Читать книгу Снегири - Дарья Димке - Страница 6

Книги были вещами совершенно особого рода. Возможно, они даже не были вещами вообще. Книги делились на общие и те, что принадлежали каждому из нас. У бабушки были огромные потрепанные тома со странными, иногда красивыми, а иногда пугающими, картинками, которые назывались анатомические атласы. У дедушки – тяжелые, с гладкой бумагой, заполненные рисунками (они назывались альбомы), и толстые – большие и маленькие, с мелкими буквами, русскими и нет, и кучей слов – эти назывались словари. Книжки папы состояли в основном из схем и графиков непонятных конструкций; мы знали, что это самолеты, но исключительно благодаря картинкам на обложках.

Книжки – единственные из всех вещей – всегда оставались сами собой. Судьбу прочих невозможно было предсказать, потому что они постоянно трансформировались. Бабушкино платье со временем могло превратиться в фартук, платье для меня или рубашку для Мелкого. А рубашка Мелкого, мой сарафан или занавески – в лоскутное одеяло. Лоскутное одеяло пока не превращалось ни во что, но с учетом того, что мы знали о мире вещей, только пока. Когда Мелкий стал достаточно большим, дедушка отпилил спинку, прорезал сиденье его детского стульчика и вставил туда Найдину миску, чтобы ей было удобнее есть. Так стульчик превратился в кормушку. Старые открытки – те, картинки на которых были скучными, а надписи – ничего не значащими, вроде «С Новым годом», «С днем рождения», «С 8 Марта» или «С 1 Мая» – в один прекрасный день стали дачными шторами. Мы сворачивали из них маленькие, яркие, плотные квадратики, которые нанизывались на скрепки – и получались длинные яркие ленты. Это были очень красивые шторы. Бабушка повесила их на дверь веранды, и они позвякивали, когда кто-нибудь проходил, или просто от ветра. Каждая вещь обладала почти бесконечным сроком жизни. Когда процесс превращения начинался, он был неостановим. Обычно началом этого процесса служило замечание бабушки, которая задумчиво глядя, к примеру, на нашу одежду, говорила: «Дети совсем пообносились».

Время от времени мы играли с бабушкой или дедушкой: надо было угадать, чем была та или иная вещь раньше. Любимым объектом для этого было наше огромное дачное лоскутное одеяло. Оно было таким большим, что под ним можно было свободно поместиться вчетвером, таким плотным, что мы с Мелким строили из него форт, и невероятно красивым, поскольку состояло из тысячи и одного разноцветного кусочка. Мама специально привезла на дачу свою швейную машинку и целую неделю шила его по вечерам. Некоторые кусочки мы узнавали без труда, потому что они сопровождали нас всю жизнь. Некоторые – припоминали с трудом, потому что вещь, частью которой они были, сама давно стала элементом прикроватного коврика, и только ее малый, заботливо сбереженный бабушкой клочок сохранился в первозданной яркости и теперь украшал одеяло. Некоторые не узнавали вообще, потому что их первая инкарнация была гораздо старше нас.

В любой момент любая вещь могла стать чем угодно. Мы тоже чувствовали эту тягучую переменчивость и бесконечность: из ручки с вынутым стержнем получалась отличная трубочка для плевания, из старого кабеля можно было добыть цветную проволоку, из которой можно было сделать все на свете. Правда, некоторые границы все же были. Выяснилось, что вырезать из бабушкиного платья цветок, чтобы украсить им для нее же сделанную открытку, было не такой уж хорошей идеей. Однако настоящими мастерами трансформаций были все-таки взрослые. Понять, как дедушка собирал из старых железных деталей и остатков досок какой-нибудь чрезвычайно полезный в хозяйстве механизм, было решительно невозможно.

Однако книг это не касалось. Книги были всегда и только книгами. Книги попадали в дом разными путями, чаще всего их дарили. Учительница все время твердила, что книга – лучший подарок, и родители наших друзей были с ней солидарны. Правда, они считали, что это относится ко всем книгам, что бы в них ни было напечатано и какого бы возраста ни был одариваемый. Когда мне исполнилось семь лет, мне подарили пять совершенно одинаковых книг Восточно-Сибирского книжного издательства. Они были напечатаны на серой бумаге, в них не было картинок, а на обложке было написано: «Бедные люди. Белые ночи. Неточка Незванова. Ф. М. Достоевский». Дедушка, увидев аккуратную стопку, долго смеялся. После чего уверил меня, что книга мне понравится, правда, он советовал бы мне отложить ее прочтение хотя бы года на четыре, а лучше на шесть.

С книгами у каждого из нас были особые отношения. Однако у Мелкого они были совершенно особыми. Не то что Мелкий не понимал, что между описанным в книге и жизнью пролегает граница – скорее, он ощущал проницаемость этой границы. Именно поэтому я однажды вынуждена была совершить страшное – вырезать из книги страницу. Это была книга Льва Толстого «Рассказы для детей». Однажды открыв ее, я наткнулась на рассказ «Сливовая косточка». Рассказ был очень коротким и по-настоящему страшным. Там описывался необычайно подлый взрослый, который потряс меня до глубины души. Я не хотела, чтобы Мелкий подумал, что наши взрослые могут так когда-нибудь поступить. Кроме того, описанное было настолько мерзким, что я не хотела, чтобы оно продолжало существовать. Поэтому оставался только один выход – уничтожить этот рассказ, чтобы он не повредил никому больше, что я и сделала при помощи ножниц.

Мелкий неизменно вдохновлялся поступками самых разных героев и, как человек решительный и деятельный, стремился тут же совершить что-то похожее. Зная, что сейчас читаем мы с Мелким, можно было предсказать не только характер его игр, но и возможных бытовых травм, угадать вещи, которые подвергнутся неминуемому риску трансформации, и много чего еще. Тем летом мы читали «Маленьких дикарей», поэтому большую часть времени проводили в лесу за строительством дома на дереве. Строили мы постоянной компанией, состоявшей из меня, Мелкого и двух наших друзей. Для строительства использовались подручные материалы и подручные инструменты. Правда, инструменты были подручными для взрослых, мы просто кое-что заимствовали. Нельзя сказать, что это было нам запрещено. Просто между запрещенным и разрешенным существовало огромное пространство возможного. Можно было спросить у взрослых и получить согласие, согласие с отягчающими условиями (к примеру, «этим можно пользоваться только под присмотром») или отказ. Так что, если что-то было нам действительно необходимо, мы предпочитали не рисковать и не оповещать об этом окружающих. Мы тихонько уносили нужные нам инструменты в лес, а потом возвращали на место…

Когда Мелкий сломал палец, дом был почти готов. Никто до конца не понял, как это получилось, но выглядел палец просто жутко. Мелкий почти не плакал, потому что я вовремя напомнила ему повесть о Гуле Королевой, в которой было прекрасно описано, как должен вне зависимости от возраста и боли вести себя достойный человек. Однако в этой повести ничего не было написано о том, как должна была вести себя старшая сестра достойного человека, когда его палец выглядит так страшно, а он сам так бледен. В отсутствие образцов для подражания я с трудом сдерживала слезы. Так как все мои силы уходили на то, чтобы не разрыдаться от жалости к Мелкому, я молча взяла его за руку, и мы все торопливо отправились домой. Когда мы пришли, бабушка варила на веранде варенье. Она удивилась, увидев нас так рано. Мелкий молча показал руку.

Бабушка, в отличие от прочих взрослых, никогда не менялась в лице при виде наших порезов, ссадин и даже переломов. Она выключила плиту, вытерла руки полотенцем, попутно обтерев лицо Мелкого от налипшей грязи – жест, который обычно вызывал у него чувство глубокого возмущения, то ли потому, что ассоциировался с детсадовским возрастом, то ли потому, что бабушка всегда делала это походя, совершенно не обращая на самого Мелкого никакого внимания, – и осмотрела палец.

– На этот раз – в травмпункт, – вынесла вердикт бабушка, – только шину наложу.

Мелкий все еще продолжал держаться, но чувствовалось, что он делает это из последних сил.

– Будет больно? – спросил он.

– Нет, – ответила бабушка.

Это немного нас успокоило. У нашей бабушки была уникальная черта, которой не обладал ни один из встреченных нами взрослых, особенно если взрослый был врачом. На вопрос, будет ли сейчас больно, нам всегда отвечали «нет» или «совсем чуть-чуть». К пяти годам даже тот, кто продолжал верить в безграничное совершенство окружающего мира и Деда Мороза, понимал, что это самая настоящая ложь со множеством оттенков. «Нет» значило «да», а «совсем чуть-чуть» – «очень больно». Было непонятно, почему взрослые так поступают. Но бабушка всегда говорила правду, так что, если она сказала «нет», можно было успокоиться.

Мы приехали в травмпункт через три часа. Старенький доктор быстро наложил гипс, и к ужину мы вернулись домой. Гипс на пальце оказался не таким уж обременительным, и Мелкий быстро к нему привык.

Через две недели гипс сняли.

На следующий день мы проснулись очень рано и не могли придумать, чем заняться. Солнце только поднималось, было еще холодно, мы сидели на крыльце, и пока ничего не пришло нам в голову. И тут взгляд Мелкого упал на дедушкину удочку. Мелкий все еще читал «Маленьких дикарей», поэтому удочка, которая до этого была всего лишь одной из вещей, о которых мы почти наверняка знали, что вряд ли нам разрешат ими играть, мгновенно превратилась в идею.

– Давай, пока все спят, пойдем на речку и наловим рыбы на завтрак! – предложил Мелкий.

– Но… – сказала я.

– Представляешь, как они обрадуются! – перебил меня Мелкий. – Мы сами добудем еду!

– Ладно, – согласилась я.

Конечно, это было не совсем правильно, но, во-первых, это была отличная идея, во-вторых, Мелкому только вчера сняли гипс, и я хотела сделать ему что-нибудь приятное. Мы взяли удочку и помчались на речку. Удочку несла я, потому что она была очень длинная даже для моего роста. Но мы договорились, что первым ее забросит Мелкий.

Мы бежали сквозь полосатый от солнца лес, сквозь зеленый, совсем прозрачный свет, сквозь запах сосновых игл, сквозь пение птиц, сквозь ромашковое поле и мокрые от росы травы. Мы могли бы бежать так все утро, потому что когда бежишь ранним летним утром, время останавливается, а ты превращаешься в ветер, в росу, в солнце, во все, что окружает тебя, мгновенно забывая, что ты человек и как это – быть человеком… Но у нас было дело – мы должны были добыть еды, и это было здорово. Поэтому мы бежали не останавливаясь, пока не добежали до речки – извилистой, прозрачной, с берегами, заросшими ивой. Мы едва сумели остановиться на самом берегу, задыхаясь от бега и внезапного приступа смеха. Отдышавшись, Мелкий приготовил удочку. Он взмахнул, забрасывая крючок… Все вокруг сверкало: речка, глаза Мелкого, солнце, мокрая трава, лакированная синяя удочка и прозрачная леска. Это было невероятное, почти невыносимое счастье, от которого можно было задохнуться.

Это случилось в следующий момент, и мы опять не поняли как. Крючок, пролетев по невероятной траектории, воткнулся в палец Мелкого. Тот самый палец, с которого вчера сняли гипс. Мелкий опять не заплакал, даже без моих напоминаний. Я не смогла последовать его примеру – на этот раз я разрыдалась. Мелкий попытался меня успокоить:

– Знаешь, – сказал он, – мне и правда пока не больно, но, кажется, мы не сможем вытащить этот крючок сами. Жаль, что в «Маленьких дикарях» ничего об этом нет.

– Также как о том, что мы сейчас должны сказать бабушке с дедушкой, – подумала я, поднимая удочку, к которой теперь был прицеплен Мелкий.

Бабушка осмотрела палец, обрезала леску, мимоходом вытерла фартуком на этот раз мое лицо и сказала: «В травмпункт».

В травмпункте нас встретил тот же врач. Он слегка удивился и немного обрадовался (палец не пришлось резать так глубоко, как ему показалось сначала), вытащил крючок, перевязал Мелкого и попросил его быть осторожнее.

Когда мы вернулись домой, дедушка вздохнул и спросил:

– Скажи, Мелкий, а тебе много еще осталось до конца этой книжки?

– Да, – спокойно ответил Мелкий, – ты же знаешь, я читаю медленно.

– А что у тебя на очереди? – поинтересовалась бабушка.

– Пока не знаю, – задумался Мелкий, – но знаете, все-таки книжки – очень хорошая вещь, во-первых, всегда ясно, что делать, во-вторых, как себя вести, когда что-то не получается.

– Да, – согласился дедушка, – хотя не всегда люди читают книжки именно этим способом.

– Да? – удивился Мелкий. – А как читаешь ты? Вернее, о чем?

Дедушка задумался.

– Ладно, – махнул рукой Мелкий, – мне пора. Расскажешь вечером?

– Попробую, – вздохнул дедушка.

Мелкий убежал, а я спросила:

– Что ты читаешь?

Дедушка показал книжку. На ней было написано: «Превращение. Франц Кафка».