена.

– Тебе известно, что я не люблю, когда ты говоришь о своей сестре в таком тоне, – изрекает отец. – Ты не должен относиться к ней по-другому только потому, что она черная.

– Или собака, – вставляю я.

– Именно. Это просто дискриминация.

Мы продолжаем путь молча. Сразу после поворота на Сёдерчёпинг у отца пищит телефон. Он поднимает его и читает пришедшее сообщение.

– От мамы, – говорит отец. – Она передает привет. Я очень надеюсь, что она отдохнет в наше отсутствие. У нее так много дел из-за операции матери и всего остального.

Это не преувеличение. Бабушка Хельга действительно отнимает у мамы все больше времени, поскольку в последние месяцы она оказалась почти в полной зависимости от помощи детей. Странно наблюдать, как она постепенно слабеет, – ведь это всегда была не женщина, а воплощение силы. Мне не верилось, что такое может произойти, несмотря на то, что ей уже почти девяносто лет. Ведь бабушка обладает уникальной способностью к выживанию. Она пережила уничтожение евреев, рак и всех старых друзей. Она самая крутая из всех известных мне чертовок. Пусть вас не вводит в заблуждение то, что в ней всего полтора метра роста и от силы сорок килограммов. Ибо эта дамочка, не вынимающая сигарету изо рта, невзирая на возраст и птичье телосложение, по-прежнему способна устроить головомойку любому, кто делает что-нибудь, что она считает meshuggah[8]. К примеру:

• внучкам, которые, по ее мнению, злоупотребляют косметикой (“Ты выглядишь как проститутка”);

• подружкам внуков, недосаливающим еду (“Кто приготовил эту мерзкую еду? Она отдает дерьмом”).

Кроме того, бабушка отличается исключительным умением звонить родственникам, у которых только что родился ребенок, и сообщать им, какие они дураки. Так происходило при рождении всех трех моих сыновей. Касательно первого ребенка – Лео никаких претензий к его имени у нее не возникло, поскольку так же звали ее отца. Зато имелся ряд соображений по поводу того, что мы позволяем ему спать у себя в постели.

– Не смей этого делать, Данни, – заявила она. – Это глупо.

– Хорошо, – ответил я, поскольку так было проще.

– Почему ты такой doof[9]? – продолжала она. Этим немецким выражением она обычно пользуется, когда кто-то делает нечто особенно идиотское.

– А что такого? – возмутился я. – Это ведь не…

– Нельзя позволять мальчику спать вместе с тобой, – не унималась бабушка. – Послушайся меня. Я все-таки дипломированная няня.

Это – один из аргументов, которые бабушка обычно вставляет, желая придать своим словам веса, и, честно говоря, мы ей не особенно верили. Как сомневались и в том, что блинный торт был именно ее изобретением, как она обычно утверждала на каждом дне рождения кого-нибудь из родственников. Но будучи не в силах препираться, я, скрестив пальцы, пообещал, что у сына появится собственная кроватка.

Когда у меня родился второй сын, она опять позвонила. На этот раз, однако, ее больше всего возмущало не то, где ребенок спит.

– Как вы можете так поступать? – раздраженно спросила она.

– Что ты имеешь в виду? – удивился я.

– Нельзя давать ему такое имя. Как можно быть такими doofe?

– Что ты имеешь в виду? – повторил я.

– Как у животного.

– Животного?

– Динго. Как можно называть его Динго? Это же собака.

– Его зовут не Динго, – ответил я.

– Разве?

– Его зовут Мингус.

В трубке ненадолго замолчали, потом бабушка сказала:

– Что это еще за дурацкое имя? Оно звучит просто нелепо.

Но ее возмущение при рождении двоих первых сыновей было ничто по сравнению с тем, когда на свет появился наш третий сын. Тогда она просто не могла поверить своим ушам.

– Как зовут мальчика? – спросила она.

– Мосес[10], – ответил я.

– Нет! – возмущенно воскликнула она. – Это ужасно. Как вы можете так поступать?

– Нам кажется, что это красивое имя.

– Нет, – повторила она. – Неужели его действительно так зовут?

– Да.

– Это ужасно, – повторила она. – Нельзя быть таким doof, Данни.

– Нам оно нравится.

В трубке замолчали, что происходит довольно редко, когда тебе звонит бабушка, а затем она начала все снова, будто сказанное мною было слишком глупым, чтобы даже вникать в мои слова.

– А как мальчика зовут?

– Мосес, – ответил я.

– Действительно?

– Да.

– Нет, Данни. Нельзя с ним так поступать. Нельзя, и все.

Как вы понимаете, бабушкина привычка откровенно высказывать людям свои соображения может немного утомлять. Впрочем, у нее есть свои преимущества. Разве какая-нибудь другая маленькая женщина способна, ни секунды не сомневаясь, подойти к огромному скинхеду и сказать ему в лицо все, что она о нем думает? А бабушка оказалась способна. Она рассказала мне об этом, когда я несколько лет назад навестил ее в Хессельбю. Бабушка, как обычно, сидела, решая кроссворды и покуривая наикрепчайшие сигареты “Пэлл-Мэлл” без фильтра. Курила она всегда. И у себя в квартире, и у нас дома, под кухонной вытяжкой (невзирая на регулярные резкие протесты мамы).

– Он стоял посреди улицы и плевался, поэтому я велела ему прекратить, – рассказывала бабушка.

– И что произошло? – спросил я.

– Он сказал: “Отвали, проклятая старуха”.

– И ты ушла?

Бабушка затянулась сигаретой и стряхнула пепел в пепельницу. В ту самую, со вставленной в стеклянное дно фотографией дедушки.

– Нет, – ответила она. – Я сказала: “Отвали сам, проклятый мужик”.

Она посмотрела на меня, сделала глубокую затяжку и выпустила дым.

– Нельзя же просто безропотно покоряться. Надо давать им по морде.

Аналогичного мнения придерживались и старшие братья дедушки Эрнста – Хайнц и Георг, которые еще подростками вступили в полувоенную организацию, чтобы бороться с нацизмом. Узнав об этом, я удивился, поскольку по крайней мере Хайнц не казался мне человеком агрессивным. Напротив, он всегда был спокоен, податлив и во всем соглашался с женой Рут. Или так я, во всяком случае, думал до тех пор, пока, через много лет после его смерти, мне не попала в руки старая кассета с записью, где он рассказывал о своей жизни. – Мы учились обращаться с оружием и сражались против нацистов в больших уличных драках, – говорит он на пленке. – Мы понимали, что ничего другого нам не остается. С такими, как они, разговаривать бесполезно. Я тогда считал и по-прежнему считаю, что отвечать на насилие можно только насилием.

Хотя я предпочитаю избегать конфликтов, мне бы хотелось, чтобы во времена моей юности тоже существовало подобное движение сопротивления и я мог бы сражаться против неонацистов. Ведь тогда в стокгольмских пригородах можно было встретить изрядное количество молодых мужчин, которые разгуливали компаниями, пили пиво и повсюду, где удавалось, рисовали свастику. Я их безумно боялся. В основном, конечно, поскольку вырос на рассказах родственников о том, как эти люди, узнав, что ты еврей, уничтожали тебя. Поэтому я помалкивал о том, кто я такой, в надежде, что никто из неонацистов не узнает о моем происхождении. Молчал, когда в школе рассказывали анекдоты про евреев. Хранил молчание, когда они выкрикивали свое “зиг хайль!” и вскидывали руку в знак приветствия. Вместо того чтобы давать сдачи, я все больше развивал в себе хамелеонские качества, надеясь, что никто не сумеет разглядеть во мне еврея.

Как знать, может, все сложилось бы по-другому, если бы я мог объединиться с компанией единомышленников или хотя бы стать членом еврейского заговора. Но такового не существовало, а всякая возможность создать собственный исчезла, когда второй потенциальный участник заговора – мой кузен Мартин, наполовину еврей, переехал в Тэбю[11].

Вместо того чтобы сражаться с угнетателями и манипулировать мировой экономикой, я проводил свои дни в попытках слиться с пригородным окружением, то есть вел довольно-таки унизительное существование. Будь со мной хотя бы бабушка Хельга, тогда неонацистам пришлось бы поостеречься. По крайней мере, в старые добрые времена, когда она могла нагнать страху на кого угодно. Но сейчас ясно, что, несмотря на всю свою отвагу, она становится все слабее. Наблюдать это странно, поскольку я пребывал в убеждении, что бабушка будет жить вечно. Смерть ей как-то совсем не к лицу, как некоторым не идут короткие стрижки. Впрочем, если Смерть когда-нибудь наберется достаточно смелости, чтобы сойтись с бабушкой в ближнем бою, и если загробная жизнь действительно существует, то одно я могу точно гарантировать: им там, наверху, будет чем заняться. Я прямо вижу, как бабушка стоит под вытяжкой у Бога на кухне и преспокойно выкуривает одну за другой сигареты “Пэлл-Мэлл” без фильтра. И как создатель Вселенной, бормоча что-то себе под нос, сжимает зубы, а затем сдается и оставляет ее в покое. Поскольку он, подобно моим родителям, понимает, что не в силах противостоять такой отважной старушке.

* * *

А на Земле, в машине, направляющейся к югу, мы с сыном и отцом продолжаем наш путь в Польшу. Все идет хорошо, и в половине одиннадцатого мы подъезжаем к Сёдерчёпингу, где, несмотря на откровенный протест говорящего телефона, сворачиваем с главной дороги, чтобы немного размяться.