Читать книгу День дурака - Дарья Игоревна Сердюкова - Страница 4

По инерции в облаке света

Неживые шагают тела.

Выдыхаю воздух согретый,

Но я слабый источник тепла.

Fleur – Пустота

По окончании первого прогона все шестеро энтузиастов были практически без сознания. Никто из этих заядлых пессимистов не был готов к такому количеству фальшивых улыбок, стихотворений с глупыми рифмами и попурри из популярных песен с привязчивыми мотивами. Кирилл Ефимыч наблюдал за их потугами с определенной долей умиления и толикой уважения. Несмотря на свои принципы, свои образы, которые они так методично выстраивали все эти годы, шестеро самых ярких учеников одиннадцатого «А» были слишком любопытны, чтобы просто так сдаться. Они были готовы переступить через гордость, чтобы докопаться до истины. Они не могли даже помыслить о бесчестье, об обмане, на который так можно легко споткнуться, когда ввязываешься в подобную авантюру как разговор с человеком вроде Кирилла Ефимыча. Учитель не собирался, конечно, им откровенно врать, но у него не было в планах выкладывать им все сокровенное на их обозрение на блюдечке с голубой каемочкой. Как настоящий педагог, он считал, что правду нужно заслужить. Тем не менее, такой подход не мешал ему в глубине своего сознания умилительно посмеиваться над незадачливыми актерами погорелого театра, которые старательно тянули гласные в дурацких песенках и дешево пафосных стихах. Он бы так точно не смог.

По их раскрасневшимся лицам Кирилл Ефимыч видел, как жаждали они поскорее покончить с первым блоком и перейти, наконец, к первому вопросу, а это могло значить только одно – они действительно надеялись на успех. Отчаянно и даже немного наивно, как только может надеяться саркастичный и колкий подросток. В этом было особое очарование, к которому невозможно было не проникнуться искренним и теплым чувством.

– Вы решили, кто будет первым? – спросил Кирилл Ефимыч, когда первый прогон был официально завершен.

Молодежь уставилась друг на друга в восторженной растерянности. Они как будто попали в парк развлечений и никак не могли поверить, что ни на один из аттракционов им не нужен билет. Кирилл Ефимыч и сам бы не поверил, не будь он так доволен этим днем, собой и своей компанией.

– Можно минуту, знатокам нужно посовещаться, – сказал Липа и тут же привлек всех в круг, в котором для учителя места не нашлось, но он особо и не обиделся.

Их шепот был громче любого крика, но Кирилл Ефимыч все равно не мог разобрать ни слова, они были действительно за пределами его слышимости. Он смотрел на напряженные плечи парней и склоненные в размышлениях головы девушек и пытался предположить, что же они в конечном итоге предпримут и как договорятся. За одиннадцать лет им еще ни разу не удалось прийти к единому решению, хотя сокращенное количество участников переговоров может разрешить эту проблему, так что в тот момент ему посчастливилось наблюдать не такое масштабное, как крестовый поход или изобретение электричества, но действительно историческое событие.

– Мы готовы, – огласила Верушка окончание круглого стола с важной темой на повестке дня. – Так вышло, что хоть мы читали вашу книгу, что в случае Липкина, конечно, удивительное явление, Лида все же оказалась вашим самым преданным вашим поклонником. Она многое знает о вас, но все же не знает ничего, поэтому мы предоставили ей право спросить вас первой обо всем, о чем она пожелает нужным спросить.

Кирилл Ефимыч внимательно выслушал ученицу и согласно кивнул. Их выбор его не удивил, но все же вызывал у него небывалую признательность к каждому из них. Они сумели прийти к логичному компромиссу, здравому и взвешенному решению, и это заставило его испытать зуд нервозности под кожей, казалось, всего лишь, но все-таки на мгновение. Возможно, школа не так уж и плохо на них повлияла. Он все-таки не решился списать полученный исход их обсуждений на влияние собственной преподавательской персоны. Это было бы слишком высокомерно даже для писателя.

Котеева представляла собой персоны призрачную, но никакую не загадочную. Все ее слабости и промахи были на лице и на теле, как уродливые, наполовину зажившие синяки. Она стояла перед ним слегка подрагивая, как блохастая дворняга, но не от страха перед возможным избиением, а от немощи. Котеева уже два года страдала от расстройства пищевого поведения, и все тактично делали вид, что не замечают того, как она отпрашивается на четвертом уроке в туалет, чтобы вывернуться наизнанку и избавиться от яблока, съеденного на большой перемене. Кирилл Ефимыч смотрел на нее как смотрел на всех дворняг: с жалостью и бессилием. Он не видел смысла скрывать этого от нее, потому что она от него свое саморазрушение не скрывала. Люди должны быть настолько честны к другим, насколько те честны к ним, и неважно, как тяжело они больны.

– Отлично, это очень грамотное решение, – сказал он без насмешки или издевки. – Что бы вы хотели узнать, Лида?

Котеева сделала неуверенный шаг вперед от своего места в первом ряду, оставив позади одноклассников, которые жадно смотрели на ее поредевший затылок, будто бы хотели прочесть ее мысли.

– «Мне всегда говорили, что вместе с изгнанием Адама и Евы из рая Бог лишил их любви, и это не давало мне покоя. Получается, что теперь мы, их жалкие потомки, вынуждены довольствоваться лишь бесконечной погоней за тенью любви?», – сказала Лида тонким голоском умирающего лебедя, сжимая костлявыми пальцами потрепанный ни одним прочтением роман учителя. – Так звучит начало вашей книги. Почему вы начали историю о любви ее отрицанием?

Молодежь застыла в изумлении греческими статуями на современный манер. Девушки с до неприличия открытыми ртами следили за каждым изменением в лице учителя, а парни старались сохранять ледяное спокойствие, что получалось у них из рук вон плохо – их пальцы подрагивали, а дыхание было глубоким и тяжелым. Кирилл Ефимыч же в свою очередь был, казалось, приятно удивлен вопросом. Взгляд его прояснился, лицо посветлело.

– Очень хороший вопрос, Лидочка, – сказал он, присев на край сцены и посмотрел на нее долго и внимательно, но она даже не шелохнулась. – Думаю, я начал повествование подобным образом, потому что это книга не о любви.

Книга с громким стуком ударилась о пыльный пол актового зала. Кирилл Ефимыч вздрогнул и растерянно заморгал, продолжая смотреть на Лиду, матовое лицо которой застыло весьма не притязательной для взгляда маской. Учитель даже на мгновение испугался, не испустило ли ее подобие тела дух, но плоская грудь все также продолжала тяжело вздыматься. Лида продолжала стоять и смотреть на него широко раскрытыми от полученного ответа глазами. Книга ласкала страницами носки ее ботинок, сиротливо прижимаясь к нему, словно ища защиты. Она лежала у ее ног, как и разбитые мечты преданной читательницы. Кириллу Ефимычу стоило бы устыдится своей хладнокровности, но он искренне считал, что так будет только лучше, причем для всех. Тут он был готов проявить всю честность, на которую был способен для всех шестерых. Да и к тому же, он по собственному опыту знал, что пластырь всегда нужно срывать одним махом. Хождение вокруг да около никогда и никому не служило хорошей службы.

– Как же?! – не выдержала Верушка, вздернув блеклые брови. – Получается все статьи и рецензии врут?

– Печально, но факт, – с досадой отозвался писатель и развел руками. – Я не стал их переубеждать, потому что в наше время любовь – это товар, который хорошо продается. По крайней мере, так сказал мой агент. И это лишний раз подтверждает то, что я был прав. Люди покупают суррогат того, чего в этом мире на самом деле не существует, потому что хотят обмануться. Вот скажите мне в двух словах, о чем моя книга?

В воздухе повисло иступленное молчание, которое нарушал лишь скрежет механизмов зарождения мыслей в головах подростков. Кирилл Ефимыч терпеливо ждал, переводя взгляд с одного не обделенного интеллектом лица на другое.

– О молодом парне, который влюбился в женщину намного старше себя, – сказал Матвей с как всегда перекошенной недовольством физиономией.

– Почти верно, – учитель щелкнул пальцами в знак подтверждения, – однако как закончилась эта связь?

– Ее затравили и закидали камнями на улице, – с отвращением ответила Верушка.

– Что сделал главный герой, когда увидел это? – спросил Кирилл Ефимыч, показав Мерзловой большой палец вверх.

– Он зарыдал и ничего не мог сделать, – сказал Слава отрешенно.

– Верно, – кивнул Кирилл Ефимыч. – Разве это любовь? Посмотрите на других персонажей внимательнее: муж главной героини, богобоязненный человек, не мог понять, как Бог допустил такое и довел его жену до греха; их дети были убиты горем из-за поступка матери и крупно рассорились меж собой, а также и со своим отцом; родители главного героя были опозорены и выгнали сына из дома за связь с замужней женщиной. Приглядитесь, и вы увидите, что вся их любовь к кому-либо и чему-либо развеялась как дым: любовь к богу, к родителю, к ребенку, к жене или мужу. Что сделал главный герой? Он расплакался! Ему стало себя жаль, стало больно и противно от того, что он ничего не сделал, не мог сделать. Он позволил им убить свою женщину на своих глазах, и единственное, что он смог сделать, – Кирилл Ефимыч хохотнул и хлопнул себя по бокам, – это разрыдаться как ребенок! Разве можно назвать это книгой о любви? Нет, она о предательстве, эгоизме, похоти, глупости. Словом, она о чем угодно, но только не о любви. Она о том, что любви как раз-таки нет.

Молодежь молча смотрела на учителя. В их взглядах перемежались ощущение мерзости пугающего открытия и восхищение новыми знаниям, а Кирилл Ефимыч пытался унять в себе бурю противоречивых эмоций. С одной стороны, он был искренне и безнадежно воодушевлен своими учениками, вдохновлен ими, поэтому то, с каким потрясением они восприняли его ответ, как романтично они отреагировали на его объяснение, его немного – всего лишь на пол-кончика ножа – это разочаровало. Однако он также отдавал себе полный отчет в том, что они по сути – всего лишь подростки, не окрепшие и довольно впечатлительные умы, от которых ожидать чего-то выходящего за рамки обыденности самого необычного мышления было глупо. Кирилл Ефимыч сжал губы в тонкую полоску, пытаясь справиться с разочарованием, принесенное ему скорее собственными завышенными ожиданиями, чем самими ребятами, которые были явно придавлены грузом размышлений на тему прошедшего разговора.

– Перерыв пятнадцать минут, а потом продолжим, – сказал он, потирая переносицу и направляясь к выходу. – Внизу заполнили автомат с напитками и всякой всячиной, так что можете подкрепиться. Столовая не работает сегодня, так что…

– Вы ошибаетесь, – тихий и уверенный голос Лиды прозвучал как оглушительный удар гонга.

Кирилл Ефимыч остановился на полпути прочь из актового зала и недоуменно нахмурился. Он резко повернулся на каблуках.

– Прошу прощения? – спросил учитель, найдя слегка затуманенным взглядом покачивающуюся на тонких ногах Лиду, которая сжимала в руках запылившуюся книжонку.

Ребята закопошились на насиженных местах, чтобы занять удобную наблюдательную позицию явно надвигающейся конфронтации. Девушка, казалось, побледнела еще сильнее, сливаясь теперь со штукатуркой на стенах, но решимость и упрямство на ее лице придавали ему незримых красок, объема, живости. Кирилл Ефимыч был поражен тем, как оно преобразилось, стоило ей только встать и отбросить посеченные жидкие волосы назад, и ребята явно не хотели пропустить удивительного события превращения Лиды в живого человека.

– Я говорю, что вы ошибаетесь, – в ее словах не было новых интонаций, они были тихими и простыми, как и обычно, но в этот раз никто не мог не слушать обычно незаметную Лиду. – Любви могло и не быть в начале, а также ее вправду могли у нас отобрать, как вы и говорили, но мы ее придумали будто бы заново. Компьютеров тоже не было, но мы их придумали, мы их сделали. Человеку хватило воображения, чтобы придумать и превратить в жизнь множество удивительных и прекрасных вещей. Тогда что мешает нам каждый день создавать любовь, которую мы придумали?

Кирилл Ефимыч смотрел в ее большие, слезливые глаза, отмечая их неестественную бесцветность, и сводил плечи от того, как сильно щемило сердце. Пусть голос ее был ровным, без истеричности и особых чувств, но в каждом его звуке он отчетливо слышал: «Вы меня разочаровали». Она говорила с ним вежливо, как с учителем; она умело подбирала слова, как с писателем, но глядела она на него с жалостью, как на человека. Молодежь за ее спиной будто бы уловила настроение этого невольного откровения и понурила головы, явно обратившись к своим собственным мыслям, груз которых никуда не делся.

– Вот именно, – шепотом проговорил он, но акустика зала позволила им отчетливо услышать его, – что же нам мешает…

Выйдя за порог в светлый коридор, Кирилл Ефимыч оперся спиной на стену, ощутив бугристую текстуру краски и прохладу каменной кладки сквозь тонкую рубашку.

Обычно дети верят в существование приведений или русалок, но они никогда не поведутся на ложь взрослого человека, даже если она утопает в океане правды. Это удивительное детское свойство: верить в невероятное, но за версту чуять и ненавидеть приземленный обман. С возрастом этот дар теряется, и сомнению поддается даже прописная истина. Они пустили ему пыль в глаза тем, что повелись на весьма дешевый прием, который разжег их любопытство и вынудил выйти из зоны комфорта. Он ненавидел себя за это. Он ненавидел себя за то, что думал о них со снисхождением и уступкой, за то, что дал им скидку с барского плеча. Кирилл Ефимыч был даже рад, что они так ловко указали ему его место. Они жестоко втоптали его самолюбие в грязь, показав ему то, что он не такой уж и умный, не такой уж и проницательный психолог, как он сам очень все-таки высокомерно о себе думал. Воистину эти взрослые дети его унизили самым простым и самым гениальным образом! Он написал четыре сотни страниц, чтобы годами убедить себя в том, в чем они разубедили его за пять минут, и ему оставалось только поаплодировать их развитому воображению и способности мыслить так глубоко. Не все их ровесники способны на то, чтобы так основательно анализировать ситуацию и так полно понимать суть. Про Лидию и говорить было нечего. Она поставила его в тупик, задав вопрос, на который он так развернуто отвечал неправильно долгое время, и он теперь мог только надеяться, что ее образ мысли не пошатнет его личностный авторитет в глазах остальных, потому что… Он ведь просто человек.

Кирилл Ефимыч мог бы смириться с тем, чтобы перестать для них существовать как учитель, как писатель, но как человек… Нет, как человек он бы не смог.