Читать книгу Олимп - Дэн Симмонс, Dan Simmons - Страница 25

За несколько часов до нападения у Хармана появилось недоброе предчувствие.

Прежде всего в этой вылазке не было особой нужды. Одиссей – вернее, Никто, напомнил себе мужчина, для которого коренастый силач с курчавой седеющей бородой так и остался Одиссеем, – решил добыть свежего мяса, выследить хотя бы часть пропавшего скота и провести разведку на северных возвышенностях. Петир предлагал не мудрить и полететь на соньере, но древний грек не согласился, указав на то, что даже в оголившихся лесах тяжело разглядеть с высоты корову или оленя. А кроме того, ему, видите ли, хотелось поохотиться.

– Ну да, и войниксам тоже, – вставил Харман. – Они наглеют с каждой неделей.

Одиссей (Никто) только плечами пожал.

Возлюбленный Ады отправился в эту маленькую экспедицию, твердо зная, что ее участникам и без того было бы чем заняться. Ханне, к примеру, поутру предстояло управлять ранним литьем, ее отсутствие могло смешать распорядок грядущего дня. Петир составлял списки книг, доставленных в библиотеку за последние полмесяца, особо помечая те, которые следовало «проглотить» в первую очередь. Да и сам Никто сулил наконец-то взять соньер и в одиночку полететь на поиски заброшенной станции роботов где-то на побережье водоема, известного в далеком прошлом как озеро Мичиган. А Харман собирался провести весь день, с упорством одержимого пытаясь подключиться ко всеобщей сети, а то и нечаянно, «методом тыка», вычислить новые напульсные функции. А еще он мог бы сопровождать Даэмана, помочь другу забрать маму из Парижского Кратера в Ардис-холл.

Однако сегодня Никто, прежде ни разу не бравший на охоту спутников, отчего-то пожелал общества. Бедная Ханна, сохнувшая по Одиссею вот уже более девяти месяцев – с первой же встречи на мосту Золотых Ворот у Мачу-Пикчу, – настояла на том, чтобы пойти с ним. Тогда Петир, бывший ученик бородатого силача во дни перед Падением – когда тот еще брался наставлять людей в диковинной философии собственного сочинения, – а нынче глядящий в рот одной лишь Ханне, от которой безнадежно потерял голову, заявил, что составит компанию. В конце концов и Харман решил к ним примкнуть… Сам не зная толком почему. Возможно, просто не хотел отпускать злосчастных влюбленных в лес – втроем, на целый день и с оружием.

«Злосчастных влюбленных!» Мужчина улыбнулся своей думе, шагая следом за приятелями по морозному лесу. Это слово – «злосчастный» – впервые попалось ему лишь накануне, в пьесе «Ромео и Джульетта», которую Харман прочел глазами, не прибегая к функции «глотания».

Почти неделю он бредил Шекспиром. Три пьесы за два дня! Мужчина удивлялся, как еще держится на ногах, не то что поддерживает беседу. В мысли врывались самые невообразимые ритмы, разум захлебывался потоками неведомых доселе слов, а главное – Харман вдруг начал осознавать, что это значит – быть человеком, и, заглянув в разверзшиеся перед ним глубины, едва удержался от рыданий.

К стыду своему, он видел причину непролитых слез вовсе не в красоте или мощи прочитанного: в мире, на многие века лишенном литературы, а тем паче театра, уже никто не сумел бы оценить их по достоинству. Нет, горло сжимала заурядная тоска себялюбца: почему я не ведал этого раньше? Почему впервые услышал о Шекспире каких-то три месяца назад, на исходе отмеренных роком пяти Двадцаток?… Ах, чтоб его! Харман постоянно забывал, что своими руками помог уничтожить орбитальный лазарет, что людей старого образца не будут более забирать на кольца в полночь на сотый день рождения – и вообще никогда, если на то пошло. А все-таки нелегко отучиться от мысли, с которой прожил девяносто девять лет.

В преддверии сумерек четверка медленно брела по краю утеса, возвращаясь домой с пустыми руками. Запряженный в дрожки бык неторопливо переставлял ноги, и неудачливым охотникам приходилось подстраиваться под его размеренный шаг. В прежнее время, до Великого Падения, любая повозка невесомо балансировала на одном колесе за счет встроенных гироскопов, а вез ее быстрый войникс. Но теперь, без подпитки, треклятые колымаги не держали равновесия, так что люди повынимали из них механическую начинку, раздвинули дышла пошире и смастерили хомуты для тягловой скотины. На месте единственного изящного колеса «красовалась» пара широких и более устойчивых, надежно укрепленных на специально выкованной оси. Харману эти самодельные устройства казались до обидного нескладными, но, с другой стороны, миновало пятнадцать с лишним веков с тех пор, как человек в последний раз создавал хоть какое-то средство передвижения. Полтора тысячелетия, выброшенных на ветер.

От этой мысли еще сильнее щипало глаза.

Друзья одолели за день около четырех миль – в основном по низким утесам, нависающим над притоком реки, когда-то известной под названием Екей, а еще раньше – Огайо. Дрожки захватили в расчете на тяжелую добычу (хотя Никто прославился тем, что проходил целые мили с убитым оленем на плечах), и вот итог – охотники угрюмо плелись за ленивым быком.

Время от времени двое оставались у повозки, пока их спутники углублялись в чащу, держа наготове арбалеты и луки. Петир захватил одну из немногих дротиковых винтовок, однако четверка предпочитала более бесшумное оружие. Войниксы хотя и не имели ушей, но слышать ухитрялись отлично.

Все утро напролет «старомодная» троица проверяла свои запястья. Непонятно почему, войниксы не показывались ни в одной сети, кроме ближней. С другой стороны, эти твари сами нередко прибегали к ее помощи, выслеживая людей.

Впрочем, теперь это уже не играло роли. К полудню функции отказали полностью. Полагаясь лишь на собственные глаза, охотники все чаще и внимательнее всматривались в кромку леса, шагая по лугам или невысоким утесам.

Северо-восточный ветер пробирал до костей. Старые распределители отключились в день Падения, а до того люди не очень-то нуждались в теплой одежде, так что друзья облачились то ли в плащи, то ли в пальто, грубо сделанные из шкур убитых животных или овечьей шерсти. А вот Одиссей… Никто… похоже, чихал на стужу. Нагрудные латы, похожий на короткую юбку пояс – вот и все, чем он удовольствовался, разве что набросил на плечи красную накидку.

Как ни странно, охотники не встретили ни единого оленя. По счастью, аллозавры и прочие восстановленные из РНК чудовища им тоже не попадались. Обитатели Ардис-холла сошлись на том, что немногих динозавров, которые по сию пору еще охотились на севере, прогнали на юг необычайные морозы. К сожалению, саблезубые тигры, как выяснилось, не собирались мигрировать вслед за крупными рептилиями: Никто первым указал на свежие отпечатки огромных лап неподалеку от следов копыт, по которым большую часть дня шли его товарищи.

Петир на всякий случай зарядил полную обойму дротиков.

Вскоре пришлось повернуть обратно: четверка наткнулась на остовы двух растерзанных коров и окровавленные кости, разбросанные по каменистому обрыву, а десять минут спустя – на шкуру, позвоночник и череп, оскалившийся причудливо изогнутыми зубами.

Никто настороженно вскинулся, опустил руку на длинное копье и медленно повернулся вокруг своей оси, оглядывая каждый валун или дерево.

– Это, наверное, был другой саблезубый тигр? – предположила Ханна.

– Ну да, – кивнул бородач. – Или войникс.

– Войниксы не едят, – вставил Харман и тут же устыдился собственной недогадливости.

Никто покачал головой, тряхнув седеющими кудрями.

– Нет, но саблезубый мог напасть на этих тварей, а скушали его уже потом, возможно, свои же кошачьи родственники. Видели вон там, на рыхлой земле, рядом с отпечатками лап следы войниксов?

Харман закусил губу: он их тоже заметил, однако по невнимательности не придал значения.

В общем, друзья повернули назад, и глупый бык тащился, будто назло хозяевам, со скоростью смертельно больной улитки, хотя Никто и пытался подбодрить его древком копья, а подчас и острым наконечником. Колеса и ось опасно скрипели всю дорогу; однажды пришлось остановиться и править расшатавшуюся втулку. Между тем в лесу похолодало еще сильнее; ветер нагнал откуда-то низкие тучи. Уже начало смеркаться, а путники одолели только половину дороги.

– Хорошо хотя бы, что нас ожидает горячий ужин, – промолвила Ханна, известная своим оптимизмом, который отказывал этой высокой и статной женщине разве что в часы безнадежной любовной тоски. Впрочем, сейчас даже ее беззаботная улыбка смотрелась немного вымученной.

– Попробуй ближнюю сеть, – посоветовал Никто.

Древний грек не имел напульсных функций. Зато его тело – не просто старого, а очень старого образца, чистое от любых наногенетических штучек, которыми около двух тысячелетий была напичкана человеческая кровь, – не могла уловить и зарегистрировать ни одна сеть.

– Только помехи, – сообщила Ханна, поглядев на голубой овал над запястьем, и отключила поиск.

– Ну и ладно, мы тоже стали невидимками, – сказал ее молодой поклонник, не сводя с нее настойчивого взгляда. На шее Петира висела дротиковая винтовка, рука сжимала грозное копье.

Четверка продолжала еле-еле плестись по лугу вслед за громко скрипящими дрожками, царапая ноги о высокие острые травы. Харман то и дело косился на обнаженные икры и голени Одиссея, про себя удивляясь, почему их не покрывает сплошная сеть алых рубцов.

– Похоже, целый день коту под хвост, – заметил вслух Петир.

Никто пожал плечами.

– По крайней мере теперь нам известно, что в Ардисе кто-то истребляет оленей. Еще месяц назад на такой охоте я обязательно подстрелил бы пару-другую.

– Новый хищник? – Харману сделалось не по себе.

– Может, и так, – ответил бородач. – Или же войниксы разогнали скотину, а сейчас истребляют лесную дичь, лишь бы мы передохли с голоду.

– Неужели они такие сообразительные? – подняла брови Ханна.

Люди привыкли смотреть на этих полумеханических-полуорганических созданий сверху вниз, видя в них только рабочую силу – бессловесную и тупую, способную лишь выполнять команды, запрограммированную на то, чтобы заботиться о хозяевах и защищать их от всяких напастей, подобно сервиторам. Однако в день Великого Падения сервиторы сломались, а войниксы стали смертельными врагами рода человеческого.

Никто еще раз пожал плечами.

– Они могут действовать и сами, но в основном получают приказы, как и прежде. А вот откуда – трудно сказать.

– Уж точно не от Просперо – воплощенной ноосферы или как его там, – вполголоса вставил супруг и возлюбленный Ады. – Помню, Сейви говорила, что этот… ну, он… создал Калибана и маленьких калибано для защиты людей от войниксов. Они вообще не из нашего мира.

– Сейви, – хмыкнул грек. – Даже не верится, что старуха отдала концы.

– Она мертва, – подтвердил Харман. На орбитальном острове они с Даэманом стали свидетелями того, как чудовище по прозванию Калибан убило ее и неизвестно куда отволокло безжизненное тело. – А ты давно ее знал, Одиссей… то есть Никто?

Коренастый мужчина погладил коротко стриженную бороду с проседью.

– Давно ли я знал Сейви? В пересчете на реальное время – несколько месяцев… растянутых на деле до тысячи лет. Иногда мы даже спали вместе.

Ханна застыла будто вкопанная.

Никто усмехнулся:

– Ну да. Она в своей криоколыбели, а я – во временнóм саркофаге у Золотых Ворот. Рядышком, но по отдельности, как малыши в разных люльках. Я бы назвал это платонической близостью, если упоминать всуе имя одного из моих земляков. – И грек от души расхохотался, хотя ни один из товарищей не мог разделить веселья. Отсмеявшись, он произнес: – Не стоит, Харман, верить каждому слову старухи. Она врала напропалую и много в чем не разбиралась.

– Я не встречал на свете более мудрой женщины, – ответил девяностодевятилетний. – И вряд ли когда-нибудь встречу кого-то подобного ей.

Никто сухо улыбнулся.

– А вот насчет последнего ты прав.

На пути четверке пришлось пересечь небольшой поток, бежавший куда-то к реке. Каждый шаг заставлял опасно раскачиваться на краю валуна или павшей коряги. Страшновато промочить одежду или ноги в такой холод. Бык невозмутимо брел по ледяной воде, с грохотом волоча за собою дрожки. Петир добрался до берега первым и встал на страже с оружием наготове, дожидаясь товарищей. Путники уже не шли по следам разбежавшегося скота: теперь они знали дорогу. Оставалось перевалить за покатый лесистый утес, миновать усеянный камнями луг, потом еще немного, а там уже – Ардис-холл, тепло, еда и сравнительная безопасность.

Горы темных облаков на юго-востоке поглотили солнце, и за считаные минуты на потемневшем небе проступили яркие кольца. В дрожках лежали два фонаря, и Харман захватил запасные свечи, однако в них еще не было нужды. Вот когда тучи заволокут и кольца, и звезды – тогда, пожалуй…

– Интересно, Даэман отправился за своей матерью? – подал голос Петир.

Похоже, молодой человек тяготился долгими паузами.

– Лучше бы меня подождал, – отозвался Харман. – Или пока там не наступит день. В Парижском Кратере нынче неспокойно.

Никто хмыкнул.

– Странно, но среди всей вашей братии Даэман, кажется, лучше всех умеет о себе позаботиться. Признайся, Харман, ведь он и тебя удивил?

– Ничуть, – фыркнул супруг Ады, однако призадумался и понял, что солгал.

Всего лишь год назад, при первой встрече, перед ним предстал вечно ноющий, пухлый маменькин сынок, способный только ловить бабочек и соблазнять юных девушек. Сказать по совести, девяностодевятилетний мужчина вообще подозревал, что парень явился тогда в Ардис-холл с одной целью – прельстить кузину Аду. В начале их похождений Даэман держался трусовато и беспрестанно хныкал по поводу и без повода, но самое интересное: Харман уже не мог не признаться хотя бы перед собой, что сам он изменился гораздо меньше, чем этот холеный коллекционер насекомых. Не кто иной, как изголодавшийся, однако исполненный решимости Даэман, похудевший на сорок фунтов, зато злющий, как черт, сразился врукопашную с Калибаном в условиях почти нулевой гравитации на орбитальном острове Просперо. Если бы не кузен Ады, ее возлюбленному и Ханне нипочем бы не выбраться оттуда живыми. Со дня Великого Падения парень посерьезнел, сделался молчаливее, с упорством отдался овладению навыками борьбы и выживания – всего, чему брался учить Одиссей.

Харман даже немного завидовал. Он-то считал себя естественным вожаком колонии: все-таки самый старший, самый мудрый, каких-то девять месяцев назад – единственный, кто умел – или желал – читать книги, единственный человек на планете, кто догадывался о ее шарообразной форме, однако… Почему те же испытания, что закалили Даэмана, ослабили дух и тело его более опытного товарища? «Неужели дело в моем возрасте?» Внешне супруг Ады смотрелся на тридцать с лишним – сорок лет, как и любой мужчина за восемьдесят – по крайней мере в эпоху до Падения. В баках, где извивались клубки зеленых червей и булькали химикаты, его организм четырежды обновлялся во время прошлых визитов. «Ну а как насчет души?» Вот о чем стоило беспокоиться. Что, если старость есть старость, и даже искусная работа над мускулами, кожей и нервами здесь не поможет? Не улучшало настроение еще и то, что нога по-прежнему страдала от ран, полученных девятью месяцами ранее на проклятом острове Просперо. Лазарет, в баках которого мужчине заштопали бы любое повреждение, был уничтожен. Верные сервиторы больше не подплывали по воздуху, дабы перевязать и залечить последствия мелких несчастных случаев. Теперь уже девяностодевятилетний точно знал: нога никогда не заживет полностью, он обречен хромать до конца своих дней. Веселее от этой мысли не становилось.

Охотники шли через лес в молчании: каждому казалось, что попутчики погружены в тяжелые думы. Харману выпало вести в поводу быка, который с наступлением темноты начал упрямиться еще сильнее. Стоило тупой и норовистой скотине свернуть с пути, разбить повозку о дерево, и четверке пришлось бы либо провести всю ночь под открытым небом, пытаясь починить дрожки, либо бросить их на дороге. Путников не прельщал ни тот, ни другой расклад.

Одиссей-Никто бодро ступал рядом, подстраиваясь под черепаший шаг быка и хромого Хармана. Возлюбленный Ады посмотрел на Ханну, которая не сводила тоскливого взора с приземистого бородача, на Петира, безнадежно пожирающего глазами Ханну, – и ему захотелось опуститься на холодные камни, чтобы зарыдать – зарыдать о мире, где насущные заботы не оставили места слезам. Вспомнилась потрясающая, недавно прочитанная пьеса Шекспира – «Ромео и Джульетта». Неужели затронутые в ней слабости и ошибки свойственны человечеству даже теперь, спустя почти два тысячелетия самоэволюции, наноинженерии, генетических манипуляций?

«Может, не надо было разрешать жене беременеть?» Вот о чем он задумывался чаще всего.

Ада хотела ребенка. Харман тоже. Более того, как это ни странно после четырнадцати веков безмыслия, оба мечтали о семье, когда мужчина остается с женщиной, и они вдвоем воспитывают собственное дитя, не доверяя малыша сервиторам. В мире до Великого Падения люди старого образца знали только своих матерей, почти ни один не ведал – да и не желал гадать, – кто же его отец. Учитывая, что людей на Земле, по словам Сейви, обитало не больше трех сотен тысяч, что все они сохраняли здоровье и бодрость вплоть до самого окончания Пятой и Последней Двадцатки, что скудная культура многие века состояла из праздников и беспорядочных сексуальных связей, в те годы нередко случалось: дочери по незнанию совокуплялись с отцами.

Хармана это тревожило с тех самых пор, как он выучился читать и получил первое представление – эх, если бы раньше! – о жизни и ценностях человечества из далекого прошлого. А ведь еще девять месяцев назад люди не задумывались о таких мелочах, как инцест. Генетически встроенные наносенсоры, позволявшие выбирать между пакетиками спермы, тщательно законсервированными в теле женщины на долгие месяцы и даже годы после каждого спаривания, попросту не дали бы ей предпочесть ближайшего родственника в качестве «производителя». Подобные ошибки исключались. Нанопрограмма не допускала промашек, хотя человечество совершало их на каждом шагу.

«Да, но сейчас-то все иначе», – хмурился Харман. Семьи необходимы, это вопрос выживания. Дело даже не в частых нападениях войниксов и трудностях, обрушившихся на людей после Падения: землянам предстояла настоящая война, о ней предупреждал Одиссей. Правда, он уже не желал распространяться о своем пророчестве, обмолвился только, что бой будет великим. Кое-кто предполагал необъяснимую связь между грядущей битвой и осадой Трои, что составляла сюжет драмы в туринских пеленах, которыми развлекались люди до тех пор, пока вшитые микросхемы тоже не отключились. «Новые миры возникнут на твоей лужайке», – сказал грек Аде в ту памятную ночь.

Вот и последняя просторная опушка у кромки леса. Харман почувствовал, как он устал и напуган. Сколько можно задаваться вопросом, прав ли он был, когда разрушил небесный лазарет, возможно, выпустил на волю Просперо, а теперь еще взялся натаскивать остальных создавать семьи, объединяться в группы для защиты от внешнего врага? Мужчине уже давно исполнилось девяносто девять лет, львиная доля которых растрачена впустую, не на поиски мудрости, – так что же он вообще мог знать?

Ну а страшила Хармана даже не смерть (в последнее время люди сызнова учились бояться «курносой», как полтора тысячелетия тому назад), но скорее бремя ответственности за принесенные перемены.

«Верно ли мы поступили, решив завести ребенка в такое время?» Поначалу им с Адой казалось, что новые условия требуют вопреки безумным трудностям и неуверенности в завтрашнем дне создавать семьи – вернее, «начинать семьи». Странное выражение: если честно, у супругов ум заходил за разум при мысли о том, чтобы родить со временем нескольких детей. Четырнадцать с лишним веков постлюди, ныне исчезнувшие в никуда, разрешали женщинам старого образца производить на свет строго по одному малышу. От внезапно раскрывшихся возможностей кружилась голова. Это что же: рожай сколько пожелаешь, лишь бы здоровья хватило? Не нужно записываться на очередь, не нужно ждать, пока сервиторы доставят подтверждение от «пóстов»? Впрочем, предстояло еще проверить, не разучилось ли человечество плодиться и размножаться, невзирая на изменения в генетике и заложенные в кровь нанопрограммы.

Отважившись на решительный шаг, будущие родители, кроме прочего, хотели показать не только обитателям Ардис-холла, но и членам других уцелевших общин, что это такое – семья, где есть отец.

Хармана все это начинало пугать. Хотя он и не сомневался в своей правоте, однако не мог отделаться от щемящих опасений. Во-первых, переживут ли мать и дитя сами роды вне лазарета? Ни один землянин лично не видел, как это происходит. Появление на свет, как и уход из него, были таинственными событиями, ради которых человек улетал на экваториальное кольцо. И даже в условиях лазарета разрешение от бремени считалось настолько травмирующим, что любые воспоминания о нем аккуратно стирались из разума – подобно кошмару, пережитому Даэманом, когда его съел аллозавр. Впоследствии роженица помнила о произошедшем не более, чем ее дитя.

Сервитор сообщал, что настало время; женщина факсовала на небо и возвращалась пару дней спустя, стройная и здоровая, как всегда, после чего два месяца о малыше заботились исключительно сервиторы. Мать иногда с ним общалась, но почти не принимала участия в его воспитании. Мужчины в эпоху до Великого Падения даже не подозревали о своем отцовстве, ибо между интимным сношением и появлением ребенка подчас проходили годы, а то и десятилетия.

И вот сейчас, когда Харман и прочие принялись читать о родах, имевших место в глубокой древности, обычай казался на изумление опасным и варварским, даже если все происходило в больнице (похоже, старинной и довольно примитивной разновидности лазарета) и под присмотром настоящих профессионалов, а ведь на Земле не осталось людей, хотя бы раз наблюдавших, как это делается.

Кроме Одиссея. Бородач однажды признался, что в прошлой жизни – той невероятной жизни, полной кровопролитных сражений, о которой повествовала драма туринских пелен, – ему довелось частично увидеть рождение сына Телемаха. Так что грек оказался единственным кандидатом в повитухи Ардис-холла.

В новом мире, лишенном докторов, Одиссей-Никто занял место искуснейшего целителя. Он ловко лечил припарками, умел зашивать раны и сращивать переломы. Примерно за десять лет неприкаянных скитаний сквозь пространство и время, после бегства от некой особы по прозванию Цирцея, грек нахватался новейших познаний в области медицины. К примеру, он всегда мыл нож и руки, прежде чем резать по живому.

Девять месяцев назад Одиссей собирался покинуть Ардис-холл через две-три недели. Пожалуй, заикнись он теперь об уходе, полсотни человек повисли бы на плечах бородача, связали бы его веревками, лишь бы удержать при себе столь опытного наставника, способного ладить оружие, охотиться, разделывать лесную добычу, готовить еду на костре, ковать металлы, шить одежду, программировать соньер, лечить больных, исцелять раны… или помочь малышу появиться в мир.

Сквозь ветви деревьев уже проглядывал широкий луг. Тучи застили кольца, надвигалась кромешная тьма.

– Я тут хотел повидать Даэмана… – подал голос Никто.

Это было последнее, что он успел сказать.

Войниксы беззвучно пали с деревьев подобно гигантским паукам. Их было не меньше дюжины, и все до единого выпустили убийственные лезвия.

Двое рухнули на спину быку и перерезали скотине горло. Еще двое, не успев приземлиться, ринулись к Ханне. В воздухе закружились окровавленные лоскуты одежды. Молодая женщина отскочила назад, попыталась вытащить лук и прицелиться, но твари свалили ее с ног и склонились над жертвой, дабы закончить дело.

Одиссей закричал, активировал чудесный меч (подарок Цирцеи, как он рассказывал) и, едва над рукоятью завибрировало невидимое лезвие, прыгнул и замахнулся. Взметнулись обломки панцирей и механических рук, супруга Ады забрызгало белой кровью и синим маслом.

Одна из тварей почти вышибла дух из Хармана, но тот успел откатиться из-под жутких лезвий. Другой войникс припал на четвереньки и прянул вверх, двигаясь будто в ускоренном ночном кошмаре. Поднявшись и неловко подхватив копье, мужчина устремился на второго врага, в то время как первый ринулся на спину ему самому.

Грянул выстрел: это Петир вскинул винтовку. Над ухом засвистели хрустальные дротики. Войникс, напавший на Хармана сзади, завертелся и рухнул под ударами тысяч серебряных молний. Мужчина лишь на секунду оглянулся, однако через миг его копье уже пронзило грудь прыгнувшей на него твари. Мерзкое создание скорчилось и пало на землю, но все же в последний момент вырвало из рук человека верное копье. Девяностодевятилетний выругался, подергал за древко, потом отскочил и прицелился из лука: еще трое войниксов бросились в его сторону.

Люди прижали спины к повозке. Восемь оставшихся врагов окружили их и начали сужать кольцо, сверкая пальцами-бритвами в отблесках умирающего заката.

Ханна всадила два арбалетных болта в грудную клетку ближайшему противнику. У того подкосились ноги, но войникс продолжал ползти на четвереньках и жадно тянуться к ней острыми лезвиями. Одиссей-Никто шагнул вперед, и меч Цирцеи рассек несносную тварь пополам.

Харману было некуда отступать. Он выпустил единственную стрелу, увидел, как она отскочила от металлической груди войникса, и вот уже трое врагов ринулись на жертву. Мужчина пригнулся, ощутил боль в ноге, прокатился между колесами дрожек – в ноздри ударил запах бычьей крови, а во рту появился медный привкус, – и в ту же секунду вскочил по другую сторону повозки. Неприятели прыгнули, собираясь перемахнуть ее.

Петир обернулся, присел и расстрелял по тварям обойму из нескольких тысяч дротиков. Троица разлетелась в разные стороны, взорвавшись фонтанами органической крови и машинной смазки.

– Прикройте, мне нужно перезарядить! – прокричал молодой человек и сунул руку в карман за новой обоймой.

Отбросив свой лук (враги были слишком близко), супруг Ады вытащил меч, выкованный под присмотром Ханны два месяца назад, и яростно принялся рубить ближайших врагов. Но те опередили его. Одна из тварей метнулась вперед. Другая выбила из руки клинок.

Ханна запрыгнула в повозку и пальнула из арбалета в спину прыгнувшему на Хармана войниксу. Безглазое и безротое чудовище закружилось волчком, а потом опять устремилось на человека, воздев металлические руки, размахивая лезвиями.

Девяностодевятилетний мужчина увернулся от убийственного удара и, приземлившись на руки, пнул тварь по ногам. С тем же успехом он мог бы пинать железные трубы на бетонной опоре.

Теперь уже пятеро уцелевших войниксов оказались со стороны тележки, где стояли Харман с Петиром, и угрожающе двинулись на них. Молодой человек не успел бы даже поднять винтовку…

В эту секунду Одиссей, обогнув дрожки, с бешеным воплем бросился в гущу неприятелей. Клинок Цирцеи замерцал расплывчатым пятном среди туманных очертаний врагов, когда твари всем скопом налетели на человека, вращая металлическими руками и лезвиями.

Ханна подняла тяжелый арбалет, но никак не могла прицелиться: древний грек оказался в самом сердце потасовки, а движения дерущихся были слишком быстры. Харман запрыгнул в дрожки и схватил запасное охотничье копье.

– Падай, Одиссей! – крикнул Петир.

Бородач так и сделал, хотя и неясно почему: то ли услышал совет, то ли свалился от слабости. Двоих неприятелей он разрубил, но трое остались невредимы и не растратили боевого духа.

Тррррррррррррррррра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-тттааааа!

Очередь из винтовки, переведенной в автоматический режим, прозвучала словно грохот деревянного весла, которым провели по лопастям включенного вентилятора.

Войниксов отшвырнуло на шесть футов; десять с лишним тысяч дротиков, усеявших панцири тварей, поблескивали в тускнеющем сиянии колец, точно мозаика из битого стекла.

– Господи Иисусе, – выдохнул супруг Ады.

По ту сторону дрожек, за спиной Ханны, поднялся раненный из арбалета войникс. Будущий отец метнул копье; в этот бросок он вложил все силы, оставшиеся в измученном теле. Враг покачнулся и, вырвав оружие из груди, переломил древко. Женщина пустила еще два болта. Один со свистом улетел во мглу между деревьями, другой попал в цель. Харман соскочил с повозки, чтобы вонзить последнее копье в последнего войникса. Тварь покачнулась и отступила еще на шаг.

Мужчина выдернул оружие из груди противника – и с мощью подлинного безумца тут же всадил обратно, провернул зазубренный наконечник, вытащил его наружу и воткнул снова.

Чудовище рухнуло на спину, лязгнув о корни векового вяза.

Девяностодевятилетний охотник встал над поверженной тварью, не обращая внимания на судорожно дергающиеся металлические руки с пальцами-бритвами, занес над головой копье, облитое молочно-голубым раствором, вонзил во врага, повернул, вытащил, поднял, загнал еще глубже в корпус, вырвал, вогнал туда, где у человека находился бы пах, сделал несколько оборотов, чтобы как можно сильнее покалечить мягкие внутренние части, дернул на себя наконечник вместе с изрядным куском панциря, еще раз пронзил противника – заостренная бронза прошла насквозь, до корней и почвы, – вызволил оружие, замахнулся, нанес удар, нацелился снова…

– Харман. – Молодой человек положил ему руку на плечо. – Он умер. Он уже умер.

Мужчина заозирался вокруг. Он почти не узнавал Петира и никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха. Уши болели от адского шума, который, как оказалось, доносился из его же собственного горла.

Между тем вокруг потемнело, как в заднице. Кольца скрылись за тучами, так что внизу, при корнях деревьев, наступил настоящий хренов сумрак, мать его за ногу. Полсотни тварей могли преспокойно таиться в непроглядной тьме, дожидаясь своего часа.

Ханна зажгла дорожный фонарь. Ореол огня не выхватил из темноты новых войниксов. Да и «старые знакомые» уже перестали дергаться. Древний грек по-прежнему лежал на земле, придавленный поверженным врагом. Ни тот, ни другой не шевелились.

– Одиссей! – Молодая женщина прыгнула с дрожек, размахивая фонарем, и отшвырнула труп войникса непочтительным ударом ноги.

Петир подбежал к ней, преклонил колено рядом с павшим товарищем. Супруг Ады как умел поковылял к ним, опираясь на копье. Глубокие ссадины на спине и ногах еще только начали заявлять о себе.

– О нет, – промолвила Ханна, стоя на коленях и дрожащей рукой держа фонарь над лицом Одиссея. – О нет, – повторила она.

Доспех Никого был сорван, ремни рассечены бритвами. Широкую грудь бородача изрезала паутина зияющих ран. Один лихой удар отхватил часть левого уха и даже кусочек скальпа.

Но Хармана заставило ахнуть от ужаса вовсе не это.

Войниксы столь яростно пытались вынудить Одиссея расстаться с клинком Цирцеи (у них ничего не вышло: меч по-прежнему гудел у него в ладони), что искромсали правую руку в клочья, после чего, рассвирепев, совсем оторвали от тела. Блики от фонаря сверкали на кровавом месиве, сквозь которое отчетливо белела кость.

– Боже мой, – прошептал девяностодевятилетний.

За все восемь месяцев после Падения он еще не видел человека, что ухитрился бы выжить с такими ранами.

Ханна стукнула по земле свободным кулаком: ее другая ладонь была прижата к окровавленной груди бородача.

– Сердца не слышно, – произнесла она почти спокойно. И только дико сверкнувшие во тьме глаза выдали ее истинное состояние. – Сердца совсем не слышно.

– Положим его на дрожки… – начал Харман.

Мужчина и сам уже слабел: возбуждение битвы схлынуло, к горлу подкатила знакомая тошнота. К тому же иссеченные ноги подкашивались, а изрезанная спина нещадно кровоточила.

– К черту дрожки, – вмешался Петир.

Молодой человек повернул рукоять меча, и вибрация прекратилась, клинок опять сделался видимым. Оружие Цирцеи, а также винтовку с двумя обоймами юноша вручил девяностодевятилетнему спутнику. Затем опустился на колено, взвалил на спину не то погибшего, не то потерявшего сознание Одиссея и встал.

– Ханна, пойдешь впереди с фонарем. Только перезаряди арбалет. Харман, ты прикрываешь с тыла.

Качаясь, Петир побрел к лугу с окровавленным телом на плечах. По жестокой иронии судьбы, молодой человек более всего напоминал сейчас самогó Одиссея, когда тот гордо возвращался с охоты с убитым оленем.

Муж Ады растерянно кивнул, отбросил копье, приладил на поясе чудесный меч и с винтовкой наперевес тронулся вслед за своими спутниками – прочь из темного леса.