Читать книгу Боевые потери - Денис Александрович Артемьев - Страница 5

Второй шанс

Оглавление

Второго шанса не будет, – так я думал всё свою сознательную жизнь, но оказалось, что моя истина – это моя истина, и она не про всех, а только про меня. Оборону перед нашим участком фронта держали американцы из ЧВК «Белая Роса» и нацики из украинского карбатальона «Шершень». Здесь наша добровольческая бригада вела особо тяжёлые бои, несла потери и под нажимом превосходящих сил противника медленно ползла назад, на восток.

Нас было три друга, три брата, три идеологических солдата нашего Русского Мира. Вместе боролись с заразой гнилой чумы предательского либерализма в мирное время, а когда началась война, вместе пошли добровольцами на фронт, записавшись в добровольческую бригаду Прохора Маслова «Жизнь». Два месяца боёв – два месяца отступления. Запад всей мощью совей военной машины навалился на нас, используя в качестве тарана формирования украинских националистов и отмороженных наёмников, со всего чёрного света прилетевших на запах русской крови, как трупные мухи – на мясо.

Половину нашей бригады выкосило под корень: кто пропал без вести, уйдя в разведку за линию фронта, кто погиб в контрактах и рейдах. Опытных разведчиков у нас не осталось. Командиры бригады не знали ни сил противника, ни его точного местоположения, ни его замыслов, а без этих данных мы были обречены на гибель. Враг готовил масштабное наступление – это было ясно, – но вот где он готовил удар? – это предстояло выяснить, чтобы подготовить ему достойную встречу. Срочно требовалось раздобыть данные о противнике, а лучше – захватить языка из старших офицеров. Пришлось нашему прославленному командиру, Маслову, кинуть клич. Пойти в разведку откликнулось одиннадцать человек, из которых сформировали три группы: две – по четыре человека, и одна (наша) – три бойца. Я с друзьями моими знали на что шли. Дима Барсуков наш интеллектуал, с двумя высшими образованиями, оставивший, ради победы над нечестью, дома семью – жену, двоих ребятишек, старушку мать, – боец хоть и не опытный, но злой, сильный духом, поэтому мою инициативу поддержал, присоединился ко мне, вызвался в добровольцы. Саша Пришвин, наш силач, пулемётчик, отслуживший срочную в ВМС, в разведку пошёл легко, не то чтобы с радостью, но от нас отставать не хотел, хоть и боялся – я по глазам видел, но это ничего, бояться на войне – это нормально, это обыкновенно. Встречались мне на фронте разные, бывали и храбрецы, которые не боялись нечего, но таких можно было по пальцам одной руки перечесть, в большинстве своём боялись все, сама жизнь в постоянном напряжении, в постоянном ожидании пули, осколка, крови и боли, научила их преодолевать себя. Мы пока как новички, обстрелянные, но всё же не ветераны, с преодолением справлялись с трудом. Я вот, например, за восемь недель, с конца июля по конец сентября, потерял двенадцать килограмм, и не потому что кормили плохо, а из-за постоянного, непреходящего страха, поэтому-то я, Степан Боровик, и в разведку пойти вызвался, чтобы страх свой задавить, приучить, обуздать и поехать на нём, как на огненном коне, хоть в пекло, хоть в рай.

Линию фронта мы миновали успешно, прошли как нож масло, на адреналине двинули вперёд, в тыл амеров, а там, в одном придорожном леске мы угодили в ловушку. Нас обложили со всех сторон и при желании могли ликвидировать за несколько секунд, но, дав пару очередей, обозначив наше положение, предложили сдаться. Вести бой, отстреливаться, не видя противника, мы, конечно, могли, но на долго бы нас не хватило. Умереть всегда успеем. Мы сдались. Знай, что будет дальше, я бы лучше себя подорвал гранатой.

Пленили нас бандеровцы из когорты оголтелых – уголовники и мразь, не знающая пощады к пленным и раненным, испытывающая особое удовльствие от мучений жертвы, – карбат «Украина». Не солдаты – подонки. Наверняка среди них нашлись бы и те, кто от мук русских солдат себе в штаны кончал. Пока нас два часа везли в кузове бронированного грузовика нас так обработали, что когда мы прибыли на их базу, покинуть кузов мы самостоятельно не могли. За ноги нас выволокли и потащили куда-то. Я только успел увидеть кусок хмурого, грязного, серого неба, как пред глазами мелькнула кирпичная кладка и острый электрический свет ударил по зрачкам. Я зажмурился, мне что-то сказал на суржике кто-то из тащивших меня сволочей, а потом ударил сапогом в висок. Я отключился.

В закутке каменного мешка нашей камеры не было ничего, кроме золы и песка у противоположной железной двери-стенки. Ни туалета, ни крана, ничего. Мы для них не люди – москальское мясо, а они для нас – рогатые свиньи. Хорошо, что нас, всех троих, держали вместе, мы хоть как-то могли друг друга приободрить. На целые сутки нас враги оставили в покое. Не забыли – нет, они нас мариновали в собственном страхе за своё будущее, как мясо для шашлыка в уксусе. Лично мне разговаривать не хотелось, а вот Саша не выдержал, решил отвлечь себя от чёрных мыслей беседой.

– Слышь, Стёпа?

– Что?

– Как думаешь, нас пытать будут?

– Да.

– Так мы же ничего такого не знаем.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок. Судя по тому, как нас сюда везли, им на твои знания плевать, они удовльствие от другого получают.

– Блять. Лучше бы расстреляли… Я боли боюсь.

– А кто её, родимой, не боится. Думай про предстоящее тебе как о неизбежной проверке.

– Да, проверке… Не хочу.

– Братцы, извините, но я больше не могу терпеть, – вклинился в разговор Дима. До этого он сидел, сжавшись в комок, морщился, и вот не утерпел.

– Что, Дима, что ты не можешь терпеть?

– Я в туалет хочу.

– Так постучи им, может, отведут, – предложил Саша.

– Не думаю, но попробовать можно, – сказал я. – Поспроси их.

Дима, подойдя к двери постучал, ему не ответили, тогда он постучал сильнее и из-за двери донеслось:

– Руки тебе переломать, чи що?

– Мне в туалет надо.

– Будешь шуметь, пристрелю, сука, – пообещали из-за двери и послышались шаги – наш надзиратель, или кто он там, ушёл.

– Ребята, что делать? – обратился к нам Дима.

– Да вон пластиковая бутылка, давай в неё, – Саша показал пальцем на помятую, грязную пятилитровую бутылку, лежавшую в углу, где валялся всякий мусор.

– Мне по-большому надо, – объяснил Дима.

– Ну что делать, делай в золе ямку и туда, – решил я. – Давай делай свои дела, мы отвернёмся.

В дальнейшем мы все так делали, а мочились в бутылку.

На первый допрос нас гнали пинками шестеро охранников бандеровцев, а мы бодро хромали, опухшие и разбитые ещё со вчера, повинуясь окрику и сапогу. Одетые в натовскую форму, с автоматами иностранного производства, с засученными рукавами, на предплечья татуировки нацистского и сатанинского содержания – немецкие кресты, профиль Бендеры у двоих, анфас Гитлера – у троих, три шестёрки, черти, ножи и незнакомые мне призывы на латинице и аббревиатуры.

Затолкали нас в ярко освещённую комнату, где нас ждали три палача, в резиновых фартуках, перчатках, хирургических масках. Меня усадили в зубоврачебное кресло, обездвижили пластиковыми наручниками – обечайками, а Диму с Сашей уложили на столы, предназначенные для хирургических операций, перетянули ремнями. Хорошо оборудованная камера пыток – вот где мы оказались. На выкрашенных белой краской стенах, видимо для устрашения, развесили цепи, топоры, тесаки; около стеклянных шкафов, заполненных банками с химикатами, стояли тележки с подносами, на которых лежали, сверкая хромом, инструменты экстремального болепричинения – щипцы, скальпели, свёрла, какие-то невообразимые расширители, иглы.

Кресло моё стояло в левой стороне камеры, а два стола, к которым привязали моих товарищей, – с правой стороны. Для начала нас крепко избили. Тот, кто достался мне, зажал в кулаке что-то продолговатое, железное и, ни о чём не спрашивая, принялся ссадить по рёбрам. Насобачился палач на своей работе, бил так, что в глазах темнело, каждый удар прорезал до позвоночника, особенно меня потряс первый, который он ввинтил мне в правый бок – не успел я напрячь мускулы, а он выстрелил, так вмазал, что я подумал, он меня ножом в печень. И хочется из себя боль выкашлять, но и дышать-то больно, а не то что кашлять. Глаза на лоб, слёзы брызжут, сквозь сжатые зубы текут слюни. Палач бьёт меня сосредоточённо, выбивая стоны, а слышу я короткие сдавленные вскрики – это мои товарищи, их тоже обрабатывают, размягчают для допроса.

Отбив орочье мясо (нас они, чудаки, орками называли), нам стали задавать стандартные вопросы: «Имена? Название части? Расположение? Состав? Расположение штаба? Вооружение?». Это не шутки, от наших ответов зависели жизни наших товарищей – это я хорошо понимал, назови я, например, где находится штаб, так по нему сразу же ракетой вдарят, поэтому я молчал, харкал кровью, терпел побои и молчал. Дима и Саша тоже не подкачали, держались, своих не сдали. Два часа, два века, допроса прошли, и нас отвели в камеру, а напоследок один из палачей, старший из них, пообещал:

– Будете и дальше молчать на органы пустим.

Оказалось, что в первый раз не пытали, а гладили – предварительные ласки. Вечером нас погнали в пыточную опять – но теперь нас сопровождали не шестеро, а всего двое, а значит, и пинали нас в три раза меньше. Ну здесь с нами уж церемониться не стали, в ход пошли инструменты. Я не видел, что там демоны вытворяли с Димой и Сашей – они были закрыты от меня спинами их мучителей, – я только видел, как их ноги дёргаются, да и мне, если честно, было уже не до чего, когда меня, для начала, взбодрили током. Оголённые провода прямо от розетки да мне на руки, на ноги, на грудь, в пах. Электричество меня хватало, грызло, выжигало все мысли, заменяло собой мир. Меня так резко забирала в себя искра, что я откусил себе кончик языка… Отпустило. Сквозь шум в ушах, сквозь треск и вой, я услышал:

– Говорить будешь, мразь?

Это мне, это я «мразь». Я открыл рот, надул слюнявый пузырь и отрицательно покачал головой. Игры с током для меня закончились, началась пытка сталью. Мой палач с лицом безумного арлекина – свою маску он снял, чтобы дышать было легче, тяжелая это работа – людей пытать, – подкатил к креслу тележку, взял длинную иглу на пластмассовой ручке и, показав её мне, приблизив к самым глазам так, что я за своё зрение испугался, вонзил мне её в колено – попал куда-то в сустав. Крика я сдержать не мог, это такая острая стреляющая боль, что если молчать, то разрыв сердца обеспечен. Садист впихнул мне иглу в сочленение хрящей и не спешил вынимать, а поворачивал её, елозил, расшатывал сустав. Я так вопил и раскачивал кресло, что казалось вот-вот и вырву его с железным корнем из бетонного поля – и не вырвал, вырвало меня – вонючей горечью, чёрной желчью.

– Говори, сука е*аная, твоё имя? Какая часть, часть какая? Где твой штаб? – орал мне палач в ухо, надрывался и продолжал колоть.

Потом мне что-то вкололи и стало совсем нехорошо: накатывало асфальтовым катком на сознание, плющило, выдавливало душевный ливер, так невозможно, что если бы были свободны руки, то сразу в петлю. Мне продолжали задавать одни и те же вопросы, но не мои ответы их интересовали, а мои муки – нормальные люди таким паскудным ремеслом заниматься не станут. Снимали с кресла меня бандеровцы вдвоём – мой палач позвал охранника, – стоять на ногах я не мог, и никакие пинки не могли меня заставить идти до камеры своим ходом. Я был как варёный, и вот когда меня отстёгивали с кресла, а потом стаскивали, вот тут и выпал мне шанс. Я, когда меня пытались первый раз вздёрнуть, поставить на ноги, приподнялся и завалился вперёд и на бок, попал пятернёй в тележку, ну и упал лицом вперёд. Мне никак нельзя было терять сознание, потеряй я его и всё – неизбежная мучительная смерть. Пришлось терпеть то, что терпеть было невозможно, мной вытерли весь коридор от пыточной и до камеры. И только когда меня кинули в душную тесноту тюрьмы, я отключился. Своего я добился.

Моего пробуждения ждали плохие новости – ребята не выдержали пытки. Саша и Дима рассказали всё, о чём знали. Первым пытки огнём не выдержал Саша, а за ним, последовав его примеру, заговорил и Дима.

– Плохо, парни, – сказал я, когда узнал о их слабости.

– А ты, что же, ничего не сказал? – спросил Саша.

– Пока ничего, эхе-хе, – я, кряхтя, встал – левая нога почти не гнулась, колено опухло. – Я ведь ни какой-то там герой бесстрашный, просто помнил, что мои слова могут убить… убить наших, русских мужиков, понимаете?

– Да они дислокацию, наверняка, уже сменили, – предположил Дима. Смотреть на него было страшно: лицо синее, опухло, глаза щёлочки, на трех пальцах правой руки не хватает ногтей, а мясо сочится розово-прозрачной сукровицей.

– А если не сменили? Двое суток прошло всего. Может быть, они нас ждут ещё.

– Ну это навряд ли. Мы на связь-то не выходили, – сказал Дима.

– Нас уже списали, – поддакнул Саша.

– У-у, парни, так мы далеко зайдём. – Если сейчас их не одёрнуть, то, действительно, договориться они могут до чего угодно, свою слабость оправдывая, а от неё, этой слабости проклятой, до предательства всего один шаг. – Думаю, кончат нас при любом раскладе. Пытать будут пока не сдохнем; что им не расскажи, всё будет мало. Пленные им сейчас ни к чему, они наступают, до Москвы 200 километров, если только в подручные к ним не пойти.

– Ты что, с ума сошёл? – возмутился Дима.

– Да, друг, ты уж чего-то не того, – обиженно, как малый ребёнок, проканючил Саша.

Вот этого мне было и нужно, они маленько разозлились, теперь готовы слушать.

– Значит так, братья, обо всём этом мы поговорим позже, когда выберемся отсюда, а то что мы можем сбежать, я не сомневаюсь.

– Что?

– Как?

– Спокойно. Слушайте…

Третий раз нас повели на допрос, должно быть, под утро. И когда эти палачи отдыхали-то сами? Непонятно. Хотя, судя по зрачкам того, кто меня пытал, у него не просто не все дома, он увлекался наркотическими стимуляторами. В этот раз в пыточную нас вёл всего один сонный бандеровец, совсем молодой, видно, его ветераны наградили повинностью вести нас на пытку из воспитательных соображений. Он злился, что ему не дали покемарить как следует, и отыгрывался на нас, тыча прикладом между лопаток, по затылкам, отвешивая пинки. Мы старались, не тормозили, чуть ли не бегом бежали к нашей боли, но не из-за его ударов, а скорее из предвкушения.

Нас привязали: меня к креслу, ребят к столам. Палачи загремели инструментами, стало неуютно, пробил озноб. Лучше смерть. Я знаю, были люди, которые терпели пытки неделями, – глыбы, а не люди, до них нам как до луны – тянуться можно – достать нельзя. Когда палачи, вооружившись щипцами и свёрлами, пошли на нас, прозвучал неестественно высокий крик:

– Стойте! Не надо этого, всё расскажу, спрашивайте, – это Саша не выдержал.

Палачи дружно заржали. И мой садист, и больной на голову мастер заплечных дел, занятый Димой, обернулись, чтобы посмотреть на Сашу, а тот широко распахнув глаза и открыв рот, смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого, и ждал их ответа. Второй раз мне здесь повезло, Саша своими криками отвлёк внимание палачей на себя, но главное – мой отвернулся. Мне одного мгновения хватило, я всё заранее продумал, права на ошибку у меня не было, второго такого шанса нам не выпадет.

В прошлый раз, когда меня из кресла вынимали, я сумел прихватить с собой скальпель – обычный медицинский острейший инструмент потрошения людей. Падая я засунул его себе за пояс, успел, а сейчас он колол мне запястье, прячась в рукаве. Когда демон обернулся, чтоб посмотреть на потекшего клятого москаля, я вынул скальпель, сжал его пальцами, изловчился, вывернув запястье, и полоснул по обечайке – полоснул раз, другой, коротко дёрнул – и одна рука свободна. Обечайку наручника на левой руке я полоснул с размахом, не рассчитал немного на радостях, вместе с пластиком порезал и себя.

Меня услышали, ну, то есть, не меня, а что-то мой демон уловил краем уха, какое-то шевеление, и пока два других, наклонясь к Диме, спрашивали: «А ты?», – он поворачивался (мне казалось, что поворачивается он как в замедленной съёмке) в сторону кресла. Закончить манёвр я ему не дал, сам не знаю откуда у меня взялась такая прыть – с большого страха, должно быть, – я в один прыжок преодолев три метра, вонзил скальпель демону под ухо и дёрнул вниз и наискосок, к кадыку. Палач ойкнул, схватился за шею и начал оседать, а я услышал, как Дима ответил на вопрос своих мучителей: «Да. Я тоже всё расскажу».

Я поломился в атаку, летел кабаном, но никаких тележек и столиков не сбивал – лишний шум мог меня выдать, привлечь внимание охраны. Меня выручила внезапность моего нападения. Ближайшего ко мне кровавого укроурода я, ударив два раза скальпелем по глазам ослепил, а когда его руки взлетели к лицу, полоснул по горлу – он закашлялся, захрипел, пошёл боком и угодил плечом в стеклянную дверь шкафа – раздался звон – плохо, надо спешить. Последнему извергу я стал наносить беспорядочные удары в область лица, а когда он заревел, повалил его, хотел ударить в горло, но скальпель из моих окровавленных, скользких рук выскользнул.

Здоровым оказался этот демон, он ворочался подо мной, силясь меня сбросить, подняться, и, не переставая, орал. И я как-то сразу перестал паниковать, разжал хватку и позволил ему перевернуться и встать на карачки, вот тогда я накрыл его сверху, сцепил ноги в замок на его талии, просунул предплечье под подбородок, другую руку наложил на его макушку и начал медленно наращивать давление на его горло. Я не спешил, а то бы силы меня оставили и всех бы нас убили – эта мысль про смерть мою и моих друзей – одна единственная билась острым пульсом надежды в моих висках.

Когда через минуту демон стал вялым, как член импотента, я разжал замок, подобрал скальпель и вскрыл ему горло, а потом вернулся к тому, что разбил шкаф, который копошился в стеклянных осколках, и добил и его. Моего же палача добивать не пришлось, он и без моей помощи отдал душу пеклу, козлина, свинья рогатая.

Сашу и Диму я освободил сразу, хотя меня качало, и я боялся упасть в обморок – так я вымотался на убийствах. Как всё нами было задумано, так всё и произошло. Поразительно, что не сорвалось, и всё срослось. Но это был ещё далеко не конец, нам предстояло выбраться из тюрьмы, а силой мы этого сделать не могли, только хитрость нам могла помочь. Во-первых, мы их раздели – раздели палачей, подлых убийц, тварей сатаны. Все трое – офицеры: два лейтенанта и один капитан. Чем больше зверства, тем выше звание. На их расписные тушки я и смотреть-то не хотел, хотя одну татуировку запомнил. У одного из них, у того, кто пытал Сашу, по животу аркой шла надпись: «Всех убить, всё отнять», – не смогло это всех убить, само подохло. Пришлось нам одеваться в их вонючие потные шмотки. Приятным сюрпризом оказалось то, что двое из троих имели при себе личное оружие – пистолеты: у одного – «СZ 82», у другого – «Форт-17». У капитана я в кармане нашёл ключи от автомобиля и сто баксов – на всякий случай, оставил себе. Взяли мы ножи, которых в пыточной было с полдюжины, на любой вкус – хочешь режь так пленных москалей проклятых, а хочешь эдак. Ну теперь мы, по крайней мере, вооружены и за так свою жизнь не отдадим. Ещё я нашёл спортивную сумку и напихал в неё всяких медикаментов – обезболивающих, антисептиков, бинтов, а антибиотиков я не нашёл. У них здесь, помимо средств разрушения личности, была целая аптечка для лечения, наверное, чтобы дольше поддерживать жизнь мучеников, и на их долю выпало больше боли, а себе они могли бы забрать больше удовольствие от чужого страдания.

За железной дверью стоял часовой, тот самый зелёный нацик, что прикладом нам путь показывал. Он, конечно, слышал шум, крики, но значения им не придал – и не такие вопли, порой, из пыточной доносились. Его надо было обезвредить, иначе никак не пройти. Мы распределили роли. Я распахнул дверь, Дима прошёл в ноги часовому, а Саша зажал ему рот и навалился всеми своими сто тридцатью килограммами. Вместе мы затащили офонаревшего защитника самостийности в пыточную, и там я его быстренько зарезал. Он даже не мучился, наверное, только удивился и – брык – откинул копыта. Жаль мне его молодости не было – он сам сделал свой выбор, но и ненависти, как к палачам, я к нему не испытывал, бедный обманутый дурачок.

Теперь у нас, в придачу к пистолетам и ножам, был АКМ и четыре запасные обоймы к нему. И нам надо было решить разыгрывать ли спектакль с пленным – один из нас мог играть роль пленного, а другие стали бы его конвойными – или рискнуть – пойти почти напролом. Решили не заниматься клоунадой, чтобы у всех под рукой были стволы, если нас раскроют – а нас действительно легко могли раскрыть (наши рожы сияли синим и красным, мы дружно хромали, как ни стараясь держаться прямо), – поэтому вариант с конвойными мы отвергли. Оправившись, приведя себя в относительный порядок, мы вышли из камеры пыток и пошли по коридору в направлении к выходу, которое казалось нам верным. На часах, которые я снял с палача, стрелки показывали половину шестого утра, надеюсь, нам будет в помощь раннее утро, всё же мы находились глубоко в тылу, а не на передовой.

Мы угадали правильно: два раза повернув, поднявшись по лестнице из полуподвального помещения тюрьмы наверх, мы вышли к посту охраны. Здесь горел свет, на столе дымилась чашка с кофе, но никого не было. Видно, парни отлучились по какой-то надобности. Хорошо, нам не пришлось стрелять и будить всю честную разудалую пиратскую жовто-блакитную братию. Если бы этот объект, на который нас привезли, принадлежал НАТО, мы бы так дёшево не отделались. Ещё пять шагов, следы от турникета, – дыры в бетонном полу, – и мы подошли к открытой двери, остановились. Я выглянул, посмотрел. Внутренний двор, высокий бетонный забор, сверху накручена колючая проволока, слева – закрытые железные ворота, прямо напротив двери, около забора стоят три броневика «Козак», на крышах – пулемётные турели, но самих пулемётов нет. Жестами показываю ребятам, что нам надо идти к бронетранспортёрам.

Вышли из здания тюрьмы на свежий воздух – это потрясающе, даже сквозь волнение, от которого сердце не бьётся, а колотиться отбойным молотком, такое ощущение освобождения, жизни, эйфории, что все болячки перестали болеть – обезболивание иллюзией свободы.

Третий «Козак» оказался не заперт, мы все втроём влезли в кабину. В принципе, мы все умели водить, но лучший водитель из нас – Дима Барсуков. Завелась бронированная махина с полуоборота. Заурчал мотор.

– Дима, не спеши, выворачивай спокойно, – посоветовал я.

Но он в моих советах не нуждался, вёл машину плавно, уверенно. Подкатили к воротам, из бетонной будки выглянул солдат, я ему помахал рукой, жестами показав, мол, давай открывай, спешим, что, не видишь? Солдат, разглядев наши погоны, кивнул и скрылся в будке. Створки ворот, вздрогнув, стали открываться. По лицу Димы было видно, как ему хочется нажать на педаль газа, но он сдержался, дождался, когда ворота открылись, и медленно выкатился за пределы объекта. Наверное, это всё-таки была не тюрьма в классическом понимании этого слова, а какой-то объект карбатальона «Украина», может, место дислокации, база, короче говоря, объект.

Проехав по грунтовке километра три, проложенной сквозь лес, и выбравшись на асфальтированную дорогу, Дима включил бортовой навигатор – мы определили наше местоположение. До наших примерно километров триста. Развернулись и поехали.

– Машину надо бросать, – сказал я.

– Ты что, шутишь? – Саша удивился.

– Думаю у нас в запасе не больше часа, потом наш побег обнаружат и, конечно, пропажу броневика тоже. Найти нас труда не составит, да и на блок-посту могут остановить.

– Ты прав, – согласился со мной Дима. – Что же делать?

– Сворачивать с дороги, замаскировать автомобиль, а дальше пешком. Ножками, да ночью, да вдоль дорог, по лесу до наших.

Со мной согласились. Через пятнадцать километров Дима съехал с трассы, проехал по разбитой дождями глиняной колее вглубь леска и свернул прямо в чашу. Удалось проехать по лесу метров сто, не больше, пришлось припарковаться на полянке, в низинке. Из броневика мы забрали всё, что могло пригодиться в пути: две пустые двухлитровые пластиковые бутылки – для воды – и одну полную, а четвёртую бутылку наполнили бензином; зажигалку, сигареты, жвачку, бечёвку, аптечку, сапёрную лопатку, ну и ещё кое-что по мелочи.

Мы, как могли, отошли от броневика подальше и устроили себе в лесу дневную лёжку. Оставалась надеяться, что броневик так быстро не найдут, а следовательно, и на наш след не выйдут. С броневиком дело обстояло так: в мозгах врага укоренилась мысль, что мы все те, кто им противостоит, непроходимые идиоты, а значит, следуя их заблуждению, мы попытаемся на захваченном бронетранспортёре прорваться к своим, вот тут-то нас и схватят. Хрен вам в дышло!

После наступления темноты, мы пошли. Держась от дороги на расстоянии 300-400 метров, мы, ориентируясь на редкие огни трассы, шли по лесу вперёд. Не знаю как другие, но я, по началу, дёргался от любого хоть сколько-нибудь громкого звука. Скрипнут тормоза, прозвучит автомобильный гудок – меня бросало в дрожь, и я сильнее сжимал рукоятку автомата. Как посветлело, мы выбрали место, нашли подходящее, уйдя в глубь леса, – высокие заросли каких-то кустов, а в их центре небольшое свободное пространство, – и устроились на отдых. Проспали мы до полудня. Спать дольше нам не позволил голод. Мы не ели больше двух дней. Следовало хоть что-нибудь закинуть в желудок. К тому же на улице был не май месяц, температура всё чаще опускалась до нуля, наши тела атаковал холод, который выгребал из нас последние калории. У меня ныли рёбра, нестерпимо болело колено, а у Саши загноилась рана на груди, Дима тоже страдал рёбрами, но дела у него обстояли хуже, чем у меня, видимо, несколько из них оказались сломаны. Сашу перевязали, налили на рану хлоргексидина и перекиси, Диме тоже пальцы обработали, а мне перебинтовали колено.

– Жрать хочется, – сказал Саша, потянувшись к бутылке с водой.

– Не стоит, Саша, – я остановил его. – У нас и так воды осталось пол-литра, надо найти источник и наполнить бутылки, иначе к чувству голода прибавиться ещё и жажда. Вода даёт лишь на короткое время иллюзию сытости, иллюзию.

– Ну и что теперь делать? Жрать нечего, пить нельзя. – Я хорошо понимал Сашу, его габариты требовали поддержки, он мучился голодом сильнее нас с Димой. Дима так тот вообще, из-за своей худобы, мог продержаться дольше всех. Худым еды надо меньше.

– Пойдём воду искать, – предложил Дима. – Заодно поищем грибов, ягод.

– Ягоды навряд ли найдём, сошли, а вот грибы пожалуй, – согласился я с ним. – Далеко уходить отсюда не стоит, прочешем окрестности.

За два часа поисков нам удалось отыскать болотце, из которого мы набрали воды, и на его берегу мы нашли грибы – два старых подберёзовика, трухлявых, червивых, но больших, и семейку еловых рыжиков. Водой мы наполнили ведро и хорошенько прокипятили, пить сырую болотную воду мы не решились. Над костерком мы повесили прутики с нанизанными на них грибами. Через двадцать минут наш обед был готов. Грибы здорово уменьшились в объёме; когда собирали, казалось достаточно, чтобы приглушить трёх здоровых мужиков, а как пожарили, то и одному мало. Не гнушаясь отсутствием соли, мы метанули махом три грибных прутика, только песок на зубах хрустел.

Следующие четыре дня мы кое-как перебивались на грибной диете. Установился определённый распорядок: днём мы искали грибы, съедобные растения, спали, а ночью шли. Саше один раз удалось нас побаловать, разбавить грибную диету, он ёжика поймал. Мне симпатичного зверька было жалко, но есть его я не отказался. Саша его поймал, Саша же его и убил, а Дима, закатав в глину, запёк на углях. К своему стыду признаюсь, что вкуснее мяса я не ел.

На пятые сутки мы вышли к реке. Выше по течению стоял мост – туда нам было нельзя, там, наверняка, находился блокпост, – а мы спустились ниже. Время до восхода ещё оставалось, я голосовал за немедленную переправу, не имело никакого смысла ждать ещё целый день, всё равно теплее не станет. Ребята нехотя согласились с моим мнением. Мы с трудом, помогая друг другу, разделись. У нас болело всё, что только могло болеть, пытки и путь через лес совсем доконали наши тела. Мы на куски разваливались от усталости, а предстояло ещё триста метров плыть по осенней, ледяной воде. Лишившись одежды, я быстро замёрз, зубы застучали бит, а кожа покрылась пупырышками. Моё колено практически перестало гнуться, но в воде оно мне мешать не будет, главное – преодолеть себя и войти в воду. Саша помог мне скрутить вещи в компактный тюк: сам я не умел так ловко, как он, складывать и скрючивать. Выглядел он плохо, я, случайно до него дотронувшись, понял, что у него жар, он ещё вчера жаловался на ломоту в костях, воспаление из его раны на груди расползалось, повышая температуру – сейчас у него температура точно поднялась выше 38 градусов. Речная вода на пользу Саше не пойдёт. Пожалуй, у Димы шансов переплыть больше, чем у нас двоих вместе взятых. Его сломанный нос и отсутствие ногтей на пальцах правой руки – не в счёт, вот только рёбра, но в воде ему легче будет. Нам требовались, в срочном порядке, антибиотики и жаропонижающие, те медикаменты, которые я набрал в пыточной могли отсрочить наступления кризиса, но не предупредить его. Я не хотел лишаться ноги, которой грозила гангрена, а Саша вообще мог откинуться на тот свет.

Я шёл первым в речку. По совету Димы мы привязали к спине пустые пластиковые бутылки, чтобы сподручнее было плыть, этакий импровизированный спасательный круг. Ступни онемели, их будто оттяпали, я сделал шаг и онемение поднялось выше, к икрам. Да, зря я отказался от предложения одного моего товарища. Прошлой осенью он – звали его Слава – предлагал в моржи записаться. Вот записался бы тогда, теперь бы так не страдал. Ладно, надо разом, ну, давай, Степан, и… Сделав два широких шага я пузом плюхнулся в воду. Схватило, как в пыточной, когда током пытали, но сразу отпустило, и кожа загорелась чистым огнём, даже приятно стало, и колено перестало дёргать. Грёб правой, а левую – с вещами и оружием – держал над головой. Сделав несколько гребков, услышал всплеск, чуть погодя – другой. Ребята в воду вошли. Хорошо. На середине реки меня стало сносить в сторону, а сил-то уже и так мало осталось, то и дело воду глотал, тянуло вниз. Тонул, я натурально тонул, и бутылка на спине не спасала, но пока держался на воле и на том, что гнал от себя чёрные мысли. Меня догнал Дима – он среди нас лучше всех плавал, у него даже какой-то юношеский разряд был, – глянув на меня, он предложил:

– Давай помогу.

Ну как он мне поможет, ведь и он вещи одной рукой над головой удерживал.

– Бери мои вещи, а сам за плечо хватайся.

Это Дима хорошо придумал, передав ему свой куль, я как ожил.

– Хватайся, чего ты?

– Не, плыви, я сам, мне легче уже… фр-рр… плыви.

Здесь появился и Саша. Вот кому следовало мои вещи отдать, силы у него побольше, чем у Димы, но сейчас и ему самому приходилось туго. С температурой не до подвигов. Кое-как доплыли, выползли на противоположный берег гораздо ниже, чем в воду заходили. Всё-таки снесло нас здорово.

Отдышавшись, я сказал:

– Благодарю, Дима. Утоп бы без тебя. Спасибо.

– Ничего. Даже хорошо, что вода такая холодная. Меня как-то всего взбодрило, не устал вообще.

– Да? – Саша тяжело поднимался с песка, покачиваясь словно пьяный. – А мне, парни, совсем худо. Грудь болит, вижу плохо.

Одевшись, я подошёл к Саше, положил ему руку на плечо.

– Что, так плохо? Идти сможешь?

– Смогу.

Поднявшись на высокий берег, мы очутились на околице деревни.

– Надо бы зайти к кому-нибудь.

– Зачем? – удивился Дима.

– Выдать могут, – сказал Саша.

– Могут. Люди разные, во время войны из них всякое говно лезет. Но мы на своей земле, должны нам свои помочь, не могут не помочь.

– Испугаются, они, как и мы, на оккупированной территории, – выразил сомнение Дима.

– Может и испугаются. Но нам лекарства нужны. Посмотри, Саша плох совсем, да и у меня нога опухла, иду еле-еле. С едой беда, мы же не белки, чтобы одними грибами питаться. Несёт всех. Рискнём?

Ничего другого нам не оставалось как рисковать, мои товарищи это тоже прекрасно понимали, поэтому мы пошли в деревню. Выбрали крайний, отдельно стоящий дом. Дом плохенький, мазанка, вокруг садик и на задах – огород. Собаки хозяева не держали, поэтому будить их предстояло нам самим. Мы зашли на крыльцо, и я тихонько постучал в дверь. Стучать пришлось довольно долго. Я старался не шуметь, поэтому не барабанил, а интеллигентно постукивал. Не хватило, деревенские жители спали крепко. Дима, устав ждать, подошёл к окошку и костяшками пальцев несколько раз легко ударил. Наконец в мазанке зажёгся свет, в окошко выглянул бородатый лик пожилого хозяина. Не знаю, что он там смог во тьме рассмотреть, но дверь пошёл открывать.

Застучали засовы, заскрипели петли и вот он, хозяин, – мужик лет пятидесяти-шестидесяти – стоит на пороге с непокрытой лохматой, седоватой головой, накинув на плечу овчинный полушубок.

– Здравствуйте, – я поздоровался. Саша и Дима промолчали – зря, и им бы стоило проявить вежливость, а то так и напугать со сна человека можно. Да с такими рожами, как у нас, и днём на нас смотреть страшно.

– Ну, здравствуйте.

– Вы нас извините, нельзя ли у вас попросить хлеба немного и воды.

– Русские? – спросил мужик.

– Да.

– А почему форма на вас ихняя? – Мужик заметил знаки отличия карбатальона.

– Так получилось. Выбора у нас не было, понимаешь?

– Ясно… Сбежали? Линия фронта-то от нас километров двести.

– Гриша, кто там? – раздался из глубины дома женский голос.

– Спи, мать, это ко мне! – крикнул в ответ дед Гриша. – Да, уж больно вид у вас потрёпанный, жалкий. Видно, что не бандеровцы.

– Нам бы ещё таблеток каких. Аспирин, антибиотики – есть?

– Да уж как ни быть, кое-что найдётся, – мужик продолжал в нас внимательно всматриваться, словно ждал чего-то. Ах да, понятно, чего он ждал.

– Вы не беспокойтесь, мы заплатим.

– Что у вас есть-то? – Гриша с сомнением покачал головой.

– Вот, – достав сто долларов, я показал зелёную бумажку прижимистому мужику.

– Хм. Подожди. – Мужик закрыл перед нашим носом дверь, вернулся в дом.

Через несколько секунд раздались голоса. Нам слышно было плохо, ясно, что хозяева спорили. Женщина даже два раз прикрикнула, потом громко всхлипнула и замолчала, а деревенский мужик Гриша что-то сердито ей напоследок сказал и затопал к нам. Вынес нам он круглый каравай чёрного хлеба, пять луковиц, пакет картошки, кусок копчёной грудинки, таблетки и два пузырька тёмного стекла.

Я отдал деньги деду Грише, посмотрел лекарства. Три пласта таблеток ампицилина тригидрата, аспирин, анальгин; в пузырьках – спиртовой раствор левомицитина.

– Благодарю, – немного же он дал за наши баксы. – Соли ещё дадите? И воды налейте, пожалуйста, вот в эти бутылки, хорошо?

– Давай, – мужик взял наши бутылки и унёс их в дом.

Пришел назад Гриша, принёс соли кулёк граммов двести – и на том спасибо – и бутылки с водой. Во всех вода, а в одной какая-то коричневая жидкость.

– Это что? – спросил я, показав на бутылку с неизвестной нам жидкостью.

– Узвар. Вам полезно будет. Яблоки, шиповник, груши, травки. Пейте.

– Хорошо. Спасибо. Так говоришь, что до наших километров двести?

– Не меньше, если по прямой идти. Но вы смотрите, здесь их патрули повсюду, русские ДРГ ловят.

– Ну, мы пошли, всего вам хорошего, – я довольно тепло попрощался с хозяином, даже улыбнулся, зла на его скупость я не держал: времена наступили смутные, а ему ещё жить надо, жену кормить, а скоро зима. А вот Дима и Саша опять промолчали. Ну так это теперь не так важно, когда сделка состоялась.

До рассвета мы успели пройти ещё километров пять. На еду сразу не набросились, терпели, ждали привала. Найдя подходящее место, разложили продукты, подкрепились. Съели немного, хотя очень хотелось смолотить всё, берегли еду, когда ещё нам так подфартит. Я предложил все продукты порезать на порции, исходя из ожидаемых дней пути и количества приёмов пищи в день, а ели мы один-два раза в день. Подкрепив силы, мы перешли к медицинским процедурам – закинулись таблетками, Сашу заново перебинтовали – ох и не понравилась мне его грудь, алая с черными точками, а саму рану богрово-чёрными губами наружу вывернуло, – наложили смоченную раствором левомицитина повязку. Дима тоже съел за компанию с нами 3 таблетки анальгина. Впервые за пять дней мы заснули спокойно. Проспали мы часов семь, дольше отдыхать не дал нам холод.

До заката мы просидели в лёжке, потом двинулись в путь. Продуктов хватило на четыре дня, а на шестой мы вошли в полосу боевых действий. Вдалеке погрохатывало, ночью небо краснело, как от стыда, подсвеченное взрывами и пожарами, днём невыносимо несло жирной нефтяной гарью, круто пахло железом.

Переходили мы линию фронта ночью и не знали, что мы её переходим. Слева шёл серьёзный бой – слышалось тарахтение станковых пулемётом, беспрерывная трещотка автоматных очередей, работали танки, и ещё что-то периодически страшно визжало и ухало – надо думать, что какой-то новый вид иностранного РСЗО утюжил позиции русских войск. Два раза мы чуть не натолкнулись на группы противника, тайно перемещающихся на запасные позиции, но пронесло. В первый раз мы просто залегли и дождались, когда враг пройдёт мимо, а во второй раз нас выручила атака нашего вертолётного звена, они промазали, накрыли соседней участок леса, но идущие прямо на нас захватчики, повернули назад, а мы, пересидев налёт, двинули напрямки. Страх нас отпустил из своих колючих варежек, я – уверен, что и ребята – был убеждён, что теперь с нами ничего плохого случиться не может. Нас не убьют – мы вернёмся к своим.

Нас задержали, когда мы перебирались через ручей. Пара очередей на головами и руки в гору. Наши разведчики засекли по прибору ночного виденья идущих со стороны противника троих, приняли нас за вражеское ДРГ и решили захватить в плен. Я так обрадовался, что не обратил никакого внимания на то, что нас для начала знакомства хорошенько отпиз*ошили. Всё-таки форма-то на нас была с чужого плеча. Я, лёжа на земле, прикрывая голову руками от ударов армейских ботинок, попросил разведчиков:

– Бёйте, братушки, бейте! Но только быстрее, и отведите нас к командиру.

– Какие мы тебе «братушки», гнида?! – ответили мне и стали бить по новой.

Но, в конце концов, все на свете имеет свой конец и мы, как офицеры проклятого карбатальона «Украина», оказались в полевом замаскированном командном пункте, откуда, выслушав наш рассказ, кадровый полковник – извините, не знаю его фамилии – отправил нас с конвоем в прифронтовой отдел ФСБ. Там с нами быстро разобрались: двух допросов оказалось достаточно, чтобы чекисты убедились в том, что мы им говорим правду. Они сделали запрос в бригаду «Жизнь», послали наши фото на опознание, сверили показания с оперативной обстановкой, и, получив ответ от самого Маслова о нашей принадлежности к его подразделению, отправили нас в госпиталь на лечение. А лечить у нас было чего. У Саши нагноение с груди перешло на брюшную полость, перестал совсем видеть один глаз; у Димы оказались сломаны не только рёбра и нос, но и ключица; ну а у меня колено и трещина в черепе.

Через неделю и я, и Саша с Димой почувствовали себя лучше. Нас медсёстры стали отпускать гулять в парк, разбитый около больницы. Вот во время одной из такой прогулки, когда мы на обратном пути по сложившейся традиции сели на лавочку отдохнуть, я завёл разговор – разговор, о котором много думал и который должен был рано или поздно состояться. Я не мог с ними не поговорить о том, что произошло с нами в плену. Тогда, когда мы шли к линии фронта, к нашим, ребята и сами пару раз поднимали вопрос о том, что же с нами случилось, о проявленной вынужденной пытками слабости, но я прерывал такие разговоры, ни к чему они в пути, а теперь настало время расставить все точки над «и».

– Не всякому дано выдержать, я понимаю, – начал я издалека. Запахнув куртку, я обнял себе за плечи, ребята, хрустя гравием, сели рядом на лавочку. Они тоже почувствовали приближение неизбежного. Лужи затянул ледок, иней побелил бордюры, земля смёрзлась, покрылась коркой. Деревья в парке стояли голые, бесприютные; небо, серое, простуженное, – безнадёжность. Зима будет бесснежной. – Не хочу себе и вам врать, жалеть, как ни назови, а то, что вы рассказали врагу – предательство.

Боевые потери

Подняться наверх