Читать книгу Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - Давид Фельдман, Д. М. Фельдман - Страница 13

В письмах журналистский триумф не упомянут. Что объяснимо: сын и отец в отпуске встретились. Ну а потом разъехались.

26 августа Гроссман отцу рассказал о дальнейших событиях. И вновь шутил: «Дорогой батько, после долгих странствий и мытарств прибыл в Одессу. Погода здесь великолепная, купаюсь в том же море, что и ты, вместе смотрим на одни и те же горизонты. Мама чувствует себя хорошо, ничего не болит, продолжает лечиться в городе».

Что за «долгие странствия и мытарства» имеются в виду – на первый взгляд непонятно. От Криницы до Одессы путь недолгий. Даже если сначала в Бердичев отправился, а потом сопровождал мать на курорт, все равно недалеко.

Значит, Гроссман сначала в Москву вернулся из Криницы, где он, жена и отец вместе отдыхали. Потом отправился в Бердичев – там жила мать, с ней до Одессы доехал. Тогда и впрямь «долгие странствия». А также «мытарства», если учесть, что в поездах не менее трех суток провел.

Отпуск уже заканчивался. Потому и планы свои Гроссман описывал кратко: «Я думаю ехать отсюда числа 31-го и в Киеве посидеть дня три».

Жена ожидала в Киеве, там ее родители жили. Ну а к началу учебного года надлежало ехать в Москву, что и подразумевалось.

Казалось бы, обычное письмо. Настораживают лишь детали.

Во-первых, Гроссман, словно бы мимоходом, спрашивал отца, получил ли тот две посылки. И сообщал, что еще одну собирается отправить вскоре. А каждая, по его словам, лишь пачка «газет и журналов».

Сам по себе факт отправления подобного рода посылок не удивителен. В 1928 году продолжалась кампания так называемой украинизации. Руководство Украинской советской социалистической республики требовало, чтобы национальный язык стал для всей республиканской прессы единственным. Исключения допускались единичные. Практически не поступали в розничную продажу русскоязычные газеты и литературные журналы, выписывать же сразу несколько московских изданий далеко не всем было по средствам[67].

Но как раз донбасскому инженеру – доступно. Он, в отличие от большинства украинского населения, мог бы и обойтись без помощи родственников. Трудно поверить, что решил сэкономить.

Во-вторых, Гроссман проявил обычно не свойственный ему и отцу интерес к событиям внешнеполитическим. Например, сообщал «последние новости: Ланцуцкий был выпущен из тюрьмы, через 4 дня снова арестован и после массовых протестов выпущен опять. Сегодня подписывают пакт Келлога, Венизелос будет президентом Греции. Остальные новости не дюже важные».

С. Ф. Ланцуцкий – польский социалист, один из лидеров профсоюзного движения. Был с 1921 года депутатом сейма. Там создал коммунистическую фракцию, в 1924 году за призыв к свержению правительства лишен депутатского статуса. Неоднократно подвергался арестам. Статьи о нем летом 1928 года печатала каждая городская газета в СССР. Что до «пакта», его визировали государственный секретарь США Ф. Келлог, министр иностранных дел Франции А. Бриан, представители Бельгии, Германии, Италии, Канады, Польши и других стран. Предусматривался отказ от войны как средства решения политических вопросов. Договор этот – дежурная тема в советской периодике с 1927 года. Но церемония подписания состоялась в Париже не 26 августа 1928 года («сегодня»), а на следующий день. И упоминаемый далее Э. К. Венизелос не «президентом Греции» стал – премьер-министром. Разумеется, все перипетии греческих выборов тоже повсеместно обсуждались в прессе.

Вроде бы незачем было Гроссману-младшему отправлять почтой «газеты и журналы», где обсуждались «международные новости». Да еще и пересказывать их в письме, впопыхах путая даты и реалии. Все сведения – «не дюже важные»: сын знал, что отец украинским языком владеет, следовательно, может и сам прочесть то же самое в местных изданиях.

Ранее в письмах нет упоминаний о посылках с «газетами и журналами». Значит, именно летом 1928 года отец попросил сына выслать материалы периодики. Вдруг заинтересовался внешней политикой и литературой.

На самом деле отец тогда заинтересовался совсем другим. И отнюдь не вдруг. Политические события, обсуждавшиеся в периодике, были связаны с его работой. Только относились они скорее к внутренней политике, чем внешней. Пока сын ездил по Узбекистану, в Москве начался так называемый Шахтинский процесс. Его именовали еще и «Шахтинским делом».

Как известно, к весне 1928 года сотрудниками ГПУ арестована в донбасском Шахтинском районе группа инженеров и техников. Всем инкриминировалось участие в деятельности антисоветской диверсионной организации, которой из-за границы руководили бывшие шахтовладельцы, ставившие целью разрушение советской угольной промышленности. Аресты затем продолжались по всему Донбассу. После внесудебных расправ гласный суд начался 18 мая в Москве. Он продолжался более месяца, отчеты печатались в газетах и журналах. Тридцать из пятидесяти трех подсудимых не разв ходе заседаний подтвердили, что считают себя виновными. Приговоры – от расстрела до различных сроков лишения свободы, включая условные. Впрочем, нескольких вообще оправдали, что советской прессой трактовалось в качестве доказательства объективности рассматривавших «дело». Ну а в постсоветскую эпоху оно было официально признано фальсификацией – наряду с другими процессами «вредителей»[68].

Уместно подчеркнуть: в 1928 году апробировалась модель показательного судебного процесса. Организаторы «Шахтинского дела» решали двуединую задачу. С одной стороны, надлежало оправдать большевистскую политику в горном деле. Ее целью изначально было максимальное увеличение добычи угля, пусть и вопреки правилам эксплуатации шахтного оборудования. Материалы же периодики убеждали советских граждан, что причины аварий в Донбассе – не распоряжения чрезмерно азартных или невежественных руководителей, но «вредительство» исполнителей. Только они и виноваты. С другой стороны, все инженеры и техники важный урок получили. Каждый усвоил: контролировать работу машин и рабочих надлежит именно за страх, а не за совесть, ведь любую аварию ГПУ может расценить как результат «экономической контрреволюции»[69].

В Сталинском институте гигиены и патологии труда, где работал Гроссман-старший, знали про «шахтинские» аресты. Разумеется, сотрудникам не были известны подробности, но многое угадывалось.

О технике расследования пишет, например, Л. В. Борбачева, изучавшая в 1990-е годы материалы Донецкого отделения Службы Безопасности Украины и местного государственного архива. В ее монографии, посвященной истории Сталинского горного института, акцентируется, что сотрудники ГПУ «осуществляли непосредственное руководство проведением научно-технической экспертизы, корректировали ее заключение, применяли в ходе следствия моральное воздействие на арестованных»[70].

Обычные приемы. Следователи обещали арестованным «за “нужные” показания смягчение их участи».

У Гроссмана-старшего не имелось оснований верить, что аварии – результат диверсий. Тем яснее видел опасность. Конечно, «инженер-химик» не имел непосредственного отношения к шахтной технике, но такие, как он – досоветской выучки «технические специалисты» – занимали скамью подсудимых. Закончена ли кампания арестов – решалось в Москве. По газетам же можно было хотя бы строить прогнозы.

Судебные отчеты российские периодические издания печатали более подробно, чем украинские. Гроссману-старшему требовались именно подробности. Кто из обвиняемых что сказал, какова реакция судей и журналистов. Ну а сын в Москву вернулся, когда процесс заканчивался, ехал на юг через областные центры РСФСР, соответственно, имел к нужным изданиям доступ. Их отцу и отправлял, скажем так, порционно.

Как выше отмечалось, газеты и журналы отправлял на Украину не только Гроссман-младший. Многие интеллектуалы получали от родственников и друзей литературные новинки почтой. Однако три посылки могли бы привлечь внимание связанных с ГПУ почтовых служащих. Не исключено, что заинтересовались бы они перепиской отправителя и получателя. Вот на этот случай посылки отправлены из разных городов, и сын акцентировал в письме: отец следит за международной политикой, новости ждет с нетерпением. Конспирация дилетантская, так ведь и опыта не было.

Другой вопрос, поверил ли сын газетам. Конечно, были признания на суде. Процесс гласный, а в ту пору многие полагали, что понапрасну оговаривать себя обвиняемый не станет.

Вполне допустимо, что Гроссман-младший тогда сохранил иллюзии относительно советского режима. И все же догадывался: отцу грозит опасность. Потому и конспирировал.

Если бы отца арестовали, сына бы, скорее всего, из университета отчислили. Такова была советская практика. Значит, от журналистской карьеры пришлось бы надолго отказаться. Фактически непреодолимыми стали бы препятствия анкетного характера: не только «буржуазное происхождение», но и родство с изобличенным «вредителем».

Тогда ли началась эволюция гроссмановского мировоззрения, раньше или позже – можно опять же спорить. Зато в любом случае понятно: «Шахтинское дело» тут свою роль сыграло[71].