Читать книгу День дурака - Дарья Игоревна Сердюкова - Страница 2

Следи за собой!

Будь осторожен!

Кино – Следи за собой

Лязг калитки покоробил чуткий слух учителя.

Кирилл Ефимыч любил наблюдать за сборами учеников перед началом рабочей вахты. С каждым днем, по мере продвижения недели от понедельника к пятнице, можно было видеть занятные изменения в этих спонтанных летучках около крыльца или ворот школы. В начале дети и те, кто ими притворяется, дышат энтузиазмом и энергией. Они свежи, выглажены и даже улыбчивы. Все меняется на следующий день, когда они устало переминаются с левой ноги на правую, нервно оправляя рукава своих вчерашних рубашек и надоедливо шаркая подошвами не вычищенных туфель. Блеск в их глазах уже замылен и теплится он только благодаря детской наивности. Уже завтра его не будет, конечно же, и в среду они приходят помятыми. Они не только выглядят, но и ощущаются усталыми, потасканными и потрепанными. Каждый похож на того самого медленно спивающегося работника завода, который еще трепыхается в своих жалких попытках не потерять возможность наскрести на бутылку честным трудом. Иногда Кириллу Ефимычу кажется, что между школьниками и этими стойкими алкашами и правда практически нет различий, потому что в наш век от некоторых мальчишек и девчонок разит вчерашней купленной в местном ларьке подслащенной сивухой. Среда становится тем самым поворотным днем для них: теперь у группы взъерошенных воробьев и галок, прислонившихся к стенам, колоннам и жердям ворот нет ничего того, что было еще два дня назад. В последующие два дня в них во всех можно углядеть только лишь медленно иссякающие запасы терпения, но для того, чтобы всерьез за этим наблюдать нужно быть больным извращенцем, не менее, потому что как иначе можно наблюдать за человеком, который по собственной воле наблюдает за чужими страданиями. Поэтому по четвергам и пятницам Кирилл Ефимыч только лишь бросал на площадку перед главным входом печальный взгляд и сочувственно вздыхал, выпуская из побитых годами курения сигаретный дым. Иногда он добавлял к этому ритуалу еще и кивок головы, но то случалось редко. Обычно в зачетные недели или предэкзаменационные сессии, чтобы выразить им свою поддержку и солидарность. Его совесть успокаивало то, что в выходные все они немного придут в себя, погоняются по улицам, сходят в кино или съездят на дачу, и в понедельник он снова увидит их свежими, выглаженными и даже улыбающимися. Пока этот круг повторяется, пока он не дает сбой, есть надежда на то, что у этих детей есть шанс прижиться к любому, даже самому безумному ритму жизни и самому жесткому рабочему графику.

Именно поэтому его так беспокоил и будоражил сегодняшний день.

Ему еще никогда не приходилось наблюдать за сборами школьников в воскресенье. Это казалось ему каким-то неправильным, но в то же время невероятно интересным для претворения в жизнь исходом в сложившихся для одиннадцатого «А» обстоятельствах. Конечно, как и любые дети, обычные дети, они не задумывались о последствиях своих действий, когда методично доводили каждого представителя преподавательского состава до шизофрении, психоза и алкоголизма. Кирилл Ефимыч в свою очередь наблюдал за их выкрутасами с некоей долей юмора и научного любопытства. Особенно это касалась тех самых шести учеников, которых он только что проводил в школу взглядом. Это была образцовая банда аутсайдеров, известная на всю округу, правда слава их расходилась рассказами об индивидуальных подвигах. Осознанно ни Кирилл Ефимыч, никто другой их вместе не складывал, в группу не определял. Все они были независимыми единицами (разве что близнецы держались вместе чаще, чем порознь). Тем не менее, сам учитель почему-то складывал их отдельные кусочки пазла в целую картину. Их лица гармонично сочетались между собой в его понимании, не менее гармонично, чем манера говорить, вести себя или держаться в обществе. Очень жаль, что они не встали рядом на фотографии для своего последнего ежегодника, какой был бы это современный Ренессанс! Отчего-то Кирилл Ефимыч мог поверить в то, что они все вместе вот так просто могли бы украсть печатную машинку и, не сумев ее выгодно продать и позже протащив ее через весь город, вернули бы на место. Они бы пробежали через весь Лувр, громко смеясь и держась за руки, но никогда бы не причинили вреда шедеврам искусства. Они бы лихо могли украсть детские маски из магазина игрушек, и никто бы их никогда не заметил, даже дородная хмурая продавщица за прилавком, которой покупатели мешали работать. Они даже среди аутсайдеров точно были бы аутсайдерами, потому что для них важно было не быть не похожими на других, не делать все наперекор, не излучать юношеский максимализм и противоречии молодости каждым своим поступком, словом, взглядом, а просто быть. Они хотели быть, отчаянно желали существовать, и неважно как, неважно где, и вообще неважно когда. Кирилл Ефимыч считал способность человека пребывать в таком состоянии, иметь такой склад сознания, подсознания или что там вообще есть у рода человеческого одной из величайших благодетелей, о которых, в принципе, и написал свою книгу.

Только вот никто этого не заметил.

Убедившись, что последний на сегодня ученик зашел в зияющую пасть школьного здания, Кирилл Ефимыч выкинул сигарету за подоконник, закрыл окно и прошел к включенному компьютеру. Уродливый моноблок гудел как динамо-машина, а грузился целую вечность, поэтому для выхода в сеть нужно было закладывать около сорока минут драгоценного времени. Ему в принципе было все равно, ведь он был одной из тех примерных рабочих лошадок, которых так любят начальники: приходил раньше всех, уходил позже всех. Ко всему прочему, он не задавал лишних вопросов, не просил премий и брал отпуск тогда, когда положено. Да и благодаря бабушкиным тренировкам по закаливанию иммунитет у него был отменный и даже прививок в сезоны гриппа и простуд не требовал, а больничных так уж и подавно. Словом, идеальный винтик огромного школьного механизма. Единственное, что можно был пенять ему в качестве отрицательного качества как работника, так это чтение литературной критики, а в частности своей критики в рабочее время. Числился за ним такой эгоцентричный грешок, о которым был никто не в курсе, так что и за грешок это можно было даже и не считать.

Знакомая веб-страница встретила его аскетичным оформлением и своевременным обновлением. Очередная рецензия на его вот уже много лет шумящий по всей стране роман пестрела исключительно положительными эпитетами на целых семь страниц стандартного документа. Даже в сахаре не было столько сладость, сколько похвалы было в этой исключительно положительной рецензии. Кирилл Ефимыч, увидев ее объемы, уже устал. Вместо того, чтобы в стотысячный раз читать приторные восторги, он решил обратиться к сути и пролистал чуть ближе к концу, чтобы зачитать финальный абзац:

«Хотя Грозовский вот уже более семи лет не балует своих преданных читателей даже намеками на следующий роман, все мы глубоко в душе надеемся, что вскоре автор порадует нас изданием фееричного продолжения его блистательного дебюта. Истинный мастер слова никогда не терпит суеты, поэтому такой длительный перерыв вполне оправдан для столь именитого автора, пусть некоторые так и не считают. Я лично должен отметить, что сколько бы не понадобилось Грозовскому времени для проработки и написания следующего своего шедевра, я буду рад и польщен написать о его новой книге для этого уже родного для меня портала. Дело остается лишь за малым: нужно просто пережить этот голодный период, перебиваясь жалкими и скудными на вкус и качество подачками современной литературы, которую нам так живо и даже нагло пытается продать книжный рынок настоящего времени. Однако долго ли сможет читатель продержаться на этом просроченном сухом пайке? Не знаю, как остальные, а вот мой читательский гастрит уже порядком мне надоел».

Учитель закрыл вкладку, оставив компьютер в спящем режиме. Все эти рецензии, которых за эти годы было написано несчетное количество, тешили его самолюбие и раздражали нервы одновременно. Кирилл Ефимыч не надеялся, что его будут помнить так долго. Он не рассчитывал на успех, он не ждал признания, но когда все это к нему пришло в более чем приличных масштабах, он был удивительным образом готов. Его достоинству во время дачи интервью и литературных чтений могли позавидовать даже именитые авторы. У него не водилось звездной болезни, он не кичился огромными гонорарами, которые свалились на юнца тогда, когда некоторые писатели вынуждены копить такую сумму годами тяжкого труда и килограммами проданных копий. Кирилл Ефимыч во всех смыслах стал удивительным откровением для каждой из сторон этого такого разного мира. Порой он сам себе представлялся этаким чужеземцем в богатой стране, которая навыдумывала себе страданий и выбрала его в качестве избавителя, мессии, и теперь он должен был нести тяжкий крест чуть ли не монаршего правления. Фи, как не культурно, думал он словами советского мультфильма. Это все отдавало какой-то пошлостью, но против факт, как известно, не попрешь: Кирилл Ефимыч сумел угодить всем и каждому, что до него казалось всем и вся абсолютно невозможным. Люди были им очарованы и пленены, поэтому когда он сказал, что не стремится написать что-либо еще и его дебют был лишь «удачным экспериментом» и «разовой акцией», они впали в отчаяние и самообман еще пуще прежнего. Они так его любили, что не могли поверить, что он может кончится. Они не могло поверить. А Кирилл Ефимыч не знал, как им объяснить, что он по сути своей даже еще не начался.

Как верная паства они ждали от него мудрого наставления, а он снял с себя рясу проповедника и ушел к еретикам, как он сам любил шутить. Теперь он был учитель, а не «философ нашего времени», как заверяла та газета о нем на следующий же день после старта продаж его первого и единственного романа. Кирилл Ефимыч действительно без какой-либо корысти или задней мысли отдался преподавательскому делу, в чем его известность и писательский навык были приятными бонусами. Он не был на особом счету, но ему доверяли. В конце концов, его взяли работать в школу без дня опыта преподавания и нужного образования. Ему даже не пришлось получить фиктивную корочку на трехмесячных дистанционных курсах. Не каждый мог себе такое позволить, причем как учитель, так и школа. Его прошлое никак не мешало и не способствовало его настоящему. Оно существовало будто бы автономно, только иногда эхом отдаваясь в его существовании вот такой вот нелепой сладострастной рецензией или еще чем-то подобным, очень нелепым и уже неуместным. Например, иногда его узнавали на улицах, иногда ему звонили с просьбой провести встречу в новом книжном магазине, а порой вообще приглашали на интервью или ужины. Он всегда вежливо отказывался, потому что не видел в этом смысла. Ему нечего было больше сказать о своей книге, а им вряд ли было что о ней спросить, а до его скромной персоны как таковой ни им, ни ему не было никакого дела.

Если же от интервью и прочей дребедени он и правда отказывался без капли сожаления, то рецензии все же были его маленькой слабостью. Все они были примерно меж собой похожи, как их не читай, потому что каждая из них в конечном итоге сводилась к одному и тому же вопросу: почему ты не напишешь еще одну книгу? Всем было решительно плевать какую, главное, что почему не напишешь. Как будто это сравнимо с покупкой пакета молока или пришиванием отвалившейся пуговицы! Ему всегда очень хотелось ответить на это бестактным и отвратительным вопросом в таком же стиле. Почему вы не разведетесь со своей истеричной женой, которой начали изменять после рождения первого ребенка? Почему вы не плюнете в лицо своему начальнику тогда, когда он в очередной раз начнет унижать вас перед всем коллективом? Почему вы дали приемному сыну свою фамилию, если он вам не родной? Почему вы врете своему лучшему другу, что у вас нет никаких дел, а сами идете пить пиво в бар с каким-то знакомым? Продолжать можно было бы бесконечно долго. У него были припасены сотни вариантов подобных вопросов, которыми бы можно было пикировать на то оскорбление, которое публика преподносила ему своим неудержимым любопытством и фанатичным восхищением, но он держал их при себе. Озвучив их, он не сделал бы одолжения никому из них.

Мудрое молчание было в натуре Кирилла Ефимыча, в его стиле. По сути и его книга не отличалась внушительным объемом, потому что он всегда очень точно и емко излагал свои мысли. По крайней мере, никто на непонимание его книги никогда не жаловался, даже наоборот, очень часто он слышал, что его роман очень понятен и близок тому или иному читателю. Тогда же Кирилл Ефимыч вежливо интересовался, что же тот там усмотрел, а когда слышал ответ, то очень старался сдержать снисходительную улыбку. Возможно, ему и поэтому было легко работать в школе: он просто очень хорошо натренировал эту улыбку и смирился с тотальным непониманием того, что он пытался донести до других. Правда дети все же иногда понимали да и с ними все обстояло куда проще и интереснее. Дети в большинстве своем открыты новым знаниям и идеям, они гибки и восприимчивы, что благотворно влияет на способность рассматривать иные точки зрения, в то время как взрослые за редким исключением чертовски уверены, что знают все. Даже если дети не понимали, они просили объяснить, и он сначала неохотно, а потом даже вполне с желанием раскрывал им сути и идеи. Взрослые же не просили никогда, а он никогда не настаивал.

Кириллу Ефимычу нравилось думать о себе если не как о хорошем учителе, то как о хорошем писателе, который пишет своего рода будущее этих детей, и это было намного важнее той книжонки, что он написал. Грозовский не чурался ввязываться во всякие школьные авантюры вроде самодеятельности, потому что искренне верил, что вот такой вот учитель как он мог бы помочь тому несчастному мальчишке, каким он был когда-то. Он писал сценарии, рисовал декорации, договаривался насчет костюмов и убивал часы личной жизни на репетиции. За реальными примерами ходить далеко не нужно: в этот день он по собственной воле клал на жертвенный алтарь собственный выходной, а перед ним еще один на редакцию того сценария последнего звонка, что ему кинули на планерке. Ему совесть не позволяла отправить детей позориться перед глазами и камерами родителей с тем жалким вычурным непотребством, которое зам по воспитательной работе наспех скачала из Интернета, даже не удосужившись выровнять поля и наладить единый регистр. Кто-то мог вполне резонно заметить, что он в таком случае не учитель и не писатель, а самый настоящий дурак, и Кирилл Ефимыч не стал бы с этим кто-то спорить, потому что… Потому что в некотором смысле это была чистая правда. Однако на него с каких сторон не посмотри, он со всех тогда был не особо умным человеком, но люди предпочитали уважительно называть его взбалмашным гением. Что взять с творческой натуры?

Сегодняшний его выбор был сделан, и Кирилл Ефимыч о нем ни капли не жалел, потому что он занимался чем-то полезным и чем-то вполне ему близким. Теперь же ему оставалось немногое, а именно дождаться, когда эта жалкая пародия на компьютер загрузит файл и распечатает его на древнем принтере с иссыхающим картриджем, срок годности которого вышел еще месяца два назад. Теплые листы не спеша выползали из тарахтевшего булыжника, который гордо именовался принтером во время инветаризации, и Кирилл Ефимыч торопливо раскладывал их на копии, соединяя цветными скрепками. Каждому ученику своя по цвету скрепка, конечно же.

Учитель пробежал глазами по титульной странице одной из копий. Интересно, какими бы эпитетами они снабдили свои рецензии на этот шедевр самодеятельного искусства? Возможно, какой-нибудь отчаянный фанат выложил бы за одну из таких копий кругленькую сумму, но Кирилл Ефимыч всегда относился к таким формам не восхищения, а поклонения с некоей брезгливостью. Он писал это не на продажу, не на потеху фанатам или толпе, а для детей. Не сказать, что он вложил в этот сценарий душу, но ему действительно хотелось, чтобы слова, которые ребята должны были произносить в свой последний день перед целой толпой родителей, родственников и друзей не отдавали мертвичиной, которой смердил изначальный вариант. Ему хотелось наполнить все эти пафосные стихи, шутливые сценки и слезливые песни хоть каким-то искренним признанием, воодушевляющим порывом. Вглядываясь в написанные и отредактированные строки, он видел несовершенство, где-то даже не соответствие формату, но надеялся, что если слова обретут объем и звучание, то эти шероховатости станут достоинствами. Они станут настоящими и живыми в объятиях голосов тех, кому действительно есть во что верить, на что надеяться и куда стремиться, а самое главное кому хочется быть.

На первом этаже явно завязалась перебранка, и стены ловко перекидывали возмущенный тон и презрительные интонации, чтобы принести их прямо в кабинет Кирилл Ефимыча. Он снисходительно улыбнулся и покачал головой, выравнивая последнюю копию сценарий для себя и выслушивая ладную перепалку:

– Ты на голову уроненный или укушенный? – ударило учителя в спину, когда он, зажав подмышкой кипу сценариев, закрывал дверь кабинета.

– Главное, что я на голову не придурок, как ты, – пролетело мимо него, стоило ему миновать длинный коридор.

– Закройте рот, а то выдует последние мозги! – поймал он, спускаясь по лестнице.

– Да нечему там выдувать, – влетело вместе с ним в актовый зал.

– Может, лучше рот закрыть, чтобы не орать? – осело у него на плечах, когда он сложил сценарии на подоконник.

– Это было бы неплохо, – усадило его на вращающийся стул возле величавого пианино.

Возня так и не прекращалась, она бурлила и поднималась, как волна, и Кирилл Ефимыч с улыбкой ожидал того, когда же она рассеется у порога актового зала. Он навострил острое ухо и прислушался к медленно опадающим голосам. Его глубокий вздох ненадолго опередил их приход.