Читать книгу Первенцы - Дарья Чернышова - Страница 8

Берстонская земля ожидала дождя. Казалось, в воздухе, уже не лесном, но еще не пригородном, пахнет надвигающимся ливнем. Ветер услужливо сгонял в направлении Бронта тяжелые тучи, скрывая по-летнему жаркое солнце. Гашек уже вошедшим в привычку движением подтянул плохо сидевшие перчатки. Видимо, по сравнению с Якубом у него была узкая кисть. «Господская», – наверняка пошутила бы Итка, будь она в настроении шутить. Гашек в очередной раз покосился на спрятанный под неплотно свернутый плащ охотничий лук.

Итка отпустила поводья, чтобы переплести волосы: в дороге она убирала их в пучок из кос, простую прическу, которой ее давным-давно научила Лянка. Думать об убитой прачке было неприятно, и Гашек тем сильнее удивился, когда Итка назвалась ее именем. Все случившееся в последние дни было слишком уж «удивительным». Они оба понимали, что именно произошло в лесу после их ухода от Якуба, но заговорить об этом вслух не решались. Гашек попытался начать:

– Когда Сташ появился, я подумал… Мне сперва показалось, что это был медведь.

Итка задумчиво кивнула, но ничего не ответила. Гашек замялся, не зная, как продолжить; она вдруг бросила свои косы, натянула поводья, чтобы лошадь обошла стороной дохлого пса, и сказала:

– Может, и не показалось. Я не знаю, на что способны… такие люди.

Слово «колдуны» произнесено не было, но разговор уже стал понятнее. Еще далекие стены Бронта вырастали на глазах: оттуда навстречу не спеша шла груженая телега. Ближе к городу становилось люднее – а, значит, опаснее. Повозка была на достаточном расстоянии, но Гашек все равно понизил голос:

– Тот заяц, которого ты хотела подстрелить…

– Был его ушами, – не дала закончить Итка. – Я поняла, когда он потерял меня в зарослях и не услышал, как я сломала ветку. Лисица спасла мне жизнь. И ты тоже. Но больше такого не делай.

Гашек не сразу осознал, что она имеет в виду шишки, которыми он от отчаяния начал бросаться в Сташа: в тот момент казалось, что другого выхода нет. Встречная телега скрылась за пригорком.

– Это ты нас спасла, – сказал он, отведя взгляд. – И Якубово добро.

Впереди показалась широкополая шляпа возницы, а затем и он сам вместе со своим грузом. Запряженный в повозку мул бодро шагал, не понукаемый хозяином – может быть, они направлялись домой. От этой мысли стало тесно в груди. Возница приветливо улыбнулся Итке; она, получившая в свое время строгое воспитание Берты Ольшанской, вежливо кивнула в ответ, но улыбка вышла вымученная. Когда телега проехала и мерный скрип колес утих, Гашек решил сменить тему:

– Твоей кобыле нужно имя.

Видимо, попытка была не слишком удачная. Итка, наскоро доплетая волосы, фыркнула:

– Не нужно.

– Мы же должны как-то ее называть.

– «Воронóй» достаточно, и не зли меня.

– Ее ведь как-то звали до этого, – настаивал Гашек. – Якуб не упоминал ее имени, но оно было. Теперь у нее другой хозяин, можно дать новое. Так иногда делают. В Заречье…

Итка так посмотрела на него, что рассказывать, как было в Заречье, расхотелось. Начал накрапывать дождь: стоило поторопиться попасть за ворота, где их могла защитить какая-нибудь крыша, потому что плащ у них был один на двоих, а вымокнуть совсем не хотелось.

– Будет Вечерницей, – наконец сказал Гашек после недолгого молчания. Итка равнодушно пожала плечами. «Она не хочет привязываться к этой лошади, – подумал он, – после того, что стало с Вороном». Они подъехали к городским воротам, и внутри невысоких стен Бронта их захлестнул водоворот шума.

Здесь открыто торговали всем, что было разрешено – а все запрещенное можно было раздобыть, зная нужное место и время. Школяры обеих бронтских академий, торговой и художественной, сновали по нешироким улицам, выделяясь в толпе одинаковыми модными стрижками и – иногда – форменной одеждой. Те, что были победнее, смотрели на прилавки с вожделением, побогаче – с некоторой долей разочарования. Вторых больше интересовала ночная торговля в тихих переулках: незаконно ввезенные в страну ингредиенты для красок или других веществ, обладающих не менее яркими свойствами, готовые порошки с различными воздействиями на неокрепшие умы, алкоголь и драгоценности сомнительного происхождения. И, конечно, женщины.

За проституцию никого не преследовали, но особенность профессии обязывала делить территорию вечернего Бронта с контрабандистами и алхимиками. Впрочем, казалось, всех такое соседство вполне устраивало. Гашек об этом знал, потому что несколько раз бывал здесь со Свидой по поручениям господина и, как ни неловко ему было об этом вспоминать, пользовался услугами местных дам. Старый управляющий не возражал – делал вид, что ни о чем не подозревает, а у Свиды это означало едва ли не высшую степень одобрения. Теперь, когда его не стало, Гашек понял, кем был для него киртовский управляющий. Трудно заменить мальчишке отца – у Свиды это получалось. При мысли о господине Гельмуте в голове возникло опухшее лицо Войцеха Ольшанского. Гашек прогнал своих призраков – ради Итки.

Солнце уже клонилось к закату, но дневная, законная торговля была в разгаре. На улицах стало тесно: в академиях кончились занятия, с работ пришли городские труженики. На подъезде к рыночной площади Итка и Гашек спешились. Вечерница явно не привыкла к такой шумной толпе: она металась из стороны в сторону и тянула поводья так сильно, что девушка, даже довольно крепкая, как Итка, справлялась с ней с трудом.

– Держи свою кобылу подальше от моей лавки, дура! – заорал рыжебородый торгаш, угрожающе размахивая на удивление маленькими для своего роста руками. Гашек хотел было сделать ему неприличный жест, но испугался строгого старческого окрика:

– Молодой человек! – Это сказал мужчина в длинном шерстяном одеянии, впитавшем смесь каких-то неведомых запахов, среди которых точно угадывался только один – запах немытого тела. Оказалось, что он обращался не к Гашеку, а к торговцу, привлекая его внимание. – Я хочу купить у вас мешочек серы, но вы кричите и не даете мне об этом сказать.

– Иди из ушей наковыряй, старик! – не унимался рыжебородый, своим рычанием еще больше беспокоивший Вечерницу. Гашек наконец догадался взять поводья из рук Итки, вручив ей взамен ко всему безразличную Красавицу.

– Каков нахал! – возмутился покупатель, погрозив лавочнику пальцем. – Ты не один тут торгуешь снадобьями!

– Эта дура чуть не разнесла мне весь товар!

– Не меняйте тему, молодой человек!

– Хватит! – заорала Итка во всю неожиданную мощь своего голоса. На мгновение показалось, что затихла вся рыночная площадь. Вечерница вдруг раздула ноздри и унялась: Гашек даже не сразу решился разжать кулак и ослабить поводья, настолько внезапно это случилось. – Я прошу прощения, – слегка поклонившись, обратилась Итка к торговцу. – Мы не хотели нанести ущерб вашей лавке. Позвольте этому человеку сделать покупку, – указала она на старика, – и пусть ваше дело процветает.

На площади все вроде бы вернулись к своим делам, но иногда косились в их сторону, перешептываясь. Меньше всего на свете им сейчас нужно было лишнее внимание, и Гашек потянул Итку за рукав – идем, пока они не опомнились.

– У вас немного… странные манеры, юная госпожа, – вдруг улыбнулся покупатель, ткнув пальцем в Итку, – но отрадно, что у вас они есть. Если желаете, я могу дать вам мазь, которая успокоит вашу лошадку, если нанести ее вокруг ноздей и…

– Не надо, – перебил Гашек, отворачиваясь и подталкивая Итку в спину, чтобы поскорее уйти. – Спасибо, – вспомнил он уже на расстоянии, когда лавка скрылась за головами жителей Бронта.

Перед поворотом на Мясницкую улицу они увидели вывеску знаменитой корчмы «Полторы кобылы» – здесь можно было вкусно поесть и дать отдохнуть лошадям. Любопытные путники при первом посещении спрашивали хозяина о происхождении названия, и из года в год история менялась. Гашек слышал две версии: покороче и поинтереснее. Согласно первой, раньше на месте этой корчмы находилась еще одна мясная лавка, принадлежащая соседней улице, и самым большим спросом в ней пользовалась колбаса из конины. Другая история, которую Гашек услышал в довольно юном возрасте, тогда произвела на него неизгладимое впечатление. Корчмарь рассказал, что однажды здесь останавливался колдун, которого местный школяр обыграл в «осла и батрака». Колдун так разозлился, что заставил кобылу школяра, мирно жевавшую сено в стойле рядом с его собственной лошадью, идти передними ногами на север, а задними – на юг. Когда беднягу разорвало пополам, задняя часть ускакала из города, и в стойле осталось всего полторы кобылы.

Несмотря на подобные истории, под ладно сколоченным навесом у корчмы стояла пара хороших коней: кормили и поили их за вполне приемлемую плату. Гашек договорился, чтобы позаботились о Вечернице с Красавицей, и ему даже не пришлось выворачивать второй карман с припрятанными деньгами Якуба. Итка забежала внутрь: дождь уже разошелся, смазав все надписи на листках, прикрепленных к большой доске объявлений. Впрочем, Гашеку она ничем бы не помогла – он все равно не умел читать.

В «Полутора кобылах» было чисто и уютно, чувствовалась крепкая хозяйская рука. Итка позвала его за стол, на который корчмарь сам поставил две миски с наваристой, ароматной похлебкой: вкусного бульона хотелось уже давно. Они быстро все съели и сразу расплатились монетами Якуба с плохо отчеканенным профилем предыдущего владыки. Корчмарь поморщился, но серебро взял. Гашек вздохнул с облегчением.

– Кроме того, что я отложила на самый крайний случай, денег у нас больше нет, – шепнула Итка, и чувство облегчения сразу ушло. Какой-то буйный школяр присвистнул и крикнул: «Эй, прелесть, давай-ка сюда!» Остальные посетители обратили внимание на их стол, и стало ясно, что это кричали Итке. Хозяин быстро и действенно унял гостя, напомнив о долге за предыдущий месяц. Итка притворилась, что ничего этого не слышала.

– Я тебя знаю, – вдруг сказал ей грузный мужчина за соседним столом у окна. – Я узнáю эти черты, даже если совсем ослепну.

Гашек ничего не понял, но эта фраза ему не понравилась еще больше. Итка нахмурилась:

– Ты кто такой?

Толстый пьянчуга горько усмехнулся. Где-то позади него шумная компания задорно загоготала, обсуждая последние новости.

– Говорит ли вам, молодежь, о чем-нибудь имя Драгаша из Гроцки?

Гашек не поверил своим ушам. Драгаш из Гроцки был самым известным – и самым дорогим – живописцем, о которых он когда-либо слышал. Его автопортрет украшал стену почета академии искусств уже через год после того, как он ее закончил: о чем-то таком рассказывал Свида. В грязном, лохматом человеке с раскрасневшимся лицом трудно было узнать великого художника. Он с отцовской нежностью и подслеповатым прищуром посмотрел на Итку, тяжело вздохнул и указал на скамью напротив себя:

– Сядьте сюда. Утешьте старика хоть короткой беседой.

Они опасливо посмотрели друг на друга, но пересели к нему. Драгаш перевел тусклый, все время блуждающий взгляд на Гашека.

– Тебя я тоже помню. Светленький был малец, забавный. Я ведь, милая, – снова обратился он к Итке, – заезжал и в Кирту, написав портрет твоей бабки. Какая была женщина… Тогда и подумать никто не мог…

Гашек осмотрелся по сторонам: казалось, никто не обратил внимания на слово «Кирта» – или сделал вид, что не обратил. Он вполголоса попросил:

– Говорите тише. Мы…

– Я знаю, – прервал его художник, – все знают, что там случилось. Но мои бредни давно никто не слушает. Если перестанешь делать такое испуганное лицо, и тебя не будут подслушивать.

В другом углу корчмы, судя по звукам, кто-то проиграл в «осла и батрака». Игроков спешно вывели наружу, несмотря на дождь: драка намечалась серьезная. Итка, воспользовавшись поднявшимся шумом, спросила:

– Что именно все знают?

– Что там все сожгли, – быстро ответил Драгаш, – включая несколько трупов. Судьба господина и молодой госпожи неизвестна, но некоторые ждут, когда у Тильбе потребуют выкупа за невесту. Видимо, не дождутся.

Когда гам улегся, корчмарь принес всем троим по кружке эля – «чтобы Погорелец Гроцка поменьше болтал и побольше глотал». Гашек выпил свою залпом.

– Не ожидал тебя здесь увидеть, милая, но очень рад, что увидел, – сказал художник, жадно глотнув эля. – А дядька?..

Итка, так и не притронувшись к кружке, покачала головой. Драгаш выпил еще.

– Жаль. Я надеялся, он опять просто потерялся.

– Почему он назвал вас Погорельцем? – спросил Гашек, когда корчмарь снова прошел мимо. Художник небрежно оттолкнул от себя кружку, немного эля вылилось на стол.

– Потому что так меня теперь зовут в академии, – с раздражением и болью ответил он. – А Бронт быстро подхватывает все, что говорят в академиях. Все мои лучшие картины сгорели, ребята, и началось все со Старой Ольхи. Потом пропадало по несколько в год, пока засухи не кончились. После госпожи Берты… Я заливал горе. Горя становилось больше и больше, и я продолжал его заливать. Вижу теперь плохо, руки трясутся. Нет больше того Драгаша, что писал самые лучшие портреты в стране. Остался Погорелец Гроцка.

На подоконнике откуда-то взялся сонно шевелящий усиками таракан. Итка выдохнула, зажмурилась и сделала большой глоток. Гашека осенило:

– Вы приезжали в… замок, когда… мой отец был жив, – осторожно произнес он, – говорили с ним. Те, кто на нас напал, искали что-то из его вещей. Что вы о нем помните?

Драгаш так сосредоточенно уткнулся взглядом в след от кружки на грязном столе, будто видел там свои воспоминания. Повеяло холодом и сыростью: кто-то нараспашку открыл дверь корчмы, пытаясь вытолкать оттуда пьяного батрака.

– Умный был человек, хотя его знаниям не хватало… систематизации, – подумав, сказал художник. – Я не видел никаких особенных вещей, но кое-что для него нарисовал. Он даже довольно щедро заплатил мне, хотя это был просто небольшой набросок углем по словесному описанию. Какая-то штука вытянутой формы вроде подвески или медальона, причем деревянная – он это подчеркнул.

– Что он сделал с рисунком? – насторожился Гашек.

– Сложил вдвое и сунул за пазуху, – пожал плечами Драгаш. – Кто знает, куда он потом его дел. Не уверен, что это было так уж важно, иначе он не стал бы просить меня. Я ведь не только вам об этом рассказывал.

Итка и Гашек переглянулись, а потом почти в один голос спросили:

– Кому еще?

– Паре юношей из академии, которые спорили со мной об особенностях воспроизведения фантазий заказчика на бумаге или холсте. Это был исключительно профессиональный…

– Как звали этих юношей? – перебила Итка. Драгаш снова пожал плечами.

– Это было до твоего рождения, милая, а многие юноши имеют свойство не задерживаться в стенах академий.

Соседний стол, за которым они сидели до этого, заняли двое в плоских синих шапках с замысловатой вышивкой. Они казались богатыми людьми, и корчмарь засуетился, предугадывая их пожелания. Когда один спросил о чем-то другого, стало очевидно, что это торговцы из Хаггеды – в городах вроде Бронта, куда постоянно приезжали новые люди, их было больше обычного. Плавность их языка, иногда напоминающего шелест осенних листьев, сбивала с толку, не давая понять, где заканчивается одно слово и начинается другое. На мгновение Гашеку показалось, что он услышал знакомое имя. Вдруг в голову пришла неожиданная и до того простая мысль, что он готов был обругать себя последними словами за то, что не подумал об этом сразу.

– Отец с кем-нибудь говорил потом, когда вы сделали рисунок? Например, с конюхом? – спросил он, почти наверняка зная, каким будет ответ. И не ошибся.

– Точно, с к-конюхом, – икнул Драгаш спустя некоторое время – видимо, вспоминал с трудом. – Я решил прогуляться верхом, и он попросил заодно позвать своего слугу. Потом почти сразу ко мне присоединился. Ездили вдоль реки. Красиво там было. А что?

Гашек взглянул на Итку: он узнал, что хотел, можно было уходить – к вечеру в корчме становилось слишком людно. Она колебалась, собиралась сказать что-то еще, но почему-то не решалась. Скорее всего, ее, как и Гашека, беспокоила хаггедская речь за соседним столом.

– Если мы достанем уголек и бумагу, – наконец еле слышно произнесла она, – сможете нарисовать ту вещь еще раз?

Художник кивнул.

– Да, но не здесь. Раз вам кажется, что искали ее, а теперь могут искать вас… Я живу у одной вдовы тут неподалеку, на Кожевенной улице, маленький дом с разбитым окном. Калитка всегда приоткрыта, не перепутаете. Подождите немного и приходите.

Вставая, он крикнул корчмарю, чтобы тот записал эль на его счет. Хозяин пробормотал что-то себе под нос и склонился за длинной стойкой. Итка проводила Драгаша глазами и взяла Гашека за рукав:

– Это нам и нужно.

– Что нужно?

– Учетная книга. Нам нужен листок бумаги. На досках объявлений все вымокло.

Гашек нахмурился.

– Может, лучше попросим того старика с рынка? Он выглядел ученым человеком, наверняка умеет читать – может, и бумага найдется.

– Как ты собираешься его искать? По запаху?

– Ну… – замялся Гашек. – Я не знаю. У корчмаря же будут вопросы.

– А мы не станем просить разрешения.

Гашек многозначительно обвел глазами корчму, в которой почти не оставалось свободных мест. Итка подвинула к нему кружку, сунув под дно неожиданно появившуюся в ладони монету:

– Отвлеки их, а я раздобуду листок.

И кивнула в сторону стола, где какой-то лавочник раскладывал карты к новой партии «осла и батрака». Гашек понял, что она имеет в виду, но не был уверен в этой затее. Однако переубедить Итку было бы еще сложнее. Он допил эль в пару глотков и поднялся со скамьи, стараясь не думать о том, что будет происходить за хозяйской стойкой, чтобы ничего не выдать. Игрок сразу заприметил его и пригласил присоединиться. Видимо, ему был важен не столько выигрыш, сколько сам процесс игры, потому как Гашек явно не походил на того, кто может сделать большую ставку. Это не вселяло надежды на громкую ругань в конце партии, но попытаться стоило.

Лавочник расплылся в широкой улыбке, приветствуя нового оппонента. Получилось не слишком дружелюбно, потому что у него недоставало нескольких передних зубов, а уцелевшие были изжелта-серыми, как будто он питался только источающей едкий сок рвань-травой.

– Здрав будь, парнишка! Не видел тебя тут раньше. Сыграешь?

Гашек неуверенно кивнул и выложил на стол единственную монету. Лавочник, тасуя остаток колоды, усмехнулся:

– Да ну их, эти блямбы. Давай лучше на мои сапоги, – предложил он, повернувшись боком и задрав ногу, чтобы продемонстрировать блестящие, высокие голенища. – И на твои перчатки.

Гашек согласился и тут же вспотел. Обмен был неравноценный, а, значит, он мог играть с шулером. В голову лезли только мысли об Итке – вопреки задаче не выдать ее своим обеспокоенным видом. Он надеялся, что именно сейчас сработает его способность в момент напряженного размышления выглядеть полным дураком.

Несмотря на все опасения, карта шла превосходно: в конце второго хода Гашек оставался в выигрыше, но противник, чье дружелюбное настроение быстро улетучилось, не собирался сдаваться, хотя в глазах собравшихся зрителей у него уже удлинились уши. Корчма по большей части болела за Гашека – то ли из любви к азарту, то ли из жалости. Он даже слышал, как кто-то бьется об заклад. На третьем ходу его победа стала очевидной, и лавочник был торжественно провозглашен ослом.

Проигравшего это категорически не устроило. Гашек совершенно забыл о том, что ему полагались сапоги – настолько устрашающе багровый оттенок приняли щеки лавочника. Стоило огромных усилий не обернуться, чтобы удостовериться, что Итка уже пользуется моментом. Игрок медленно поднялся со скамьи, набрал в грудь воздуха и громогласно заявил:

– Шулер!

На счастье Гашека, «Полторы кобылы» не растерялись.

– Сам ты шулер, на той неделе меня на две монеты обсчитал, сволочь! – крикнул кто-то из ставивших на проигрыш лавочника. Тот перевел полный злости взгляд на посетителя и покраснел еще сильнее.

– Да дерьма птичьего стоят твои монеты! Фальшивки сраные! – парировал игрок и ткнул пальцем в Гашека. – У тебя вон тоже пес знает что за блямба вместо серебра! Который это владыка, а? Не помню я что-то у наших владык таких клювов!

Это было уже серьезно. Гашек встал, предчувствуя, что лавочник может броситься на него с кулаками. В любом случае, после публичного обвинения в нечестной игре и фальшивомонетничестве стоило покинуть корчму как можно скорее. Хозяин растолкал собравшихся в плотное кольцо посетителей и прервал ссору:

– А ну, притихли все! Чтоб я еще раз пустил играть внутри! Брысь отсюда!

Через головы Гашек увидел, как в приоткрывшихся дверях мелькнули рыжие волосы Итки. В суматохе скандала, разгоревшегося между лавочником и обманутым покупателем, который именно теперь, после пары-другой кружек эля, решил отстоять свои права, выскользнуть из корчмы было немного проще. За Гашеком увязался какой-то школяр, но оказалось, что и он вышел просто по нужде. Итка уже выводила лошадей.

– Знаешь, куда идти?

– Ты его достала?

– Конечно. Ты перестарался, но все равно помогло. Так куда идти?

– Давай-ка верхом, – предложил Гашек. Волна шума внутри корчмы приближалась к дверям: кого-то пытались оттуда выдворить. Они быстро вскочили в седла и выехали в холодный, неприятный вечерний дождь.

Однако вскоре тучи ушли на восток, и в напоминание о ненастье остались только глубокие лужи. Город уже надел свою вторую личину: бронтские улицы предлагали удовольствия на любой вкус и почти любой кошелек. За своим добром нужно было следить внимательно, потому что на одного мирного прохожего приходилось по паре-тройке пройдох. Свернув на Кожевенную, Итка и Гашек проехали мимо полноватой женщины, на ходу поправляющей платье с большим вырезом на груди. Ее клиент вывалился из-за угла через десяток шагов и, шумно отрыгнув, поплелся куда-то в ночь.

Дом, указанный Драгашем, действительно сложно было спутать с другими: Кожевенная казалась ухоженной улицей, на которой почти не было ям, а все строения выглядели прилично. Разбитое метко брошенным камнем окно одноэтажного домика с чердаком невыгодно выделялось на фоне аккуратных стекол богатых соседей. Из-за трещин на чужаков с опаской поглядывала беременная трехцветная кошка. Улица притихла к этому часу, но Гашек все равно огляделся по сторонам, прежде чем спешиться и толкнуть незапертую калитку. Во дворике было на удивление чисто и пусто – возможно, одно проистекало из другого. Итка собиралась постучать, но дверь отворилась сама: оттуда выскочила чем-то напуганная кошка, сразу скрывшаяся за оградой. Они услышали приятный женский голос, напевающий старинную колыбельную. Выдохнув, Итка вошла в дом. Гашек пошел за ней следом.

В сенях, укачивая уже спящего младенца, на низенькой скамье сидела немолодая женщина в грязно-сером платье, на котором был вышит какой-то зверь. Это могла быть только вдова, а насчет ребенка предположения вырисовывались разные. Она подняла на вошедших усталые глаза с мрачными синяками и вопросительно кивнула.

– К Драгашу, – неуверенно шепнула Итка. Вдова молча помотала головой и осторожно поправила младенцу пеленку. «Мы не могли ошибиться домом, – пытался сообразить Гашек, – и обогнать его по пути тоже. Он должен быть уже здесь, если только не… что? Что могло его задержать?»

Вдова снова взглянула на них, давая понять, что им лучше уйти. Они так и поступили, но задержались на крыльце, не зная, ждать художника здесь или попытаться найти его в вечернем Бронте. Красавица беспокойно фыркнула и ударила копытом.

– Что-то тут неладно, – произнес Гашек. – В Бронте опасно, Драгаш может не вернуться вообще. Я знаю, куда нам нужно. В Тарду. Отсюда дней пять на север. Далеко, но как-нибудь доберемся.

– Почему туда?

– Он сказал, что из-за того рисунка господин Гельмут вызывал к себе конюха.

– Что не так с конюхом? – не поняла Итка.

– В тот день он уехал в Тарду, а вернулся через некоторое время со своим братом, который переночевал в Кирте и исчез вместе с нашей лучшей лошадью. Думаю, это был гонец.

– О чем ты там можешь «думать»? Сколько тебе было, лет шесть?

– Меньше, но я все помню, – мрачно ответил Гашек. – В день отъезда конюха моя мать заболела. А как только отбыл гонец, она умерла.

Итка опустила глаза и тихо извинилась за грубость. Он махнул рукой – дело прошлое; он и сам иногда забывал, что у него когда-то была мать. Она проявляла полное безразличие к тому, что происходило с Гашеком, за исключением дней, когда господин выплачивал ей пособие. Тогда мать могла нежно подозвать его и даже погладить по голове, как коня, который выиграл забег. И все-таки перед смертью она часами не отпускала его руку, умоляя остаться с ней, называя его своей радостью. Гашек плакал, обнимал ее за плечи и говорил, что она скоро поправится и они купят сахарные завитки, как в день рождения. Когда она перестала дышать, он пытался напоить ее водой из следа от конского копыта. Потом пришел Свида с замотанным тканью лицом, а Гашека увели в замок. Он помнил, что потом в доме неприятно пахло.

– Давай немного подождем, – предложила Итка, отрывая его от болезненных воспоминаний. – Мне кажется, это важно. То, что он нарисовал. Вдруг мы узнаем эту штуку и…

Она замолчала, ойкнув и зажмурившись, и начала сильно чесать ухо, будто туда забралась мошка. Гашек хотел уже предложить взглянуть самому, как вдруг она опустила руку и шепотом спросила:

– Слышишь?

Гашек в недоумении пожал плечами:

– Слышу что?

– Это они, – вздрогнув, ответила Итка. – Те двое из Хаггеды. Не слышишь? Идут сюда…

Он, не понимая, о чем речь, выглянул из-за калитки. Улица просматривалась до конца: никого не было. Гашек собирался переспросить, что именно она имеет в виду, но вовремя взглянул налево, туда, откуда они приехали. Из-за угла показались две высоких фигуры. Даже с такого расстояния он мог поклясться, что у них на головах были плоские шапки. Дорогу им перебежала брюхатая кошка. Гашек схватил Итку за руку:

– Сейчас же в седло и за мной, к северным воротам.

Один из торговцев – если они в самом деле были торговцами – крикнул им что-то на своем змеином языке. Уже сидя верхом и подгоняя Красавицу, Гашек обернулся и удостоверился, что побег из города – самое верное решение: у второго мужчины, который явно не намеревался вести диалог, в руках блеснул металл. Спрятаться в Бронте не получилось бы – людей с оружием, особенно из Хаггеды, здесь уважали больше закона. Оставалось Бронт покинуть. И северные ворота, которые с окончания войны охранялись спустя рукава, были их единственной возможностью. Гашек мысленно попросил Вечерницу взять такой галоп, чтобы Итка не отстала, не потерялась в путанице незнакомых улиц. Красавица будто обрела крылья – в ней он не сомневался. Нужно было продержаться совсем немного: повернуть направо, не потеряв скорость, проскочить главную торговую площадь, чтобы им не успели перерезать путь, и прямо по Старорецкой выехать к воротам.

Он не был уверен, что ему не кажется, но слышал где-то позади стук копыт и тихий, протяжный свист. Это была не Итка – она скакала рядом, корпус к корпусу, даже не подстегивая Вечерницу. Лошадь будто сама знала, куда им нужно. На Старорецкой Гашек понял, что свист ему не почудился: оглянувшись, он увидел преследующего их всадника. От того, как блеснула сбруя его коня в темноте, стало не по себе. До ворот оставалось всего-ничего; в свете пары факелов он издалека заметил, что они не закрыты на засов. Свида как-то сказал, мол, господские ублюдки везучие от рождения. Гашек никогда не чувствовал себя везучим господским ублюдком, но в эту минуту искренне верил, что управляющий был прав.

Выползший из сторожки сонный часовой смог только беспомощно созерцать, как Гашек, уже открыв ворота, пропускает Итку вперед и на ходу запрыгивает в седло. Преследователь нагнал его, но ему не удалось перехватить поводья Красавицы: кобыла рванулась с такой силой, что Гашек едва не упал, и незнакомец почему-то прекратил погоню. Гашек почти не успел разглядеть всадника, но был уверен, что это не один из тех торговцев. Преследователь ничего не кричал им вслед – только продолжал насвистывать грустную мелодию.

Они скакали на север по широкому торговому тракту, пока лошади не захрапели. За ними никто не гнался, но они бежали – много дней, с самой Кирты, от всего, что с ними уже случилось и могло случиться. Гашек чувствовал, как вымокла от дождя и пота его рубашка. Они остановились на обочине дороги. Костер развести было не из чего, ночевали как после побега из дома – под брюхом Красавицы, пережившей все это вместе с ними. Сон не шел. Итка, укутавшись в плащ и шмыгнув носом, сказала:

– Вот бы с Драгашем все было хорошо.

Гашек смог ответить только коротким «угу» – его мысли были заняты не Погорельцем Гроцкой. Итка это понимала и ждала, когда он заговорит сам. В траве жили своей жизнью ночные букашки; земля мирно дремала, похоронив сегодняшний день вместе с закатным солнцем. Все, что случилось вечером, она примет в себя с рассветом, и так будет до конца времен: когда Гашек об этом задумывался, становилось немного легче.

– Я вспомнил про конюха, – наконец сказал он, – потому что услышал имя его брата в разговоре тех торговцев из корчмы. Больно уж оно не хаггедское, выделялось из их наречия. Может, и не про него говорили, но кто их знает, почему они за нами пошли. После Кирты…

– Почему ты решил, что его отправили гонцом? – прервала Итка, зная, что он имеет в виду – после Кирты с носителями хаггедского говора были связаны вполне конкретные опасения.

– Он походил на того, кто мог с этим справиться. Молчаливый, крепкий и очень хорошо ладил с лошадьми. Да и не только с ними. У господина тогда еще были злющие охотничьи собаки, так они при этом мужике опустили уши и на брюхо легли, разве что ноги ему не лизали. Меня они вечно облаивали, даже Свиду терпеть не могли, хотя он их кормил. А этот… Он ночевал через стену от нас с матерью, не побоялся. Наутро уехал на нашей Заветной, и больше я ее не видел. Может, если господин Гельмут искал ту вещь, которую ему нарисовал Драгаш, он послал кому-то рисунок… И ему было важно, кто именно его доставит.

Итка помолчала, задумавшись. Мерное дыхание Красавицы убаюкивало; в голову лез ласковый колыбельный напев вдовы. Гашек перестал обращать внимание на стрекот насекомых.

– Как его звали? – вдруг спросила Итка, подоткнув под ноги плащ.

– Матеем, – ответил Гашек. – Его звали Матей из Тарды. И провалиться мне под землю, если он не был колдуном.