Читать книгу На разрыв - Дарёна Хэйл - Страница 7

Говорят, взрослому человеку достаточно трёх минут, чтобы понять, что он влюбился. Варваре хватает трёх мероприятий, на которые зовёт её Оскар.

Первое из них – совершенно безумный перфоманс с театральными актёрами, джазовыми музыкантами и публикой, одна часть которая одета так, будто они пришли на вручение Золотого Глобуса, а другая – в спортзал или выбросить мусор.

Между книжных стеллажей, шумных компаний и искрящихся бокалов шампанского Оскар встречает её с шальными сияющими глазами.

– Вчера я встречался с новыми партнёрами. Это библиотека.

– Рада за тебя, – отвечает она. От неожиданности звучит, как будто ей наплевать.

Он только отмахивается, слишком увлечённый, чтобы обратить на это внимания:

– Огромная библиотека, а в библиотеке – словарь русских фамилий, а в словаре русских фамилий… – Он делает паузу, будто предлагая ей самой догадаться.

– Иголка?

У Варвары отвратительное настроение, она пришла сюда после напряжённого рабочего дня, тяжёлого интервью с неразговорчивым собеседником, очередной рекламной статьи на самую неинтересную тему на свете (время от времени она подрабатывает, сочиняя то о навесных потолках, то о гиппоаллергенных одеялах из козьего пуха) и совсем не настроена играть в угадайку.

Честно говоря, она вообще ни на что не настроена. Варваре хочется разве что добраться до дома (желательно – просто телепортироваться туда, чтобы обойтись без лишних усилий), принять душ и рухнуть лицом в подушку, а потом спать, спать, спать без остановки тысячу лет. Или лучше две тысячи.

Если бы она родилась медведем, то у неё была бы целая зима, чтобы поспать. Три месяца, даже больше. Каждый год. Разве не замечательно?

Медведей никто не трогает – просто боятся. Медведям не пишут в социальных сетях с предложением заглянуть на неинтересную им вечеринку, и медведи, тем более, не соглашаются. Медведям плевать на симпатичных организаторов и на все эти «огромная библиотека, а в библиотеке – словарь, а в словаре…» тоже плевать.

– Иголка? – Оскар на миг застывает, не понимая, в чём дело, а потом широко усмехается. – Нет. Никаких Кощеев Бессмертных.

Надо же. Понял шутку.

Улыбка у него совершенно невероятная, и против воли, Варвара подаётся вперёд. В последний момент она спохватывается и успевает, прищурившись, придать своему лицу подчёркнуто скучающее выражение.

– Ну, если в словаре русских фамилий нет утки, а в утке – зайца, а в зайце – ларца, а в ларце – яйца, а в яйце – иголки, то что тогда?

Она даже головой встряхивает, мол, парниша, чего ты мне паришь?

Получается далеко не так естественно, как обычно в таких ситуациях. Или, может быть, наоборот, слишком естественно, и кто-то другой мог бы трактовать её слова как нежелание разговаривать, но Оскара, видимо, не волнует, что между ним и подушкой она выбрала бы подушку.

Наверное.

– Твоя фамилия, разумеется, – говорит он как о чём-то очевидном или даже очевиднейшем. – Их обычно присваивали священникам, от слова «левит», которое «священник» и означает.

На этот раз Варвара встряхивает головой намного заметнее, почти агрессивно.

– Нет, религия – это не ко мне.

Оскар смотрит на неё долго, оценивающе.

– Я почему-то даже не сомневался.

В общем-то, они оба не похожи на религиозных людей, хотя, конечно, судить книгу по обложке, а человека по внешности – та ещё глупость.

Оскар, кстати, выглядит так, будто пытался соблюсти баланс между вручением Золотого Глобуса и прогулки до мусоропровода: потёртые конверсы (для которых, честно говоря, ещё слишком холодно), чёрные джинсы с дырками на коленях, безбашенно – до самой груди – расстёгнутая рубашка, такая белая, что больно глазам (а из выреза выглядывают контуры очередной татуировки, но Варвара старается туда не смотреть), и поверх неё – абсолютно безумный пиджак, каждый квадратный миллиметр которого усыпан золотыми пайетками.

Вообще-то, золотые пайетки – это её, Варвары, личная слабость. Равно как и блёстки всех цветов радуги: этого добра у неё навалом, можно найти где угодно – от вполне предсказуемой полки на тумбочке (там она их хранит) до косметички (где она хранит их собратьев, предназначенных для макияжа), от линолеума и кафеля, куда они просыпаются, до одежды и содержимого холодильника.

Да, всё обстоит именно так: если ты любишь блёстки, то в конечном итоге они оказываются повсюду. Даже в еде. Отделаться от них невозможно.

Интересно, думает Варвара, а Оскар – тоже человек-блёстка, который после своего появления оказывается повсюду и отделаться от мыслей о нём невозможно?

Ей вообще сложно отделываться от мыслей, а каждое случайное знакомство внутри головы за считанные минуты может обрасти придуманными подробностями, превратившись в захватывающую историю со счастливым или – в зависимости от настроения, – совсем не счастливым концом. Ничего не поделаешь, буйная фантазия появилась на свет чуть раньше Варвары и с тех пор так и держит её за руку, расцвечивая самые серые будни самыми яркими красками.

Только Оскара, кажется, не нужно раскрашивать. Он и сам очень яркий.

Когда она второй раз получает от него приглашение, это оказывается тот самый ресторанный день, о котором они беседовали.

– Посмотришь своими глазами, – говорит он по телефону, и Янка, слышащая весь их разговор, потом отмечает, что голос у Варвары, когда она ему отвечает, кажется чертовски холодным, а вот щёки, напротив, полыхают огнём.

На ресторанном дне золотого пиджака нет, но Варвара блистает за них обоих: её ключицы покрыты розовыми блёстками (да, это глупо, да, это больше подходит для фотосессий, а не для жизни, и нет, она совершенно точно не может отказаться от того, чтобы хотя бы пару раз в неделю разгуливать именно так), а свитер с широким вырезом то и дело сползает с плеча, и джинсы на ней то ли бессознательно, то ли специально, в подражение Оскару, драные, но вот сам Оскар выглядит практически скучно.

Ну, то есть, нет, это кто угодно выглядел бы скучно в синих джинсах и коричневом джемпере, а Оскар – всё-таки нет, и Варваре хочется наступить самой себе на ногу (или дать самой себе локтём в бок), когда она понимает, что слишком часто думает именно так. Кто угодно – нет. Оскар – да.

Или, если угодно, ДА.

Он настигает её у витрины с китайской едой, совершенно целенаправленно (Варвара спиной ощущает его взгляд уже не меньше минуты). Он настигает её у витрины с китайской едой, где она, пытаясь быть задумчивой и спокойной, выбирает себе коробочку на ужин: курица или свинина, рис или гречневая лапша…

– Цыплёнок в устричном соусе, – говорит Оскар вместо приветствия ей прямо в ухо, так близко, что сдувает дыханием волосы. – Рекомендую.

– Шпинатная лапша с грибами и копчёной говядиной, – заказывает Варвара.

Оскар смеётся.

– А мне всё-таки цыплёнка, пожалуйста.

Он платит за них двоих – со скидкой организатора, хотя Варвара и успевает достать кошелёк. Обычно она предпочитает платить за себя самостоятельно: чтобы, во-первых, не чувствовать себя никому обязанной, и чтобы, во-вторых, никто не считал её таковой, и часто её самостоятельность встречает почти агрессивный протест.

То ли боясь потерять в собственных глазах своё же достоинство, то ли желая внушить ей уважение или, быть может, из вечной (ущербной) логики «я заплатил, и теперь ты должна…», парни отчаянно настаивают на своём праве расплачиваться. Варвара не настолько принципиальна, чтобы вести долгие споры и возражать, и достаточно уверена в себе, чтобы не чувствовать потом никакого «должна».

Сейчас, впрочем, всё происходит иначе. Никаких споров, никакой бравады, Оскар просто качает головой, глядя на её кошелёк, и одними губами шепчет «не надо», а потом протягивает кассиру свой организаторский бейджик вместе с банковской картой.

Варвара пожимает плечами.

– Итак… – Оскар приваливается плечом к огромной колонне, у которой они решают расправиться с содержимым коробочек. Варвара молча ждёт, когда он закончит возиться со своей (и выдерживать театральную паузу). – Как насчёт Варвары Икскуль фон Гильденбандт?

– Кого?

Хорошо, что она успевает только запустить палочки в коробку, а не поднести их ко рту, потому что в противном случае «шпинатная лапша с грибами и копчёной говядиной» оказалась бы на полу. И было бы стыдно.

Явно наслаждаясь её растерянностью и удивлением, Оскар берёт ещё одну паузу, и Варвара вздыхает.

– Варвара Икскуль фон Гильденьбандт, – наконец говорит он тоном завзятого лектора. – Героиня знаменитого портрета работы Репина, всю жизнь посвятившая благотворительности и даже работавшая сестрой милосердия, а в 70 лет ушедшая из страны по льду Финского Залива. Пешком.

– Нет, – Варвара качает головой, движение скоро станет привычным. – Определённо нет.

Лапша, кстати, оказывается невероятно вкусной.

– Определённо?

– Ну, – она на секунду задумывается, – я никогда не ходила по льду Финского Залива пешком, – ударение на последнее слово, чтобы передразнить, – да и портретов моих не рисовали. Не то что сам Репин не рисовал, а вообще…

– Очень зря, – пожимает плечами Оскар, забрасывая в рот аппетитный кусочек цыплёнка, и у Варвары перехватывает дыхание от того, с какой лёгкостью он это говорит, и от того, как неожиданно приятно ей это услышать.

Сменить тему. Не реагировать. Не краснеть.

Её вьющиеся, спутанные волосы собраны в нелепый полухвостик-полупучок (потому что на полноценный пучок их длины не хватает), а отросшие корни такие отросшие, что это уже даже не корни, а стиль – и все вокруг могут смело начинать сомневаться, блондинкой её называть или всё же брюнеткой, и надевает она чаще всего то, до чего первым дотянется, а ещё до двадцати трёх лет понятия не имела о существовании консилера (а до двадцати пяти – им не пользовалась), так что, может, и к лучшему, что никакие художники её не рисуют.

Не краснеть. Не реагировать. Сменить тему.

– Насчёт милосердия и благотворительности – хорошая идея, конечно, – говорит она после паузы, такой же театральной, как предыдущая Оскара.

Он смотрит на неё долго, заинтересованно.

– Да?

Варвара кивает.

– Да. Было бы здорово, например, разбогатеть и завести приют для бездомных животных.

Тёмные глаза из весёлых, дразнящих, искрящихся неожиданно становятся очень серьёзными.

– Помогать можно и не дожидаясь, пока разбогатеешь.

– Да, но большие деньги дают больше возможностей. – Обычно она не говорит об этом, не хочет, чтобы приняли за хвастовство или попытку показаться лучше, чем есть, но, в конце концов, почему бы и нет. – С каждой зарплаты отчисляю в зоозащитное общество, они подбирают, лечат и пристраивают бездомных. Получала бы больше, перечисляла бы больше.

На этот раз Оскар улыбается по-другому – не ярко и сногсшибательно, а как-то особенно светло и тепло. Дыхание от этой улыбки не перехватывает, но сердце, конечно, всё равно начинает биться быстрее.

– Небольшая помощь – это тоже помощь, да и вообще в таком деле не существует понятия «небольшая». У таких обществ, я думаю, каждая копейка на счету. – Дождавшись её кивка, он продолжает: – Даже если ты сама считаешь, что делаешь мало, для животных и их защитников лучше твоё «мало», чем ничего.

Иногда, думает Варвара, бывают ситуации, когда ничего намного лучше, чем мало, вот только к бездомным животным они не относятся. А к высоким тёмноглазым парням с крутыми татуировками – очень даже.

Лучше ничего, чем мало, вот в чём она пытается себя убедить. Додумать и домыслить можно, конечно же, всякое, но это только внутри головы любая история быстро и легко обрастает самыми красочными подробностями, а в жизни всё намного сложнее.

В жизни Варвара и сама, наверное, не хочет никаких подробностей и никаких продолжений, пусть ей и нравится стоять здесь, привалившись к колонне, накручивая зелёную лапшу на деревянные палочки и чувствуя на языке древесный привкус грибов, смешанный с дымным вкусом говядины. Да, ей нравится стоять здесь, гадая, сколько татуировок у Оскара под одеждой, и пожимая плечами в ответ на его неожиданные вопросы, и не зная, что на них отвечать, и думая, что, будь Оскар художником, он нарисовал бы её портрет – а она согласилась бы позировать даже посреди вот этого зала.

Да, ей действительно нравится, но есть одно «но», которого достаточно, чтобы держаться подальше: Варваре совсем не хочется боли.

Ей, в общем-то, и напрягаться-то лишний раз не особенно хочется.

Узнавать кого-то, рассказывать что-то о себе, всё это кажется фальшивым и ненастоящим. Лицемерным. Бессмысленным. Одни и те же ответы на одни и те же вопросы, по кругу, до бесконечности. Что ты любишь делать в свободное время? Какие книги ты читаешь? На каком фильме ты последний раз была в кино? Серьёзно? Я тоже! Кинолента, поставленная на повтор, знакомая настолько, что каждую реплику героев ты проговариваешь за секунду до них: с абсолютной точностью, с идеальным попаданием в интонацию.

Сбежать, вот чего ей сейчас хочется, и даже еда в коробочке теряет свою привлекательность.

Шум и гомон наваливаются на Варвару со всех сторон: яркий искусственный свет, суетливые люди, пришедшие сюда попробовать всё и сразу, громкая музыка и где-то в отдалении – голос ведущего, призывающего поучаствовать в конкурсе.

– Она, кстати, была баронессой, – говорит Оскар, вырывая её из размышлений и паники, – ну, эта твоя тёзка, Варвара фон что-то сложное.

– Слушай, это начинает утомлять, – устало говорит Варвара. Ей почти не стыдно за резкость, хотя она и знает, что в такие моменты и с такими интонациями выглядит чертовски серьёзной.

Может быть, даже слишком серьёзной, потому что обычно собеседники под таким напором сдают назад и принимаются извиняться.

Но Оскара так просто не напугаешь. Любого другого – да, Оскара – нет.

– Что именно? – он поднимает брови, и на лбу у него собирается пара морщинок.

Варваре всегда казалось, что одним из столпов мужской привлекательности должно быть умение поднимать бровь. Одну. У Оскара с этим проблемы – поднимаются всегда сразу обе, но ему это даже идёт.

Ему, если спрашивать у Варвары, идёт решительно всё.

И это – ещё одна причина, почему ей хочется убежать. Ещё одна причина, по которой она злится.

– Ты постоянно шутишь насчёт моего имени, и это бесит, – за такой тон совершенно точно должно быть стыдно, но… Она чувствует себя загнанной в угол. И защищается. Только и всего.

Оскар разводит руками: коробочка в одну сторону, палочки – в другую.

– Извини. – Он усмехается. – Обычно все шутки достаются моему имени, так что сейчас я, если так можно сказать, отыгрываюсь за долгие годы…

Ей нужны доспехи от его голоса, от его улыбки, от его манеры говорить и смотреть, от его широких бровей, от всего.

Не желая ничего слышать, Варвара перебивает:

– Вот именно. Твоё имя тоже странное, но, заметь, я ни разу про него не шутила.

– Это, Варвара, и делает тебя такой замечательной.

Мизерикордия, кинжал милосердия, такое оружие было у рыцарей. Длинный и узкий клинок, нож, способный проникать в щели между доспехами, точнее, в одну самую главную щель – на шее, чтобы перерезать артерию. Добить. Не издеваться.

Мизерикордия, и на французском «мизерикорд» – это пощада, но есть ведь ещё английское слово «мизери», то есть – «страдание», и оно, чёрт возьми, подходит намного больше.

Снаружи Варвара слабо улыбается, изнутри – по ней разбегаются трещины. Кинжал милосердия безошибочно находит единственно верное место, треугольное лезвие аккуратно проскальзывает между доспехами, Оскар вскрывает их как улиточный панцирь. Он что-то говорит, но Варвара ничего не слышит.

Любой другой – нет. Оскар – Да.

Остаток вечера и ещё несколько дней Варвара ощущает себя абсолютно безумной, потрясающе счастливой и совершенно особенной. Варвара ощущает себя особенной ровно до третьего мероприятия, где становится ясно: рядом с Оскаром все ощущают себя особенными, так он общается с каждым.

Третье мероприятие – квартирник его друзей, и посреди огромной и одновременно тесной комнаты, где все за исключением Варвары друг с другом знакомы, она чувствует себя разбитой, неуместной и откровенно чужой.

Варвара сидит, вжимаясь в потёртое неудобное кресло: коленки подтянуты к груди, в руках – бокал рома с колой (потому что даже когда ты чувствуешь себя несчастной, точнее, особенно когда ты чувствуешь себя несчастной, ничего лучше рома с колой ещё не придумали), в голове – желание отсюда сбежать.

Рядом с Оскаром ей постоянно хочется «отсюда сбежать», и неважно, какое оно в данный момент, это «отсюда».

Коктейли бывают многослойными, думает Варвара, и тогда в них чётко видно границу между алкоголем и не-алкоголем. А ещё коктейли бывают другими, вот как ромкола в её стакане, попробуй разбери, где там газировка, а где благородный напиток (и можно ли называть благородным напиток, который ассоциируется только с пиратами?). Так и с чувствами: иногда ты можешь провести чёткую грань, но иногда – понятия не имеешь, где заканчивается влечение и начинается страх.

Её тянет к Оскару, и не заметить это можно только… нельзя не заметить. Её тянет к Оскару, но стоит ему оказаться рядом, в ней начинает истошно вопить предупреждающая сирена: ей страшно.

Оскар стоит позади её кресла, одним этим фактом запуская мурашки по шее, и, кажется, самое время цитировать фразу, успевшую разлететься по всем пабликам, сообществам и чёрт знает чему ещё: если вы боитесь к кому-нибудь привязаться, то – сюрприз! – уже поздно бояться.

Он прикасается к её волосам – сначала легко, почти невесомо, а потом пропускает их между пальцев, мимоходом касаясь шеи. Если прикоснуться ещё и ещё, пробежать касаниями вниз, обвести седьмой позвонок, то Варвара выгнется по-кошачьи и, может быть, начнёт по-кошачьи мурлыкать. Если он прикоснётся ещё и ещё, и пробежит касаниями вниз, обведёт седьмой позвонок, то Варвара, наверное, просто умрёт. Или – сорвётся с места и наконец-то сбежит.

Она не сбегает. Он ничего такого не делает. Просто играет с её волосами, и они, наверное, слишком мало знакомы, чтобы ей было так невыносимо понимать: ничего ничего не значит. Совсем. Оскар обнимает каждого, кто сегодня приходит, хлопает по плечам, ловит за локти, держит за руки. Он улыбается каждому, и что-то шутит, и всех одаряет вниманием – а все купаются в этом внимании и просят немного ещё.

Варвара не хочет просить.

Варвара пьёт стакан за стаканом, надеясь на то, что если выпить достаточно много рома, превратишься в пирата. Отрастить деревянную ногу, посадить на плечо попугая и уйти в океан, где нет никаких Оскаров, а самая главная проблема – это то, что тебе наплевать на проблемы. Звучит даже лучше чем быть медведем и каждую зиму спать по несколько месяцев.

Какой-то парень присаживается к ней на подлокотник, когда Оскар наконец-то заканчивает свою медленную пытку и уходит – вытащить откуда-то гитару и присоединиться к тем, кто играет.

– Что делаешь? – спрашивает парень, и это тупой вопрос, но какая разница, когда в ней столько рома.

– Хочу стать пиратом, – честно отвечает Варвара, и парень хохочет, глядя на неё с восхищением.

Оскар играет – громким боем и замысловатыми переборами, то и дело вскидывая лицо к потолку, такой открытый и такой отсутствующий одновременно. Кто-то рядом с ним стучит по собственной коленке вместо барабана – пока ему не приносят с кухни пластиковую миску, стучи, мол, по ней. Музыка оживает и разрастается.

Оскар играет как в последний раз, а она до этой минуты и не знала, что он занимается музыкой. Пальцы у него, конечно, музыкальные – красивые, длинные, но, глядя на них, она думает не о гитаре.

Оскар играет, глядя то в потолок, то на стену, будто бы там написаны только ему ведомые и видимые секреты и тайны.

Оскар играет, глядя куда угодно, но только неё, так что и ей, наверное, можно на него не смотреть. Но раз уж она пришла…

Полчаса и два стакана спустя Варвара становится на этой вечеринке абсолютно своей. Познакомиться со всеми, правда, не получается: сложно знакомиться, когда имена вылетают из головы сразу же, как только отзвучит последняя буква, но оно и не нужно. Варвара смеётся над чужими шутками, чужие смеются над шутками Варвары, все вместе они подпевают тем, кто «на сцене», а ещё – бесконечно фотографируются, и в ней живёт непонятная надежда ни завтра, ни когда-либо после не обнаружить в сети эти фотки.

И ещё они танцуют. Конечно, танцуют.

Безумие, но когда музыканты останавливаются, чтобы отдохнуть (или выпить), кто-то подрубает телефон к огромным колонкам – и остаётся только пожалеть всех соседей.

Честно говоря, Варвара не помнит, когда последний раз танцевала или была в клубе (потому что максимум её развлечений – писать язвительные письма клиентам, маскируя под вежливостью своё «как же вы мне надоели»), но музыка не то чтобы вьётся вокруг, а разливается вместе с кровью и алкоголем по венам. Нет ничего проще и естественней, чем танцевать вместе со всеми, и улыбаться в никуда, и, самое главное, не открывать глаза, не открывать глаза.

Откроешь глаза – и увидишь Оскара рядом с кем-то. Его обнимают, хлопают по плечам, ловят за локти, держат за руки… Ему заглядывают в лицо, предлагают выпивку, что-то кричат на ухо.

С закрытыми глазами она видит всё то же самое, и вздрагивает, когда к её руке прикасаются холодные пальцы. Оскар обнимает её – спокойно и просто, точно так же, как обнимает других, но Варвара совсем не уверена, что другие, точно так же, как она, мечтают сократить оставшиеся миллиметры и вжаться в него расплавленной кожей.

Затылком она едва достаёт до его подбородка. Идеально, на самом-то деле, идеально и очень удобно: его руки ложатся ей на плечи, она обнимает его, цепляясь за пояс, и пол у них под ногами шатается, как палуба пиратского корабля. Варвара почти слышит шёпот волн и крики чаек, почти видит, как случайно встреченные корабли в ужасе пытаются уйти от их флага, почти ничего не боится.

Оскар отстраняется, придерживая её за плечи, и что-то говорит, но Варвара не слышит. На шее и на вороте футболки у него – россыпь сверкающих блёсток, и Варвара смотрит на них, закусив губу, изо всех сил надеясь, что эти блёстки – её.

Золотом поверх чёрной ткани, они кажутся настоящей Вселенной.

Варвара поднимает руку, чтобы прикоснуться к ним, прижать каждую пальцем, но Оскар перехватывает её за запястье.

Окончательно отодвинувшись, он указывает головой в сторону кухни.

– Поговорим? – спрашивает он, и на этот раз у Варвары получается прочитать по губам.

Сложно ненавидеть что-то сильнее, чем она ненавидит серьёзные разговоры, но пиратки должны быть бесстрашными, правильно?

Бесстрашия хватает только на то, чтоб кивнуть и двинуться следом, когда Оскар, не отпуская её руки, делает первый шаг мимо танцующих.