Читать книгу День дурака - Дарья Игоревна Сердюкова - Страница 1

Думай недолго

У тебя мало времени

На то, чтобы тонуть

И нельзя никак захлебываться.

МЫ – Думай о море

Апрель обещал быть теплым.

Март теплом как раз не баловал, каждый день оскорбляя жителей и гостей столицы подлыми дождями и продувными ветрами, но первый день четвертого месяца выдался приятным во всех смыслах – воскресенье, яркое солнце, взъерошенные птицы на голых ветвях, осыпанных узлами почек, легкое дыхание настоящей весны.

Однако у него все это вызывало рвотные позывы. Он сам не знал, отчего все вокруг заставляло его нагло усмехаться и ненавидеть саму жизнь.

Возможно, потому что вместо того, чтобы сладко сопеть в тёплой кровати, он перся в ублюдскую школу к половине девятого утра в свой законный выходной по сумасбродному желанию директрисы, у которой на старости лет взыграло то ли бешенство матки, то ли материнский инстинкт объединения детей, потому что по-другому её дикого и тупого приказа явиться на репетицию последнего – прости господи! – звонка в законный выходной день он не мог объяснить. Причём не просто в выходной, а именно в воскресенье, выпавшее на день дурака. В этом он видела определённую иронию судьбы, убогую и глупую как в принципе и сам праздник. А тут еще и это солнце, эти птицы, эта весна…

      Он остановился за воротами школы, как раз у самой калитки, требовавшей звонка охраннику по домофону или введения кода, чтобы отвориться с лицемерным гостеприимством, и бросил взгляд на футуристического вида часы над самым входом в здание. Сама школа являла собой вполне себе приличное строение кремового цвета с дешевыми стеклопакетами с не снятой с них строительной пленки. На самой верхотуре можно было углядеть затемненные стекла зимнего сада. Правда цветов там никто никогда не видал: двери были плотно закрыты, а ключ, кажется, потеряли спустя неделю после переезда из старого здания. По периметру обустроилось то, что вскоре должно было стать клумбами с мелкими бархотками и прочими неприхотливыми пестрыми цветами. Прилегающая площадь была уложена мелкой плиткой, на которой кто-то уже успела нарисовать разноцветные классики и написать какую-то нелепицу вроде «Маша+Петя=Любовь». Словом, вполне себе респектабельного вида школа нового, ультрамодного образца.

      "Вот так и с людьми, – подумал он. – Вроде с виду все такие приятные, даже симпатичные и улыбчивые, иногда даже передовых взглядов и нового стиля, а внутри на самом деле столько дерьма, что блевать охота, ей богу".

Он вытащил из нагрудного кармана потрепанной джинсовой куртки явно с чужого широкого плеча одинокую сигарету и полупустую зажигалку. С упоением затянувшись, он показал школе средний палец. До неприличия довольная ухмылка порвала его и без того большой рот, когда с выдохом ядовитый дым прошёл сквозь прутья забора. Ему казалось это крутым и символичным, посылать отправленный воздушный поцелуй тому, кто подарил ему в равной степени огромное количество страданий и радостей за одиннадцать бесполезных лет стать человеком. Только когда рука затекла и замерзла ладонь, он спрятал уже сложенный кулак в бездонном кармане. Он выполнил свой ежедневный ритуал – едкий дым, неприличный жест как воплощение его боли и дикого желания поскорее навсегда забыть дорогу сюда. Его улыбка как выражение безмерного счастья, пережитого в перерывах между нудными уроками, грязными унижениями учителей и побоями одноклассников, и неосознанной тяги к этому проклятому месту. Подростковый дуализм в действии. Это показалось ему забавным, и он коротко хохотнул.

За спиной раздался визг колес. Обернувшись не без праздного любопытства, он увидел дорогую иномарку, остановившуюся в проеме между двумя пятиэтажками, которые весьма виртуозно скрывали здание школы от глаз проезжавших по оживленной дороге водителей и их попутчиков. С пассажирского сиденья припаркованной прямо на одочине иномарки вылез высокий парень в синем джемпере с клеймом известной марки на левой стороне груди и узких светлых брюках. Прическа у него была до ужаса модной и правильной: золотистые волосы были уложены гелем волосок к волоску, а отросшие уже теперь бритые виски лоснились на солнце как стриженый мех дикого зверька. Походка у него была не менее стильной, свободно-расхлябанной, чем вызывала невольные ассоциации с девичьим вилянием бедрами, такой она была неестественной для молодого парня, который приближался к школе с заспанным видом.

– С добрым утром, буржуазия, – воскликнул курящий ударник труда, не спешивший войти внутрь.

– И тебе не кашлять, маргинал хренов, – глухо отозвался он. – Сигареты не будет?

Вид у жаждущего папиросы был помятым и хмурым. Он беспрестанно дергал плечами и перетаптывался на месте.

– Фи, какие мы грубые, – скорчил недовольную рожу курильщик. – Вам бы Матвей Батькович поучиться манерам, а уж потом у крестьян цигарки стрелять.

– Ну так есть или нет? – рыкнул Матвей, наклонив голову чуть вперед из желания, видимо, придать себе грозный вид, но он был похож больше на побитого морозами воробья, чем не терпящего промедления мафиози.

– Нема, батенька, – отозвался курильщик, зажав сигарету зубами и показательно похлопав по худым карманам джинсовки. – Сам последний хлеб без соли доедаю. А Вы, что, вчера-с проиграли все свое немалое состояние в карты или захотели вкусить остроты ощущений и искурить дешевой папироски?

Матвей с презрением оглядел одноклассника в мешковатых джинсах и такой же мешковатой джинсовой куртке в заплатах и покачал головой.

– Подумал с тобой поговорить как с человеком, – отозвался он, набирая код на замке калитки, – а ты все шакалишься, этакий эстет в потрепанной шинели.

Дождавшись одобрительного ответа в виде протяжного мерзкого писка, Матвей прошел внутрь, и калитка за ним лязгнула с особым остервенением.

– Да чтоб с человеком разговаривать надобно самому человеком быть, – крикнул курильщик ему вслед, схватившись за прутья решетки. – А ты все как барин с каторжниками!

– Да пошел ты, недобитый, – отозвался одноклассник и показал ему средний палец в ответ.

Курильщик, словно бы ожидая этого, довольно осклабился и ответил тем же крайне неприличным, но определенно любимым и отработанным жестом. Лаконично и емко, вместо тысячи ненужных слов они выразили друг к другу одинаковую степень презрения.

Вообще для одиннадцатого «А», представителями которого являлись эти двое, это самое презрение было формой взаимоотношений довольно древней и уже привычной, а самое страшное в какой-то степени даже удобной. Пока другие классы либо были дружны, либо враждовали не на жизнь, а на смерть, то они все одновременно друг друга презирали. Не было у них даже мелких группок разбитных хулиганов или трещоток-девчонок. Все были одиночками, затянутыми на переменах во всемирную паутину умных телефонов, или отщепенцами, находившими приюты в компании ребят из других классов или даже школ. Презрение их под собой имело разные основания, но во всех случаях было крайне сильным. Те, кто был из состоятельных семей, презирали кланы среднего достатка, и наоборот. Девчонки ни во что не ставили мальчишек, и те платили им той же монетой. Отличники косо смотрели в сторону раздолбаев, а раздолбаи косо смотрели на отличников. Продолжать описание хитросплетений их обоюдоострого презрения можно бесконечно, но достаточно уяснить лишь одно – за одиннадцать лет бок о бок эти двадцать человек так и не смогли ужиться даже на время шести уроков и, конечно же, не собирались менять своих привычек ради одного дня прощания. Никто из них не скрывал своей радости от того, что больше не увидит ни одноклассников, ни учителей, ни саму эту школу, но даже это общее не могло объединить их ради подготовки радостного для всех них события последнего школьного звонка. Одиннадцатый «А» искренне и даже где-то самозабвенно верил, что все утроится само собой, надо только не мешать этому, сидеть тише воды, ниже травы, и их голубая мечта обретет реальное воплощение. Никакие крики, слезы и истерики классной руководительницы, угрозы заместителя директора, авторитет родителей не могли убедить их в том, что последний звонок нужно подготовить, хотя бы пару песен и несколько стихотворений. Час позора и все свободны, но ученики выпускного класса стояли как пуговицы насмерть – они были уверены, что им ничего не будет, и в какой-то мере были правы. В конечном итоге все закончилось плачевно: классная руководительница их слегла с нервным срывом, директриса пришла в ярость (как никак любимая невестка!), а одиннадцатый «А» получил ультиматум, который заставил их впервые в жизни занервничать – либо они готовят последний звонок, либо ни у кого в аттестате не будет оценки выше тройки ни по одному предмету.

Это было крахом системы нигилизма выпускников. Никто, даже заядлые двоечники, не хотели терять свои пятерки по физкультуре и ОБЖ, поэтому на вынужденном, первом и последнем заседании класса в курилке за гаражами было принято решение отойти от политики американского правительства и пойти на переговоры с террористами. Совместными усилиями был составлен график репетиций под руководством учителя русского языка и литературы Кирилла Ефимыча Грозовского, человека даже ими уважаемого. Все-таки успешный писатель, хоть и одной всего книги, но зато какой! Ее уж точно знают все. Сомнений быть не могло – Кирилл Ефимыч был обречен быть воспеваемым за свой успех как во всей стране, так и в родной школе, где на него чуть ли не молились, так как только он один мог найти подход даже к безнадежным. Одиннадцатый «А» не стал счастливым исключением из этого правила. Кирилл Ефимыч, обладая магнитизмом и обаянием популярного человека, был единственным, кто мог повлиять на них так, как ему будет угодно. Он вообще пользовался особым почтением как у мелочи из средней школы, так и у старшеклассников, чего обиженные на жизнь учительницы, старые девы и разведенки, с трудом могли простить юным и спесивым, а выпускному классу с их долгой осадой тем более не было пощады.

Первая репетиция была назначена на первое апреля.

Шутку оценили не все. По крайней мере пока это сделали лишь Матвей Белоконь, мажор и сынок папки-адвоката, убежденный, что деньги могут решить все на свете, и заправский раздолбай Женя Липкин по банальному прозвищу Липа, который оперся спиной на ворота и теперь высматривал идущую по извилистой тропинке со стороны метро приземистую девушку в легком длинном пальто и цветастых кедах, с тряпичной сумкой на перевес. Волосы у нее на затылке стянул маленький тугой пучок из коротких серых волос, заткнутый простым карандашом. Подмышкой она держала что-то наподобие планшета для рисования, только с крышкой, которая, видимо, была предназначена для защиты рисунков или записей от вандальной непогоды или чужих критичных взглядов. Девушка шла быстро и резко, словно бы чеканя шаг как заправский солдат. Этакая решимость отражалась и в ее глазах, больших, а также абсолютно безжизненных, стеклянных как у хорошенькой куклы. Липа махнул ей рукой, а она слегка пошатнулась, но путь свой не прервала и приблизилась к однокласснику.

– Вижу, что даже в тяжелые часы падения революции интеллигенция не расстается со своим творческим добром, – подначил ее Липа, стукнув пальцами по планшету.

– Вижу, что даже в эти тяжелые часы падения революции лишенцы вроде тебя продолжают убого хохмить, – огрызнулась девушка, заткнув выбившуюся из пучка прядь в середину шаткой конструкции парикмахерского искусства.

– Какие мы проснулись сегодня дерзкие! – отозвался курильщик и отошел на шаг назад. – Неужто никто не поддержал твоего очередного переворота?

– Все те, кому надо, уже поддержали, – буркнула она, обогнув его по левую руку и пройдя к кодовому замку.

– Слушай, Верушка, скажи правду хоть мне, – канючил как маленький Липа. – Даже если проболтаюсь, то мне все равно никто не поверит. Я ведь тот еще песий враль.

– Я всегда правду говорю, – ответила она, вздернув квадратный подбородок, – а ты и правда песий враль!

– Так я о чем хотел спросить, – он растрепал длинные черные волосы на затылке. – Ты и правда намереваешься стать иконой женского революционного движения, которое освободит всех представительниц слабого пола от гнета их биологического долга перед человечеством? И еще! Вы до сих пор сжигаете лифчики на площадях или это уже моветон? На первый вопрос можешь не отвечать, если он слишком некорректный и обижает твои нежные женские чувства.

– Слабый пол – это гнилые доски, как сказала однажды великая актриса, а твои доски, я вижу, уже рассыпались в труху, так что да! – воскликнула она. – Я стану той, кто поведет женщин вперед, даст им то, что им действительно нужно, а не ложные идеалы материнства и мужерабства! И если тебе угодно, то я сама нарисую свой образ и повешу его в храме нашей революции! И нет, лифчики мы уже давным-давно не сжигаем, потому что мы их просто не носим.

За это время она успела ловко набрать код и дождаться пронзительного писка. Громыхнув калиткой, девушка со сметающей все на своем пути скоростью проследовала к ступеням школы.

– Верной дорогой идете, товарищ Мерзлова! – крикнул он ей вслед, но Вера этого уже не услышала, так же как и не увидела его короткой пародии на вождя мировой революции, скрывшись за дверьми школы.

Липа часто и весьма умно посмеивался над Верой Мерзловой или, как звали ее за легкое внешнее сходство с известной моделью все в классе и за его пределами, Верушкой. Идейная фанатичка за права женщина, она порой была неудержима, переходя в своих акциях протеста все границы здравого смысла, а порой и идиотизма. Отсутствие у нее даже зачатков чувства юмора сделало ее предметом всеобщих насмешек, которые разжигали в ней еще больше ненависти к устоявшимся порядкам любого рода. Остроумный Липа всегда любил подколоть кого не лень, но Верушка будто бы была его любимицей, и в этот раз он просто не мог пройти мимо. Ее бурная реакция на каждую его остроту отзывалась в нем ехидным удовлетворением.

Тогда он был также весьма доволен сложившейся между ними короткой перепалкой. Липа бросил печальный взгляд на уже почти истлевшую сигарету и вздохнул с особым сожалением. До фильтра оставалось всего ничего. Он коротко затянулся и тут же поперхнулся, завидев на дороге держащуюся за руки знакомую парочку. Он – в белоснежной футболке и новых джинсах, похожий даже издалека на старых секс-символов Голливуда. Она – в коротком платье и его байкерской куртке как одна из подружек кого-нибудь секс-символа Голливуда. Оба темноволосые, в солнцезащитных очках одной ретро-модели и с выражением на лице полного отсутствия всякого присутствия в этом мире, молодые и дерзкие. Не знающие могли с легкостью принять их за малолетних любовников из параллельных классов, но Липа знал один маленький секрет, который как раз и заставил его поперхнуться.

– Тебя сестра покусала? – спросил он вместо приветствия, когда пара подошла ближе. – Ты чего с братом сделала, ведьма?

Парень усмехнулся, а девушка в голос захохотала. Губы у нее были криво накрашены красной помадой отчего рот казался безмерно огромным и перекошенным как у паралитика. Липу передернуло от ее ужасающей театральности.

– Просто у нас до Славика долго доходит, – отозвалась она, жеманно поворачивая голову на каждом слове.

Она плавно и очень медленно положила руку брату на плечо. В этом собственническом движении было что-то неуловимо грязное и неприятное, Липа не мог объяснить что именно. Возможно, все это потому что он был единственным ребенком в семье и не знал, как нужно и можно вести себя с братьями и сестрами, а уж тем более с теми, что являются близнецами. Ему не посчастливилось испытать всю прочность и таинственность таких изменчивых братско-сестренских уз. Вот Славу, казалось, ничего не смущало. Он достал из заднего кармана початую пачку и вытащил сигарету. Липа достал зажигалку и дал однокласснику прикурить, все еще пребывая в замешательстве.

– Теперь, я вижу, дошло, – сказал он, покачав головой.

Славка недобро усмехнулся.

– Просто смысла больше нет, Липа, – отозвался тот. – В чем смысл-то? Нет его. Мы себе ни хозяева, ни рабы, так зачем обманывать себя и других, что скажешь?

– Скажу, что шмотки ты поменял, а порядок в котелке пока не навел, – усмехнулся Липа, делая очередную короткую затяжку и явно жалея каждый тлеющий миллиметр.

– Он еще научится, – проворковала девушка, повиснув у брата на плече уже полностью. – Я помогу.

– Вот это и страшно, – кивнул Липа. – Твоими молитвами, Стина, даже мертвый встанет.

– Даже у мертвого моими молитвами встанет, – захохотала она, приподняв слегка подол и без того короткой юбки.

Липа покачал головой и едко усмехнулся, прищурившись. Он успел побывать с разными девицами: умненькими девочками, которые хотят доказать всем, что они не такие уж и правильные; настоящими оторвами ни с одним приводом за нарушение общественного правопорядка; конченными сумасшедшими с дохлыми крысами в сумках; развратными потаскушками, которых успели помять все парни района. Словом, его донжуанский список был весьма внушительным уже к совершеннолетию, но вот Кристины Борзовой там, к его большому счастью, не значилось, хотя у нее и были все шансы. Она успела побыть и паинькой-отличницей, и отпетой хулиганкой, и полной психопаткой, обретя на конец почетный статус самой популярной шлюхи округа. Все бы ничего, но все эти перемены сумели уместиться в один год и не имели никакого объяснения, по крайней мере, известного широкой общественности. Хоть у Липы и были более или менее нормальные с ней отношения до всех этих метаморфоз, теперь он ее откровенно побаивался и сторонился. По рассказам очевидцев, Стина порой могла такую чучу отчебучить, что все городские сумасшедшие и бунтарки нервно курят в сторонке, так что Липа решил, что береженого бог бережет, и держался от Борзовой подальше.

С ее братом он тоже никогда особо тесно не общался, но знал его как последнего ботаника и конченного додика. Славик все время сидел на задней парте, рисовал каких-то космических уродцев из своих любимых комиксов и научно-фантастических сериалов в засаленных тетрадях тупыми карандашами, ходил в дедовских тряпках, но учился исправно, даже ездил на какие-то там олимпиады, защищал столь легендарную и эфемерную честь школы. О нем редко вспоминали и его почти не замечали, но все менялось с началом тестовой недели или приездом коричневых конвертов с проверочными заданиями из центра. Тогда Славка приобретал своеобразную популярность в обмен на безотказность в подсказках. По прошествии же экзаменнационной поры все возвращалось на круги своя: Борзов снова становился не видимым для одноклассников. Однако теперь назвать его не видимым язык не поворачивался. Липа имел честь лицезреть перед собой совершенно другого человека и сдержать удивление было так же сложно, как и желание проверить на вшивость новый отсюсюканный до мелочей образ бывшего зубрилы и неудачника. Слишком уж все было наиграно-ладно в этом семейном подряде.

– Значит, ты у нас теперь заделался крутым парнем? Этот… Как его там?.. Джеймс Дин, да? Марлон Брандо и ребята, – подмахнул его Липа. – Небось скоро купишь себе ретро-тачку и укатишь в закат со своей подружкой в цветастом платье и белых носочках.

Славик закусил губы и странно усмехнулся, почти как очаровательный киношный маньяк. Кристина, привалившись в столбу с кодовым замком и домофоном, гадко осклабилась. Липе очень хотелось верить, что он услышал далекий шум газанувшей машины, а не сдавленный хриплый рык за своей спиной. Никто не мог сказать, что могло взбрести в голову этой размалеванной профурсетке, поэтому он немного повел плечами и повернулся на пятках, чтобы видеть ее физиономию боковым зрением. Слава, видимо, заметил дискомфорт Липкина и по-дружески хлопнул его по лопатке.

– Зачем мне ретро-тачка? – спросил Слава, с чувством выдохнув сигаретный дым в сторону. – Я что, педик? Я уже купил байк. Весьма не дурный.

Липа скривился, но все же нашел в себе силы для одобрительного кивка. Как-то его отмутузила парочка байкеров, поэтому теперь он был с их племенем не особо в ладах. Ничего личного, просто уж очень у них кулаки тяжелые.

– На какие же шиши, позвольте узнать? – спросил Липа без особого интереса.

Славка зажал сигарету зубами и обогнул Липу, чтобы подойти к сестре. Стина тут же прижалась к нему и надула губы, сделав ужасно жалостливый вид униженной и оскорбленной отсутствием внимания больше пяти минут особы.

– На учебные, – отозвался Славка, набирая код.

Они с сестрой прошмыгнули за калитку, не разомкнув при этом тесных объятий.

– Так уверен, что поступишь на бюджет? – крикнул ему курильщик.

– Я надеюсь, что разобьюсь раньше, чем поступлю, – отозвался Славик, выплюнув сигарету на будущую клумбу и еще крепче прежнего прижал к себе сестру.

Липа смотрел, как они скрываются в пасти дверного проема школы. Эти двое всегда были странными. Единственные в их классе, кто держался вместе. Видимо, и правда существует эта близнецовая связь. Пес его знает, но после такого грех не поверить. Хотя вся эта мишура на них так отталкивающе смотрелась. Одним вот идет, спорить нечего, но на них как на корове седло, сверху расшитой золотой попоной накрыто. Оба разодетые как герои древних романтических комедий, которые крутят в выходные по тому бабскому каналу. Игра на публику, только бы заметили, а они потом сделали вид, что им все равно, не очень-то собственно и хотелось! Фу, аж тошно. Хотя… Кто знает вообще? Как говорят, чужая душа – потемки. Может, для них игра – реальность. Они все-таки и правда были чертовски чудными.

Липа покачал головой и с нескрываемым сожалением выбросил окурок на землю. Мерзко было встречать всех этих моральных уродов, которые кричали на весь мир о себе. Один все время кичился брендами, другая намеренно ходила как пугало, показывая, что мнение других ей не интересно, третья и четвертый заделались «оторви и брось» и теперь шокировали обычных смертных. Тьфу. Слабоумные идиоты.

Липа скривился и бросил прощальный взгляд на окружавшие школу дома серого кирпича, обнаженные деревья, которые как стыдливые девицы дрожали на легком ветру, одинокую пустую дорогу и сиротливый тихий парк за ней. Сердце защемила тоска, а потом и жалость к самому себе. Тело пробрал озноб резкого осознания, даже внушительной толщины джинсовая куртка не грела. Все проходит мимо, даже серость и унылость будней, а он словно бы запечатан в вакуумную упаковку как какая-нибудь колбаса или соленая рыба. Эти хотя бы чем-то заполняют свою жизнь – шмотками, идеалами, тупыми поступками. А он так не может. Все время стремится к чему-то, а его будто как по рукам бьют.

Вот как поймать этот самый момент, о котором говорят все эти его философски подкованные сверстники и те, кто постарше? Липа часто слышал, как они об этом рассуждают, но не знал ответ. Он знал лишь то, что его нужно ловить, но вот как это сделать ему было неясно. Неясно было и горе-философам. Иногда он думал, что жизнь для того и дана, чтобы узнать это, как словить этот самый момент, но доподлинно никто не знает даже этого. Однако когда смотришь на таких, как та тонкая особа, которая шатаясь брела в сторону школы по тропинке вдоль забора от детской площадки, понимаешь одно – неважно для чего дана жизнь, главное, как ее сохранить, чтобы потом понять, для чего же она, черт возьми, дана. Да, при взгляде на это изможденное существо с выпученными блеклыми глазами, тонкими руками и пожухлыми волосами начинаешь еще более отчетливо осознавать, как хрупко человеческое существование и как неважны все вопросы бытия перед угрозой реальной смерти, которая дышит тебе в затылок. Липа жалостливо оглядел подошедшую к нему, будто бы таявшую на глазах фею и тяжело вздохнул.

– Тебе не тяжело? – спросил он, подхватывая огромный баул, скатившийся с костлявого плеча и застывший на сгибе локтя.

– Нет, нет, спасибо, Липа, – тихо выдохнула она.

Ее дрожащая рука с выставленным вперед указательным пальцем застыла перед раскладкой цифр кодового замка. Она уже почти повернула крохотную головку и посмотрела на него с растерянностью и неловкостью, но он опередил ее в вербальном их выражении.

– Давай-ка помогу, – сказал Липа и быстро набрал код.

– Спасибо, – вяло улыбнулась она, сунув руку в карман куртки и протянув ему дорогую шоколадную конфету с воздушным рисом.

Липа поджал губы и кивнул, изобразив что-то наподобие благодарной улыбки. Писк смолк, когда он толкнул дверь калитки.

– Тебе говорили когда-нибудь, что ты ангел, Лида? – спросил он, убрав конфету во внешний нагрудный карман джинсовой куртки.

– Давно уже не говорили, – отозвалась девушка с усталым жеманством в тонком голоске.

– Тогда я тебе это говорю, – сказал Липа. – Лидия Котеева, ты ангел, посланный нам во спасение.

Холодной рукой она будто как обычно огладила его щеку и, потупив блаженный взгляд, прошла вперед. Липа не предал значения этому странному жесту. Он привык, что к нему прикасаются. Ему это даже нравилось, потому что это очень ценно, когда тебя касаются с хорошими, добрыми мыслями, а у Лиды они были именно такими. Липа посмотрел вслед прекрасной девушке, которая неуверенно, но прямо шла навстречу смерти. Развод четы Котеевых ударил по их детям с силой ядерного взрыва, и заметить это было нетрудно, потому что ударная волна прокатилась и по всем даже косвенно не причастным лицам. Вся школа трубила об их младшем сыне, который вот уже больше года молчал как рыба об лед, а недавно беззастенчиво свернул шею бедному попугайчику из живого уголка прямо на глазах третьеклассников. Те орали как резанные, и классная руководительница от своих воспитанников далеко не ушла, а Лешка молчал, хотя кол на голове теши. Старшая же дочь Котеевых выбрала более элегантный и жестокий способ психологического самоуничтожения – она отказалась от еды. Все началось с малого и будто бы незаметного, как всегда и начинаются большие беды. Сначала просрочка по оплате завтраков на ее имя, потом отказ дежурить в столовой, а затем и вовсе никто не мог вспомнить, чтобы Лида съедала хоть кусочек на перемене из тех контейнеров, что носила с собой, а затем она просто стала раздавать еду всем подряд как мать Тереза. Только вот сама она никогда не ела. Как святая мученица она тенью бродила по коридорам, пугая всех подряд, от техничек до учителей. Ее упрямство в отказе от удовлетворения первичных потребностей любого человека граничило с феерическим тупизмом, но факт оставался фактом – Лидия Котеева так и не начала есть. Ничто не могло убедить упрямицу. Всем вокруг оставалось лишь смотреть и ждать, когда ее тело скажет ее душе очевидную вещь – ты умираешь. По-настоящему.

Липа прошел вслед за одноклассницей и придержал калитку. Ромбовидные стрелки часов на школе показывали без десяти девять. Надеяться, что кто-то еще заявится отмечать вместе с ними день дурака было – о, боже, нет, только не каламбур! – просто глупо. А Липа и все пришедшие в тот день были кем угодно, но точно не идиотами. По крайней мере, он старался быть о них только хорошего мнения.

Калитка закрылась с тихим стуком.