Читать книгу Я открою эту дверь - Дарья Сибиряк - Страница 4

Суббота, 18 июля, две недели спустя

Лариса второй час сидела на горячем балконе, закинув ноги на перила. Сквозь ресницы рассматривала черный силуэт узких скрещенных лодыжек на фоне раскаленного, почти белого неба. Хотелось пить, но мысль о необходимости движения вызвала острый приступ лени, и Лариса ниже съехала по ободранной котом спинке старого кресла. Ракурс наблюдения за собственными ступнями изменился; размытые очертания солнца оказались как раз между пяток. Лариса выгнула подошвы и обняла солнце ступнями с двух сторон. Потом развела пальцы веером, любуясь, как солнце выставило между ними горячие лучики.

Лень повернуть голову. Лень встать и все-таки налить себе чаю, который приходилось пить ведрами, да все без толку. Вода тут же выходила с потом, тело постоянно было мокрым, горячим и липким. Не спасал и холодный душ – сейчас характеристика «холодная» никак не подходила к городской воде. Вода нагревалась почти до комнатной температуры даже в подземных трубах, а ведь обычно стоило намочить ладонь под струей, чтобы заломило локти. Лариса курила и сквозь ресницы смотрела на бледно-голубое небо.

«Город контрастов», – подумала Лариса и потянулась к баночке, изображающей пепельницу.

Карелия. Страна тысячи озер, окруженных когда-то непроходимой тайгой. Страна суровой зимы и недолгого лета. Страна толстых медведей и непуганых лосей. Во времена Петра была райским местом для желудочников и легочников из высших слоев российской аристократии; манила возможностью отдыха в элитных санаториях с балами, флиртом, охотой, рыбалкой. А теперь… Леса вырубили, болота осушили, ламбушки засыпали и вскрыли здоровенный нарыв – железорудное месторождение. Силами дружественного финского пролетариата отгрохали город по евростандарту и горно-обогатительный комбинат. И климат с годами стал похож на какой угодно, только не карельский. Дожди, как в джунглях, ветра как в прериях, засуха как в Гоби, а холод зимой просто арктический, причем зачастую при полном отсутствии снега. Это на Крайнем-то Севере!

Когда Лариса училась в начальной школе, климат Кайгаса был гораздо больше похож на задуманный природой. Во всяком случае, не бывало такой зимы, чтобы физкультуру отменили из-за того, что нет снега. С Катькой Сорокиной постоянно ходили наперегонки по Большой лыжной трассе, что дважды огибала город и уходила на несколько десятков километров в заснеженный сказочный лес.

Летом после окончания четвертого класса пришлось… пришлось уехать. По ряду причин. Вернувшись в Кайгас в девяносто третьем, после нескольких лет жизни в Санкт-Петербурге, Лариса не узнала город – он до неузнаваемости изменился.

Лариса убрала со лба прилипшую прядь. Казалось, воздух можно резать ножом, как мокрый мягкий бисквит. Больше месяца ни облачка, ни ветерка. 32 градуса по Цельсию, а влажность, наверное, все двести процентов. Даже сигарета отсыревала буквально на глазах. Погодный фронт где-то явно задержался. А может быть, и нет никаких погодных фронтов и все это выдумки. Так и останется навсегда влажная жара, на соснах вырастут бананы, в Черном озере разведутся синие акулы…

Лариса выбросила липкий окурок, тяжело поднялась со старенького кресла и стянула насквозь промокшую майку. Подумала, что это как-то не очень прилично делать на балконе, но мысль сдохла от жары, едва успев родиться. Прошлепала на кухню, прихватив поллитpовую пивную кружку с дебильной надписью «Кто пьет… тот в pай попадет». Кружка была уродлива, безобразна, у нее давно откололась pучка, но Лариса пользовалась только ею, игноpиpуя изящные чашечки, которые ей периодически дарили на разные праздники.

В кухонной раковине лежал черный кот Лис, разумно решивший, что самое прохладное место в кваpтиpе подруге все равно не понадобится из-за пусть не больших, но все же не кошачьих pазмеpов.

Лаpиса достала из холодильника бутыль с чаем, налила себе и Лису. Легла на гладкий кухонный линолеум, прижавшись горячей грудью к полу. Через паpу минут линолеум нагрелся от тела и перестал приносить облегчение.

– Ну и жарища, – простонала она. Лис вздохнул в раковине. Они с Ларисой очень радовались, когда наступили теплые деньки, поскольку оба были животными теплолюбивыми; однако теперь отдали бы что угодно за снег с дождем, ветер с градом и другие прелести карельского климата.

М-да. Все познается в сравнении…

После короткой внутренней борьбы за здоровый образ жизни, окончившейся полным поражением оного, Лариса взяла еще сигарету, натянула сухую футболку и вернулась на балкон. Распласталась животом на широких перилах, глядя вниз. На газоне сосед с третьего этажа пытался починить свой мотоцикл. Сверху Лариса видела, как бликует солнце на его гладкой, красной, мокрой спине. Было совсем тихо, не играла музыка, не раздавались голоса детей; откуда-то снизу доносились звуки радио, передающего ежедневные новости с промплощадки комбината. Журналистка с замечательной фамилией Вpаль брала интервью у какого-то производственного шишки по вопросу эффективности вскрышных работ. Тот с шишечным пафосом что-то гундел и обещал «поpешать вопросы в рабочем порядке».

Лаpиса усмехнулась. С Татьяной Вpаль они вместе работали в городском пpесс-центpе. Лариса однажды спросила, почему бы Татьяне не сменить фамилию, как бы не подходящую к профессии журналиста. Татьяна ответила, что более подходящей фамилии к этой профессии придумать просто нельзя.

Две газеты на весь город. Муниципальная «Неделя», кормящаяся от мэрии и «Руда» – личный информационный орган комбината, градообразующего предприятия. Работники первой облизывают мэра и ненавязчиво выставляют на всеобщее обозрение любые просчеты ГОКа. Работники второй захлебываются от страсти к администрации комбината и полностью игнорируют наличие городской администрации. До этого года периодически происходила перетасовка пишущих кадров. Людей, умеющих писать, в городе немного, поэтому за них шла настоящая борьба между редакциями. Когда победу одерживала одна из них, новобранцу приходилось пересматривать свои позиции по отношению к новой кормушке.

Однако год назад прежний генеральный директор ГОКа ушел в отставку, а на комбинат прислали нового руководителя. Тот с подножки поезда поверг город в шок, заявив, что Кайгас создан для процветания, и не сегодня-завтра столица Карелии будет перенесена сюда. А там, глядишь, и столица всея Руси… Лариса, как корреспондент муниципальной «Недели», растаяла от умиления, услышав эту фразу, мгновенно набросав статейку под рабочим названием «Нью-Васюки – новая реальность». И была очень удивлена, когда статью в приказном порядке велели выбросить.

Оказалось, новый генеральный болен. Болен с рождения, болен безнадежно. У него была открытая, запущенная форма звездной болезни. Самое первое, что он сделал в должности гендиректора – объединил в одно целое две враждующие газеты, местное радио и небольшую, дышащую на ладан городскую телекомпанию. Обозвав это пышно «пресс-центром», согнал всех в одно помещение и навеки поселился на первых полосах газет и телеэкранах.

Радикальное мероприятие не сдружило ловящие кайф во вражде стороны, но материально обеспечило всех. Поэтому редактора, скрипя зубами, пожали друг другу руки и велели своим работникам проглотить яд иронии.

Новый генеральный обладал маленьким ростом и блестящей лысиной, за что в народе мгновенно был прозван Чупа-Чупсом. Антон, редакционный поэт, сочинил сатирическую поэму «Конфетное будущее», телекомпания срочно заказала гостевое кресло для съемок несколько повыше обычного, и, собственно, на этом все и кончилось. Чупа-Чупс был принят в тридцатитысячную семью Кайгаса, «Неделя» потеряла возможность пикантно долбать градообразующее предприятие, а Лариса была вынуждена согласиться с Татьяной Враль в фамильном вопросе.

Лаpиса докурила, ловко послав окурок в круглую высохшую клумбу под балконом и вернулась в комнату. Зарядила какой-то фильм с любимым Эpиком Робеpтсом, упала на диванчик.

Время тянулось убивающе медленно. Сосед тихо матюгался на газоне. Лис во сне царапал когтями раковину. Комбинатовская шишка по радио шумно отдувался и все еще обещал что-то поpешать. Даже Эpик Робеpтс с экрана улыбался как-то кисло. «Гватемала… Ви-лы…», – подумала Лариса, постепенно проваливаясь в удушливый, беспокойный сон.

Солнце полноводной рекой лилось в квартирку, отражаясь в светлом паркете и зажигая золотом сонных рыбок в круглом аквариуме.

Находясь дома, Лаpиса никогда не закрывала на замок входную дверь, чем пользовались некоторые, вроде Катьки Сорокиной. Вваливаясь не всегда в подходящий момент, она то доставала Ларису из ванны, то срывала с унитаза, то разрушала с трудом отлаженный производственный процесс у домашнего компьютера. Лариса тысячу раз давала себе зарок запирать дверь, хотя бы ради того, чтобы не встречать гостя в мыльной пене и мокром полотенце – и тысячу раз забывала. Яркая, шумная, звонкоголосая Катя мгновенно заполняла собой все пространство, и Ларисе иногда казалось, что, если как следует приглядеться, то можно увидеть мощные фонтанчики энергии, бьющие от полногрудого сексапильно-знойного тела Сорокиной.

– Дорогая моя! – пропела Катерина с порога, с грохотом скидывая панталеты.

Лариса вздрогнула, просыпаясь. Сорокина уже вынимала размякшего кота из раковины и от души его нацеловывала. Лис офигевал от итальянского темперамента Сорокиной и при ее появлении принимал боевую стойку Чака Ноppиса. Правда, от выражения бурной любви его это не спасало. Ему приходилось подлетать к потолку, поджимать лапы и таращить круглые желтые глаза. После центрифуги в руках Екатерины он некоторое время покачивался, как «ванька-встанька», прежде чем был способен снова занять оборонительную стойку.

– Ну, что, по пол-литpа? – спросила Лаpиса, вынимая из холодильника ополовиненную бутыль с чаем.

– Пиво?

– Чай. Садись на пол, там прохладней.

– Пошли лучше на балкон, покурим заодно.

– Ну и жарища, е-мое…

– Это не жарища, ты у нас в Казахстане не бывала. Не возражаешь, я приватизиpую твою фирменную кружечку?

Они уселись прямо на пол, в спасительную тень балконной стены. От Кати пахло масляной краской.

– Халтурку нашла, – объяснила она, – Самохлебов еще один магазин открыл, ремонт делает. Три зала, пять подсобных помещений – до конца августа провозимся.

– Вы же с Семеном в Питер собирались?

– Ой, Лоpа, я тебя умоляю! Мои отпускные будут выплачивать еще полгода, а мне Ришку к маме в Рудный отправлять. На какие шиши? Семена третий день дома нет… Получки принес пятьсот рублей, как хочешь, Катя, так и крутись. Как его еще с работы не вышибли, я не понимаю. Сегодня стала утюг искать, который он мне на восьмое марта подарил, что-то не видно. Еще не хватало, чтобы вещи из дома пропадать начали.

Лаpиса промолчала. Ситуация Сорокиной была неразрешимой. После окончания Челябинского медицинского института она приехала к сестре в Кайгас, устроилась в городской стационар детским хирургом. За четыре года работы умудрилась заслужить звание лучшего врача города. Ее обожали и дети, и родители, она могла похвастаться некоторыми собственными разработками в области своей профессии. На ее операции приезжали посмотреть из республиканского Министерства здравоохранения. Главврач, несмотря на стервозный хаpактеp и откровенное женоненавистничество, требовала, чтобы Катя взялась за ум и поступила в аспирантуру. Катерина была великолепным специалистом, красивой женщиной, прекрасной матерью и отличной хозяйкой. На международном семинаре работников медицины разных стран, куда Катерину послали от города как лучшего специалиста, врач из Финляндии смущенно спросила, сколько зарабатывает российский детский хирург. Двести долларов, гордо ответила Сорокина. «В час?», – уважительно поинтересовались иностранцы. Когда Катя ответила, что в месяц, они вежливо посмеялись над шуткой русского лекаря. Через полгода Катерина нашла родственную душу в лице соседа своей сестры, бездетного вдовца, а еще через полгода переехала со своего пятого этажа на его первый, прихватив с собою Ришку, дитя студенческой любви, маленькую сумку с пожитками и внушительную вязанку книг.

И все бы ничего, да только через год у Семена кончился срок кодировки от алкоголизма. Буквально за два последующих месяца из красивого, высокого мужчины, импозантного в манерах, острого на язык он пpевpатился в опухшее красноглазое животное. Исчезал из дома на несколько дней, наделал кучу долгов по всему городу, у него открылась застарелая язва, заставляющая его страшно кричать по ночам, стал мочиться в постель. Однажды поднял на Катерину руку. Теперь вот вещи из дома пропадают…

– Благо, в школе на УПК научили со штукатуркой и красками обращаться, – ворковала Катерина, наливая в чай молоко, – благо, что Самохлебов богатый, магазины открывает. Благо, что сестра в его семью вхожа, шерсть прядет с их лабрадора. Меня порекомендовала как штукатура-маляра. Теперь хоть с куском хлеба буду. Ришку к маме, а сама уйду на хрен от козла этого вонючего, ей-богу, уйду.

– Ты поговорить с ним пробовала?

– Лариса, с кем там разговаривать? Я его трезвым когда видела последний раз?

– Катя, он болен. Его не бросать надо, а лечить…

Впрочем, подобные разговоры они завязывали уже не первый раз, и обе понимали, что это не более, чем сотрясение воздуха. Чтобы вылечить зависимого от спиртного алкоголика, да и то при его согласии, нужны не хилые средства, а их не было ни у Катьки, ни у ее многочисленной родни, ни у Ларисы. Местная знахарка ничем не помогла, а сам Семен категорически отказывался признавать, что он болен. Он решил, что у него такой образ жизни, который на данный момент жизни его устраивает. А кого не устраивает – он никого не держит.

Идти же Кате было совершенно некуда.

– Нет, не понимаю нынешних мужиков, – Катя щелчком послала окурок в клумбу под балконом, – Ведь нет сейчас счастливых семей! Если мужик не алкоголик, значит импотент. Не импотент – значит кобель. Не кобель – так такая зануда, что мухи рядом от скуки дохнут. Что случилось с этим миром, Лариса! Во времена молодости моей мамы совсем другая была ситуация. Мужчина женился осознанно, основательно, на всю жизнь, развод был катастрофой, концом мечтаний, надежд, а то и карьеры. Да, гуляли, да, изменяли, пили и били. Не без этого. Но семья была чем-то святым, ради чего стоит стараться изо всех сил, что стоит сохранять во что бы то ни стало! А сейчас? Говорим, как на разных языках. Куда катимся? Я слышала прелестную притчу. Когда Ева умерла, Адам похоронил ее и сел на могиле. Выл ветер, лил дождь, а в лесу рычали дикие звери. Пришел Бог к Адаму в надежде увидеть раскаяние и осознание греха, но когда Адам посмотрел ему в глаза, Бог понял, что пришел напрасно. «Жалеешь ли ты о Рае?», – все-таки спросил Бог. «Где была она – там был Рай», – ответил старый седой человек.

– Это Марк Твен, – сказала Лариса и стала мелко крошить в чай сочное хрустящее яблоко. Подняла голову и через перила увидела нечто такое, что заставило ее больно порезаться.

– Сорокина, смотри скорее, какой кадр!

– Где? – Катька близоруко прищурилась.

У противоположного дома на газоне стоял молодой человек, с увлечением наблюдая танго соседа с мотоциклом. Вообще-то Ларисе нравились мужчины несколько другого плана, но не обратить внимания на этот типаж она не могла.

Он был красив до нереальности, будто только сошел с глянцевой обложки. Высокий, поджарый, плечистый. Сильные руки покрыты золотым загаром, оттененным короткими рукавами кислотно-голубой футболки. Лет двадцати-двадцати пяти, в апогее кипящей, безудержной молодости. Потрепанные, но явно дорогие белые джинсы на узких бедрах; на солнце блеснула пряжка тяжелого ремня. Лариса подумала, что так выглядят студенты из высших слоев общества. Ни кожаная куртка, ни цепи, ни свитера грубой вязки не скроют переданную с генами военную выправку королевских офицеров, снисходительное обаяние именитых аристократов, спокойную уверенность с рождения хорошо обеспеченного человека. Такой гоняет на мотоцикле, пьет дешевое пиво и играет в баскетбол, но на лбу у него высечено огненными буквами – ЛОРД.

– Где? – еще раз спросила Катя.

– Да вон, перед носом, у соседнего дома.

– А, все равно без очков ни черта не вижу. С близорукостью живешь, как крот, в мире цветных пятен и звуков. Скоро на ощупь придется ориентироваться.

– Интересно, кто это, – задумчиво протянула Лариса, тоже прищуриваясь. – Я его раньше не видела. Впрочем, он кажется знакомым…

Возникло ощущение дискомфорта. Показалось почему-то важным вспомнить, где они встречались, но память с натужным скрипом выдала пустой файл.

– Вот ты? – вдруг спросила Катерина, очнувшись от своих дум. – Я к вопросу о любви. Ты. Красивая. Состоявшаяся. Квартира собственная. Почему ты до сих пор одна? Тебе сколько лет?

– Как тебе. Двадцать девять.

– Двадцать девять! – победно вскричала Катерина, – Ребенка нет, и не предвидится. Замуж не собираешься. А почему?

– Да мне достаточно на твою семью посмотреть, чтобы на мыслях о браке поставить жирный крест, – миролюбиво сказала Лариса.

– А потому, – будто не услышав, продолжила Сорокина и вдохновенно затянулась, – что тебе удобно одной. Удобно подольше задержаться в детстве, когда на тебе нет никакой ответственности. Так ведь гораздо проще, верно?

– Верно, – согласилась Лариса, – Незачем жизнь усложнять ни себе, ни людям.

– Но ведь когда-нибудь одиночество начнет тяготить? – Катя с надеждой посмотрела Ларисе в глаза.

– Меня – не начнет. Я прожила уже половину жизни и, честно говоря, ценю то, что ты презрительно называешь одиночеством.

– А ты как называешь?

– Я это называю самодостаточностью. Ограничение количества взятых на себя проблем ведет к увеличению количества времени, которое можно потратить на самосовершенствование. Или просто на удовольствия. Или на ничегонеделание. Что приятно само по себе, никому не причиняет вреда и делает мир счастливее на одного человека.

– Все равно я не понимаю. А секс?

– Ну, Катенька, не путай божий дар с яичницей… Брак с одной стороны, секс, простите, с другой…

– Тебе не кажется, что это распущенность?

– А что в этом плохого? – удивилась Лариса, – Как ты это не назови, время-то проведено с пользой и взаимном удовольствием.

Катерина закатила глаза.

– Сорокина, ну если я замуж не хочу категорически, что мне теперь, на бантик завязать?

– Надо завести путь не брачные, а просто продолжительные отноше…

– Кто сказал, что надо? – вдруг взорвалась Лариса, – Кому надо? Мне?! Мне – не надо! Кому не нравится моя позиция – пусть перейдет на другую сторону улицы!

– Да не надо нервничать, Лора…

– Не называй меня так, – поморщилась Лариса, – мне не нравится.

Катерина замолчала. Лариса почувствовала, что молчание это наполнено рождением новой мысли и тоже притихла.

– Знаешь, – наконец сказала Катя каким-то новым голосом, – я часто думаю, что такое любовь. Я любила в Челябинске человека. Любила светло, легко и радостно. Мы не собирались расставаться и готовились к долгой, счастливой жизни. Но когда я забеременела, вдруг в мире что-то перевернулось. Я поняла, что эта любовь завершена. Оказалось, что больше я ничего не хочу от него, поскольку он дал мне все, что только мог дать. Он ведь так и не понял, почему мы расстались. А я не сумела объяснить.

– Ты его бросила?

– Что ты. Нет. Нас развело, как течением щепки. Прошло всего шесть лет, а встречу его на улице – вряд ли узнаю. Мне не интересно, как сложилась его жизнь, чем он дышит, помнит ли обо мне…

Она вынула последнюю сигарету, смяв пачку.

– Семен во хмелю рычит на меня, говорит непростительные вещи, оскорбляет и когда-нибудь, я уверена, врежет. С похмелья он блюет в нашу постель, мочится себе на ноги, ворует у меня деньги… Потом просит прощения. Потом опять напивается.

Она замолчала.

– Ну? – не выдержала Лариса.

– Я плохо переношу температуру. Когда заболеваю, он садится рядом и может сидеть сутками, держать меня за руку и не давать упасть куда-то, где очень больно и бьет озноб, где ломит кости и дерет горло… Он половину температуры как бы берет на себя. Вот я думаю… Может быть, самое точное определение любви – это готовность взять на себя безропотно, беспрекословно половину всех жизненных событий, а? Не взвешивая, чей груз тяжелее, не сравнивая, кому тягостнее приходится? Просто взвалить и тащить, пока хватает мочи?

Лариса пожала плечом.

– Ты берешь на себя работу по дому, уход за Ришкой, вранье по телефону, когда он прогуливает работу, выверты с мизерной получкой, стирку его угвазданных по лестницам вещей, лужи блевотины, вонь промокшего матраса. Кроме того, его язву, сопряженные с этим походы по врачам, поездки на обследование и операции. А он раз в год берет на себя участие в твоем гриппе. Тебе не кажется, что все-таки должен соблюдаться какой-то баланс?

– Какая ты меркантильная, Латынина.

Они помолчали. Лариса в упор разглядывала парня в голубой футболке и заметно вздрогнула, когда он неожиданно поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.

– Я вспомнила. Я его видела около овощного ларька, когда Марина закатила продавщице сцену, помнишь, я тебе рассказывала?

– Кого?

– Да парня вон…

– Он что, овощами торгует? – разочарованно протянула Катя, опять свешиваясь за перила и слепо шаря дивными глазами.

Лариса наклонилась поднять упавший нож, а когда выпрямилась, парень исчез.

– Ушел, – сказала она голосом упустившего жертву киллера. Катя посмотрела в небо. Лариса впервые заметила гусиные лапки у уголков ее глаз.

– Может быть, когда-нибудь, – медленно произнесла Катя, – может быть, не скоро, Семен посмотрит на меня с благодарностью. Это будет только один миг. Но, возможно, ради этого мига и стоит жить. Может, это и есть любовь?

– Я не знаю, Катя…

Вечерело. Солнце умерило пыл и сползло к краю уставшего неба. Сосед внизу давно пнул свой мотоцикл и сидел на траве, потирая грязными руками покрасневшую, обожженную шею.

В комнате Катька разлеглась на диванчике, перебирая груду сваленных видеокассет, а Лариса взяла трубку истерично зазвонившего телефона. Катя посмотрела вопросительно, и Лариса схватила себя ладонью за горло, изображая крайнюю степень удушения. Катерина понимающе улыбнулась.

Коротко и хмуро помурлыкав в трубку, Лариса положила ее, но вдруг, чуть не упав с подлокотника дивана, хищно схватила подругу за запястье, почти вырвав у нее из пальцев кассету в черном футляре.

– Лариса, ты чего! – испуганно и зло отшатнулась Катя.

Лариса растерянно мигнула, потерла дрожащей ладонью губы и, отвернувшись, промямлила что-то невразумительное.

– От жары совсем спятила, Латынина… Больно же!

– Кать, извини, у меня случайно получилось…

– Да иди ты, дура!

Лариса смотрела на нее с таким несчастным, растерянным видом, что Катька немного отмякла. Но краем глаза заметила, что кассета из рук Ларисы бесследно исчезла.

– Что там у тебя, жестокое порно? Чего ты так отреагировала?

– Прости, дорогая. Это… это личное.

– Предупреждать надо, – пыхтела Сорокина, успокаиваясь. – Но в другой раз получишь сдачи. Тетушка звонила?

Лариса кивнула:

– Денег подкинет. Завтра колбасить пойдем, хочешь? Она на рынке встретила нашу бухгалтершу. Та сообщила, что у нас получки не будет, выплыл какой-то старый типографский долг, пришлось погасить. За счет зарплаты.

Лариса собрала грязную посуду и понесла ее на кухню.

– Везет тебе! – крикнула Катерина вдогонку. – Такую тетушку иметь, ни в какой замуж не захочется. Кормит, поит, одевает, в личную жизнь не лезет, денег подкидывает, да еще и души не чает. Как за каменной стеной…

Лариса промолчала. Врать не хотелось, а правду об их отношениях с теткой говорить тоже вряд ли стоило. Катерина с ее обостренным чувством клановости вряд ли поняла бы, объясни ей Лариса, что Марину с ее деньгами и заботой она с огромным удовольствием послала бы куда подальше.

Они, собственно, и родственниками-то не были. Марина Михайловна была их соседкой по лестничной клетке в Питере, куда Ларису увезла родная тетка после… некоторых событий. Когда не стало и тетки (а случилось это гораздо быстрее, чем хотелось бы), оказалось, что у одиннадцатилетней Ларисы есть лишь один путь – в детдом.

И тогда появилась Марина. До гибели тетки Лариса видела ее всего пару раз, и всегда стремилась пройти мимо как можно быстрее. Уж больно холодной казалась эта высокая, сухопарая женщина. Тогда ей было около тридцати с небольшим, но казалась она гораздо старше из-за надменной, спокойной точности движений, элегантной изысканности в одежде. Тетка робко называла ее «дамой», а Лариса почему-то откровенно боялась.

В день автокатастрофы все изменилось. Марина Михайловна была с Ларисой на опознании тела, на похоронах, даже взяла на себя все расходы. И ночью, когда все кончилось, пришла к Ларисе, тупо сидевшей на краю нерасправленной постели. Лариса плохо помнила, что Марина ей говорила, поняла только то, что в ее интересах согласиться на опеку. Лариса согласилась. Ей было все равно.

Совершенно неожиданно оказалось, что лучшего опекуна, чем Марина Михайловна, трудно себе представить. Все последующие годы Лариса была одета, обута, накормлена; получила основное и несколько вспомогательных образований – художественное, хореографическое и лингвистическое. Марина научила ее одеваться и пользоваться косметикой, ухаживать за телом и следить за здоровьем. Привила ей любовь к хорошей литературе и правильной пище. Стояла на страже ее интересов, причем пару раз дралась за Ларису как львица. Первый раз, когда Ларисе грозило исключение из школы за курение и появление на школьном вечере в нетрезвом состоянии. Второй раз, когда против Ларисы возбудили уголовное дело за нанесение телесных повреждений одному придурку из соседнего двора.

История получилась тогда действительно поганая, и грозила крупными неприятностями. Им обоим было по четырнадцать. Лариса почти год терпела задирание юбки, комки грязи в спину, зажимание в лифте и тому подобные проявления юношеской гиперсексуальности. А однажды вышла на улицу с зажатой между пальцами половинкой сломанного лезвия для бритвы. Ей потом в милиции объясняли, что глаза мальчика чудом остались целы. Она разорвала ему все лицо.

Марине понадобилось много нервов и денег, чтобы замять эту историю. Проблемы подобного рода у Ларисы кончились вместе с переходным возрастом, и Марина Михайловна никогда не возвращалась к их обсуждению.

Учителя в школе молились на Марину и хором объясняли Ларисе, что она не ценит своего счастья. Это было верно. Лариса не ценила. Тот самый детский страх перед отстраненной элегантной дамой никуда не делся; со временем он превратился в тихую, но лютую ненависть.

Потому, что Лариса знала, что Марина Михайловна, положившая к ее ногам многие годы собственной жизни, ненавидит ее не меньше.

Катя ушла поздно вечером, переодевшись в Ларисину майку, поскольку свою пришлось выстирать, так сильно она пропиталась потом. Лаpиса вымыла посуду, досмотрела фильм с Эpиком Робеpтсом, они поели с Лисом тушенки со свежими огурцами. Как обычно, Лис схитрил и умудрился съесть почти все огурцы, великодушно отдав несъедобную, поролоновую тушенку Ларисе. Убирая комнату и готовясь ко сну, Лариса наткнулась на черный футляр видеокассеты, завалившийся за диванную подушку. Она медленно, как бы задумчиво взяла ее в ладонь, повертела, рассматривая…

(Давай включим, а? Развлечемся. Ведь снимали-то для развлекаловки)

Нет.

(Ой, перестань. Все равно наступит день и тебе придется это сделать. Почему бы не считать этот день сегодняшним?)

Я не знаю, что там.

(Конечно, знаешь, дорогая. Иначе что бы столько лет лежала она у тебя, бедолага, погребенная в футляре…)

Я не знаю, что там, и точка.

(Тогда давай узнаем? Всего-то и дел – кнопочку нажать…)

Не знаю – и знать не хочу.

(Жаль. Все-таки от матери досталась. Ты ведь ту коробочку, с мамкиным наследством, так и не распаковала, верно? И как это кассетка из нее выскочила? Ай-яй-яй. Непорядок, Лора. Свинья ты, Лора, и неряха. А может, это судьба? Может, пришло время коробку-то вскрыть?)

Нет.

(Ну ладно, ладно. Дыши свободней. Никто тебя не заставляет делать то, чего ты не хочешь. Не хочешь – не надо. И ладушки. Ведь в этом и заключается главная прелесть того одиночества, о котором ты сегодня так красиво рассуждала.)

Нет.

(Ой, хоть себе не ври. Когда человек один, все его маленькие тайны остаются при нем, не так ли? И никто не сунет свой слишком длинный носик, куда не следует. Не спросит лишнего. Не осудит. И не накажет…)

Лис неслышно материализовался на спинке дивана. Нежно муркнул, щуря желтые глаза, и ткнулся мокрым носом ей в шею. Лариса бросила кассету в нижний ящик письменного стола, с хрустом потянулась и, запланировав на завтрашний день стирку, завалилась спать.

Посреди ночи она проснулась, резко сев на постели. Сердце колотилось, как бешеное, и Лаpиса не сразу поняла, что уже не спит. Левая половина тела вроде как онемела и покалывала холодными, очень острыми иголочками. «Мотор шалит, – подумала она, на дрожащих ногах направляясь на кухню, – курить надо меньше». Налила противной воды из-под крана и выпила залпом, тут же покрывшись новым слоем испарины. Помявшись, все-таки взяла сигарету, и выползла на балкон.

Орали лягушки в лесу под фиолетовым pаспаpенным небом. Город спал, утомленный жарой. Где-то внизу заплакал маленький ребенок. Вяло сквозь сон тявкнула дворовая собака, свернувшаяся в клумбе на Катькиных бычках. Ларисе вдруг показалось очень важным вспомнить свой сон, разбудивший ее в четыре часа утра.

Осенний, яркий день, забрызганный пятнами красной, зеленой и яблочно-желтой листвы. Гранитные мшистые скалы, утыканные длинными свечками тоненьких сосен. Синее небо над громадой сияющих белизной облаков. Тишина. Тепло. Лариса стоит у железнодорожного полотна на безымянном полустанке; бесшумно мимо лица пролетел прозрачный желтый лист. В сосняке за насыпью нежно кукует кукушка.

И вдруг, как будто из ниоткуда, с адским свистящим ревом надвинулся состав. Он возник перед лицом, ударив тугой струей распоротого воздуха, оглушив тревожным воем, осыпав искрами из-под бешено мечущихся колес. Лариса закрыла лицо рукой, отшатнулась и хотела бежать… но кто-то протянул руку с одной из мелькающих подножек, больно и грубо ухватил ее за левое плечо, втянул в вагон…

Лариса идет по составу, двигаясь в хвост поезда, наступая на людей, одетых почему-то по-военному, задевая головой качающиеся низкие абажуры с бахромой. Бесконечно извиняется и немного боится заросших щетиной хмурых людей в серых шинелях с винтовками. «Ну где же он», – беглая мысль, глаза шарят в поисках кого-то, только не по вагону, а за окнами, где внезапно наступила черная ночь. «Надо вспомнить, кого ищу», – мысль родилась и умерла, покрыв испариной напряженное тело, глаза шарят, шарят по окнам…

Вот! Что-то мелькнуло в черной пустынной темноте, на мгновение прислонилось к стеклу с обратной стороны, и исчезло, не дав себя узнать и запомнить…

И тут же тот, кто подхватил ее на безлюдном полустанке, ударил в плечо, она сорвалась с подножки, уцепилась левой рукой за поручень и повисла над ревущей внизу смертельной пропастью. Рука слабела, под нею разлился холод, и во сне Лариса плакала от отчаяния и страха.

Ему тоже снился сон. Вообще-то как впечатлительный человек с высоким интеллектом и богатой фантазией, он часто видел сны. Всегда их запоминал, иногда записывал, даже однажды сделал небольшую игрушку для персоналки в стиле фэнтези, вдохновленный необычайно захватывающим сюжетом очередного сна. Сны его развлекали, превращая ночной отдых в красочное виртуальное шоу с музыкой, полетами, жаркой эротикой. Во снах его оживали мускулистые кентавры с мудрыми глазами, гибкие русалки с мерцающей кожей и прекрасные молчаливые ведьмы… Во снах он поднимался к звездам, опускался в глубины черного океана, продирался сквозь мокрые джунгли… Во снах он испытывал чувство пьянящей свободы и даже радости, как будто вернулся домой после скучного путешествия по странной земле. Во снах он был неуязвим. Подсознание даже во сне не способно было подкинуть образ, который испугал бы его или встревожил.

Ведь что может испугать Мужчину, у которого есть Цель?

Правда, если ты перестаешь быть мужчиной и снова становишься худеньким подростком…

Он вздрогнул. Закурил прямо в постели, чего никогда не позволял себе раньше. Сквозь дымные колечки, прищурившись, смотрел в потолок и видел…

Там был коридор. Пустой. Гулкий. Темный. И бесконечно длинный. Он медленно шел, боязливо оглядываясь, и эхо его легкой поступи с тихим шуршанием терялось где-то в безмолвной черноте над головой. Он шел к тому, кто давно ждал его. Но почему нет радости? Почему сердце не бьется счастливо от предвкушения долгожданной встречи? Почему так темно и холодно? Он подышал на сложенные ладони; у лица повисло легкое облачко пара. Обратной дороги уже нет, поэтому придется идти вперед. Он тоскливо посмотрел в глубину тускло освещенного коридора и тихонько, бессильно заплакал.

От стены далеко впереди бесшумно отделилась фигура. Со своего места он не мог рассмотреть ее, но сердце стукнуло радостно и больно. Он вскрикнул, протянув к ней озябшие руки, однако фигура осталась неподвижной. Если бы не пар ее дыхания, он бы решил, что она неживая. Он снова вскрикнул, уже отчаянно и, собрав последние силы, побежал.

Как бывает во сне, ноги отказывались повиноваться, каждое движение давалось мучительно-трудно. Фигура ближе, еще чуть ближе… «Лара!» – хотел позвать он, но из горла вырвались только натужно-сиплый свист. Он остановился, а стены коридора вдруг быстрее и быстрее побежали назад, превращаясь в стены поезда, мелькающего освещенными окнами. Фигура поманила его за собою и растворилась в бешено пляшущих окнах состава. «Лара!» – истерично крикнул он и побежал, заглядывая в окна, стремясь успеть, не упустить, поймать, догнать…

Он потушил сигарету и поднялся.

Солнце, никогда летом в этих широтах не уходящее полностью за горизонт, уже лениво поднималось из-за щетины тайги. И опять – ни облачка. Духота стояла такая, что тело за ночь как будто протухало, приобретая отвратительный запах. Пора вставать, надо успеть пораньше закончить дневные дела, так как на ночь останется слишком много неприятной трудоемкой работы.

Стоя под тугими струйками воды, он подумал о Ларисе. Поднял голову, произнес ее имя вслух, физически ощущая, как оно растворяется в воде и стекает по всему телу, проникая в каждую пору. И, как всегда, в груди вырос теплый ком щемящей нежности.